Куафёр из Военного форштата. Одесса-1828

Глава 7

Всё в тех же заботах прошла и неделя, начавшаяся 16 апреля. Во-первых, текущий надзор за доходным домом. Во-вторых, библиотека. В-третьих, ведение дел покойного Абросимова. Ведь до 14 мая Горлис отвечал за сохранность его имущество, в том числе за порядок в двухэтажном доме на Итальянской улице, за то, чтобы он был в хорошем состоянии ко времени вступления в права наследника (или наследницы). К тому же требовалось оформление довольно большого количества документов. А тут получалась такая закавыка, что Одесса, будучи центром генерал-губернаторства, управляющего всеми южными областями, сама при этом являлась частью Херсонской губернии. Так что некоторые бумаги по завещанию нужно было выправить в Херсоне. То есть получалось, что без поездки в сей город с тем, чтобы сделать там некие новые документы да зарегистрировать имеющиеся, не обойтись.

Натан начал рассматривать сроки поездки. Теперь он был в прямом подчинении самого Воронцова, потому согласовывать право на деловой вояж предстояло с ним. Горлис прямо, без утайки, сказал, что, имея в городе хорошую репутацию (чего уж скромничать), заслужил доверие видного одесского негоцианта, дворянина Никанора Абросимова. После чего стал его душеприказчиком. Однако, как знает его сиятельство, в ночь на 1 апреля сей достойный человек скончался. Задача Горлиса – 14 мая огласить оставленное завещание, для чего в Одессу вызваны все родственники. Но для этого также нужно поехать в Херсон для работы с документацией в губернской канцелярии. Если Михаил Семенович соблаговолит дать разрешение, то Натан может еще отвести туда какие-нибудь бумаги из генерал-губернаторской канцелярии, а также привести, ежели есть потребность, что-то оттуда.

Воронцов одобрительно кивнул головой, из чего Натан заключил, что выбрал правильную аргументацию. Но первый же вопрос графа оказался несколько неожиданным:

– Натаниэль, а знаете ли вы о пароходе «Одесса», построенном российскими мастерами в Петербурге и Николаеве?

– Слыхал – от коллег.

– Это первый в истории русский пароход на Черном море. Я, правда, предлагал купить в Англии, там дешевле и надежней. Но меня убедили, что следует поддержать отечественного производителя, к тому ж так будет лучше для русской промоции. Посмотрим… Сегодня у нас что? Среда… Пароход должен был прибыть в Одессу вчера, но что-то задерживается… Помните ли вы, что у нас ожидается в воскресенье?

– Разумеется. Открытие памятника герцогу дю Плесси де Ришелье.

– Так вот. Завершающей частью церемонии открытия решено сделать отплытие сего исторического парохода в губернский Херсон.

– Благодарю, Михаил Семенович. Счастлив буду совершить сей памятный рейс, который – уверен – войдет в анналы. К тому же так ведь быстрее, чем на лошадях!

Воронцов кивнул головой. Но его следующая фраза прозвучала несколько загадочно:

– Да, я знал, что вы не откажете. Вы всё же смелый человек…

Вдруг Натан догадался: видимо, Воронцов побаивается морских путешествий. Но как человек, более чем самодостаточный, не стесняется в этом признаться. Что ж, похвально, тем более что свои маленькие слабости есть у каждой выдающейся личности.

– Тогда я выписываю вам предписание на имя шхипера «Одессы» Галюфи. Но у меня есть еще одна небольшая просьба. По возвращении из Херсона будьте любезны написать мне подробный отчет о сём путешествии, прежде всего – о действиях капитана-итальянца и команды. Для истории – будете моим Геродотом.

– Конечно, с удовольствием! – ответил Натан.

Он вспомним свой замечательно долгий рейс из Мемеля в Гавр с заходом во все порты Северной Балтики. Эх, жаль, что сейчас плавание ожидается столь коротким…

* * *

В этот же день на радостях и в предвкушении исторического рейса Натан пошел в Оперу. Господи, как же он соскучился по Театру! И по Фине – не только в домашних, «земных» условиях, но и на сцене, где она божественна.

В театре в антракте углядел с надеждой Степана. Или, если угодно, увидел Степана с Надеждою. С непривычки, панская одёжа на Кочубее выглядела несколько мешковато, но, в целом, неплохо. Степан же его не видел или делал вид, что не видит. А вот его Надійка смотрелась прекрасно. Когда эта пара пропала из вида, Натану вдруг представился образ Надежды. Ее большие глаза цвета каштана, тёмно-русые слегка волнистые волосы, немного скуластое лицо, подбородок с милой бороздкой посредине. Щеки, на которых при улыбке иногда появляются сразу по две ямки… (Нет, нет, прочь эти воспоминания!)

Увидел также Платона Ставраки. И с ним поговорил. Несмотря на все сопротивления, взял ему бокал бордо, тем самым показывая, что чувствует себя должником. Грек был, как обычно, многословно и опасно любезен.

– Вы так внимательны ко мне, господин Горлис. – В устах Ставраки Натанова фамилия звучала совсем греческой, ну, или почти греческой, этакий слегка обрезанный Горлидис или Горлакис.

Из прежних общений с греком Натан знал, что удобней всего быть на одной с ним волне:

– Оставьте, господин Ставраки. Право же, это я в долгу перед вами.

А вот здесь собеседник смолчал и сделал долгую паузу, как бы подтверждая: да, всё именно так – Горлис в долгу перед греком, причем гораздо большем, чем бокал вина.

Сделав несколько глотков «французской кислятины», грек наконец продолжил:

– Я уже попросил моих добрых знакомых поискать названную женщину. И отдал им рисованные портреты. Но на всякий случай хотел еще раз уточнить: речь идет только о том, чтобы узнать, из какой она семьи и какому помещику принадлежит? Более ничего?

Во время сих вопросов, заданных с улыбкою, в глазах Ставраки появился такой мертвенный блеск, что Натан испугался за здоровье и жизнь искомой цыганки.

– Да-да, конечно. Только найти и узнать место зимнего обитания. Более ничего, совсем ничего!

– О, ти эпитимьес!^[32] – сказал в завершение Ставраки, приподняв бокал.

Натан поднял свой в ответ. И, отходя от грека, оценил двусмысленность последней застольной фразы, которую он за годы проживания в Одессе уже освоил. Будто бы всего лишь добрые пожелания, но притом, ежели дословно, то еще и констатация того, что это пожелания, чаемые собеседником. К тому ж и слово «епитимия» тут слышится. А в православной церкви – это наказание за грех.

Так Горлис до конца осознал, что шутки кончились: его просьба принята всерьез и рассматривается по-настоящему. По-видимому, кем-то из бывших соратников Спиро. Людьми по-своему симпатичными и в некоторых случаях полезными. Но во многих ситуациях – безжалостными. За это одолжение придется платить чем-то большим, чем туманные обещания или бокал вина. И плата возложена именно на Горлиса. В случае чего удастся ли переложить ее на Шардоне?..

* * *

И вот наступил радостный для Одессы день – воскресенье, 22 апреля. В центре Бульвара торжественно высился невидимый пока памятник. Но уже и в таком виде он смотрелся на своем месте – восклицательным знаком на фоне непрерывного ряда домов, от Дворца вдоль Бульвара. Памятник был огражден решеткой, по углам которой на флагштоках средней вышины развевались четыре флага. Притом – не только Русланда.

Да, конечно же, российское знамя было побольше и повешено повыше. Но наряду с ним присутствовали и другие! Прежде всего союзнических Англии и Франции, вместе с которыми громили османский флот. Франция и сейчас казалась самой благожелательной к России (ежели не считать Пруссии). Но вот Англия, ревниво относящаяся ко всему, что творится на море, была к возможным решительным действиям Петербурга в споре за Босфор куда менее расположенной. И четвертое знамя – австрийское! Вена, цесарская держава, соседствующая с Россией на северных Балканах, не менее Лондона опасалась большого и одностороннего усиления Петербурга на пути к чаемому им Константинополю. Так что подобный примирительный жест казался очень показательным.

С внутренней стороны, с тыла, и в направлении Екатерининской площади, ранее захламленной, а ныне приведенной в порядок, памятник надежно прикрывал батальон Уфимского полка. (В Одессе, важном городе, недалеком от границы, традиционно размещали не фрондирующих казаков, современников Хаджибея и Аккермана, а надежные части из дальних губерний.) С остальных трех сторон памятника стояла радостно оживленная гражданская публика. Ближе к месту событий – знатная, далее – чистая и на краях Бульварной улицы – чернь, которой доставались огрызки праздника, тоже, впрочем, чаемые.

Первым выступил генерал-губернатор Воронцов. Он изложил заслуги Ришелье перед Одессой, увлекательно рассказал о своем общении с ним во Франции и сердечно поблагодарил всех, кто участвовал – деньгами, идеями и талантом, в создании сего памятника, первого в городе!

Солнце в зените, шумно трепещущие разноцветные флаги – всё это подогревало нетерпение публики. И вот наступил торжественный миг. Барабанщики-уфимцы дали барабанную дробь, оттеняющую важность момента (но на Горлиса это произвело тяжкое впечатление – сразу вспомнились рассказы Кочубея о том, что наказания шпицрутенами, в том числе до смерти, сопровождаются в русской армии барабанным боем).

Генерал-губернатор подал специальный знак, после чего солдаты ловко развязали покров, облекающий статую, и он упал к постаменту. Чувствительные дамы издали ахи восхищения. Барабанный бой прекратился, зато на кораблях, стоящих в гавани началась холостая пушечная пальба. «Ура!», «Vivat!», «Salut!» – послышались крики. Все вглядывались в памятник в поисках сходства с человеком, коего многие видели и помнили. «Не Дюк! Не тот! Не похож…» – понеслось по рядам. И тут же – встречной волной – ответные пояснения: «Римская тога», «Триумфальный венок», «Античная аллегория!» Так что все затихли. (Одесситы такие люди, что могу спорить до хрипоты, до Faustkampf’а^[33], но ежели им что объяснить с ученым видом, высоким штилем и слегка непонятно, то они часто соглашаются.)

Далее слово дали одесскому коммерции советнику Шарлю Сикару. Да, дорогой читатель, это тот самый «негоциант Сикар», по книге которого Lettres sur Odessa^[34], изданной в Петербурге накануне войны 1812 года, молодой Натанэле учился французскому языку, а заодно – и жизни. (Как вы, верно, помните, другой книгой, столь же сильно повлиявшей на мировосприятие юноши, стала повесть Вольтера L’Ingénu / «Простодушный».) В тех письмах негоциант воспел Одессу, усилиями дюка де Ришелье взраставшую на месте Хаджибея. Занятно, но сейчас Сикар в своей речи на французском говорил словами и фактами из той книжицы. Видимо, полистал ее накануне.

Забавно, но, когда объявили, что сейчас выступят преподаватели Ришельевского лицея, Горлис вдруг вообразил, что среди прочих и его позовут. Даже начал лихорадочно размышлять, на каком языке лучше говорить – на французском или же русском, как это всё чаще делалось при Воронцове. Также припоминал свой опыт общения с Ришелье, думая, что сказать – не сотый же раз излагать, как понравилось герцогу, когда Натан употребил отцовскую фразу «Надо делать вермишель» по поводу возможностей, открывающихся в Одессе… Но все уж выступили, а Горлиса так и не позвали. И он понял, как наивны были его ожидания. Это при веселом и безалаберном Ланжероне безвестный юноша, недавно прибывший из Парижа, мог стать едва ли не главным выступающим на открытии Ришельевского лицея. А при «милорде Воронцове» всё (или почти всё) было, есть и будет продуманно, просчитано.

Если же вернуться к выступлениям лицейских преподавателей, то более всего запомнились речи не Орлая, не Брамжогло, а профессора правоведения и политической экономии Павла Архангельского. Она была образна и до конца понятна лишь при более близком ознакомлении с тремя символическими фигурами на памятнике – Правосудия, Торговли и Плодородия. Павел Васильевич сказал, что действия де Ришелье в экономике и юстиции были «зримыми и зрячими». В соответствие сим словам богиня правосудия Фемида, вопреки традициям, на памятнике была без повязки на глазах. Одесские старожилы тут же оправдали, объяснили и это художественное решение, говоря, что Ришелье был справедлив высшей христианской справедливостью и часто прощал раскаявшихся преступников.

А далее настало неожиданное продолжение церемонии.

– Господа! – воскликнул Воронцов. – Сегодня экспресс-почтой из Санкт-Петербурга прибыл Указ Его Императорского Величества Николая Первого от 14 апреля.

Все напряглись в ожидании: «Неужели?..»

– Сим Указом наш возлюбленный монарх объявляет войну Османской империи за дерзновенное нарушение ею интересов России в проливах Босфор и Дарданеллы. А также за циничное нарушение прав наших братских православных княжеств Молдовы и Валахии. Что ответят на сие победители Наполеона?

Аллегория. Вторая половина 1828-го – начало 1829 года. На заднем плане силуэт Наполеона, который предупреждает: «Европа, будь начеку, опасайся Калмыка…»

«Ура!» – пронесся вихрь восклицаний среди обывателей. Французский, английский и даже австрийский флаги тоже шумно развевались, как бы одобряя решение возлюбленного русского монарха. Солдаты же Уфимского полка обошли кругом открытый памятник с мрачной сосредоточенностью – их на Балканах вряд ли будет ждать столь же восторженный прием.

– России нужен Босфор с Дарданеллами! И свобода хождения ими! Одессе нужно порто-франко! – воскликнул Воронцов на прощанье.

Натан подумал, что, будучи сейчас на его месте, Степан крамольно пошутил бы: «Еге ж, свобода хождения проливами – единственная, нужная России». Если ж серьезно, живость и доходность одесского порто-франко с началом войны в разы уменьшатся. А жаль…

Он поспешил в Военную гавань, где ждал отправления пароход «Одесса». Тут, вопреки ожиданиям, торжественной церемонии не было. Лишь русский военный матрос из казаков посмотрел предписание, взглянул на деловую сумку с бумагами да теплыми вещами и допустил на борт.

Глава 8

Да, война! И это значит, что Горлис всё верно предвидел. Очень интересно, было бы поговорить по сему поводу с Кочубеем. Но об этом потом…

А пока что – Натана ожидает и вправду исторический рейс на первом русском пароходе, еще более важном в связи с объявленной войной. Матрос указал гостю его каюту – небольшую, но уютную, с двумя кроватями. Причем вторая была пустою. Горлис вообще так понял, что рейс решили в итоге сделать не шумным, а пробным. Он оставил в каюте все взятые с собою вещи, изъяв только кошель, и поспешил наверх, на палубу. Судя по тому, что сходню убрали, а над трубой появился первый дым, сейчас должно состояться отплытие.

Все говорят, что после приведения в порядок фасадной к порту Бульварной улицы вид на Одессу с моря стал особенно хорош. Натану не терпелось его увидеть и запечатлеть. Для чего он приготовил грифель и бумагу. Он застыл в нетерпении, ловя первое, самое сладкое мгновение, когда корабль начинает отчаливать от пристани… Однако время шло, но сего не происходило. Он недвижного положения да на сыром морском ветру Натан начал подмерзать. Особенно руки без перчаток, отчаянно сжимающие планшет с бумагой и грифель.

Что ж, не страшно. В ожидании отплытия Горлис надел перчатки, а также решил размять затекшие члены, пройдясь по пароходу… Тот представлял собой парусник с тремя стройными мачтами, дополненный паровою машиной, которая приводила в движение огромные лопасти с двух боков. В надводной части они были прикрыты специальным кожухом, чтобы предотвратить попадание посторонних предметов, включая птиц и людей.

Пока Натан разглядывал корабль, то дым из трубы совсем иссяк. Взамен снизу раздался металлический грохот, свидетельствующий, очевидно, о последней и самой тонкой настройке русской паровой машины. Интересно, надолго ли сие? Мимо как раз шел смуглый человек в фуражке, похожей на капитанскую.

– Синьор шхипер! Синьор шхипер! – воскликнул Горлис, старательно грассируя и намекая, что, если возможно, готов общаться на французском, каковой итальянцы обычно знают.

Но встреченный человек скорым шагом прошел мимо, не обращая на Натана ровно никакого внимания. Удивительная нелюбезность! Но что поделать, шкипер на корабле – царь и бог. Предполагаемый шхипер Галюфи зашел в палубную надстройку, закрыв дверь с нервическим шумом. Грохот снизу усилился вдвое-втрое. Похоже, настройка, осуществляемая там, переставала быть тонкою. А минут через десять шум прекратился.

Видимо, Галюфи сейчас вновь появится. Но как же к нему обратиться, чтоб он отозвался? Наверное, слово «шХипер», отчетливо прозвучавшее у Воронцова, было ошибочным. И нужно говорить традиционно – «шКипер». Возможно, вместе с фамилией.

Наконец дверь отворились. Горлис рванулся навстречу, но это был не капитан, а три матроса с мешками в руках. Громко переругиваясь по-украински, они сбросили сходню и сошли на берег. Стало ясно, что отправление затягивается. А вот на палубу выглянул и сам капитан. Натан немедленно обратился к нему, всё так же грассируя:

– Синьор шкипер! Шкипер Галюфи!

Но капитан в ответ бросил короткий взгляд, еще более злой, чем прежде. И, издав неопределенного смысла рычание, вернулся обратно, громово хлопнув дверью. Натан понял, что выглядит с планшетом и грифелем в руках довольно глупо и пошел в каюту, чтобы оставить всё это там. Оказавшись в тепле, Горлис почувствовал, как же он замерз. Вынул взятый в дорогу теплый шарф, накрутил на шею и вернулся назад, надеясь, что порученца генерал-губернатора всё же перестанут игнорировать.

Тем временем вернулись матросы, посланные на берег. Все трое катили большого размера тележки, доверху наполненные дровами. Мешки же, укрепленные у них за спиной, издавали отчетливый металлический звон. И то и другое показалось Горлису странным. В мешках – явно некие металлические части, детали. Но зачем они нужны, ежели судно только-только построено? Ну, не может же оно УЖЕ требовать ремонта? Непонятно и с дровами (хорошо хоть не кизяк). Почему они? Как читал Горлис, паровые машины хорошо и надежно работают только на угле.

Моряки сделали еще несколько ходок, доставив побольше дров. Наблюдая за ними, Горлис, кажется, понял, что дело было не в обращении к Галюфи. Может, тот вообще не понял, что ему говорили. Да, нужно прекратить это дурацкое грассирование. И «шкипер» на итальянском, кажется, будет «скиппер». Именно так и нужно обращаться к капитану.

Так что когда Галюфи снова вышел на палубу, Натан приблизился к нему и деловым голосом, как будто бы контакт уже был установлен какое-то время назад, поинтересовался:

– Синьор скиппер, не можете ли сказать, когда ожидается отбытие?

Галюфи ответил, посмотрев на Горлиса, как на очень глупого человека:

– Я! Не! Знаю! Совсем не знаю! – развернулся и начал уходить прочь.

Оказывается, капитан с акцентом, но всё же разборчиво говорит по-русски. Уже хорошо. К тому же, решив, что что-то не договорил, Галюфи вернулся:

– И прекратите, merda cagata^[35], меня так называть! Я не «шхипер», не «шкипер», не «скиппер»! Скиппер – эта… это… – Галюфи затруднился, подбирая слова. – …Это, merda cagata, морской лакей на мелком судне, лодке с парусом. А я – большой серьезный капитано! Был… Пока не зашел на эту vergogna russa^[36].

– Так как вас называть?

– Не шкипер, а капитано! И не Галюфи, а Галифи! А в остальном всё правильно.

– Благодарю вас, синьор капитано!

Ну вот, хоть одно недоразумение рассеялось. Однако другое оставалось неразрешимым. Время отбытия «Одессы» таилось во тьме, подобной той, которая начинала сгущаться к вечеру в Одессе истинной.

Ветер же к закату стал еще более жестоким, продирающим до костей. Натан опять вернулся в каюту, поискать, нельзя ли еще чего-нибудь надеть, чтобы не так мерзнуть. Но когда он вошел в комнату, снял перчатки, плащ, сюртук, то ощутил забытое блаженство теплоты. Каковы ходовые качества русской машины, проверить пока не удается. Но зато для нагрева, в виде «русской печи», она работает идеально. Ну… что кому больше свойственно!

В тепле и мысли подтаяли, став мечтательными. Горлис подумал, что из русской машины парохода, пожалуй, можно сделать прекрасную систему парового отопления. Великолепная идея – жаль, что не новая. Австрийская пресса еще несколько лет назад писала о том, как профессор технической химии венского Императорского и Королевского политехнического института Пауль Мейснер разработал основы Zentralheizung mit Warmluft^[37]… В таких теплых мыслях, согретый паровой русскою печью, Натан уснул.

Но через какое-то время он проснулся от грохота машины и ощущения качающейся поверхности, какое бывает при выходе в неспокойное море. Как славно! Надо сказать, что Горлис, в отличие от многих сухопутных людей, страдавших от морской болезни, качку любил. Подобно тому, как дети любят развлекаться на качелях. Вот и сейчас в блаженном тепле и на качающейся вместе со всем пароходом кровати он мнил, что вернулся в детство… Меж тем и не заметил сразу, как звук работающей машины вдруг прекратился. Что странно для парохода. Впрочем, для русского парохода, как он успел заметить, естественно. Нет, всё же нужно выйти, узнать, что там происходит.

Натан натянул на себя всю одежду, какую взял с собой, и выглянул на палубу. Месяц, почти полный и только начавший стареть, влюбленно смотрел на Одессу, старательно молодящуюся, любящую, когда ее называют юною, но для людей знающих – тоже в летах изрядных.

Странно, уже темно и поздно, однако одесский пароход всё еще не хотел уходить от города, будто чувствуя некую нерасторжимо кровную связь с ним. Более того, Натан вдруг понял, что корабль миновал карантинную крепость и далее направился прямо на дачу графини Ланжерон, которая, безусловно, известна гостеприимством, но вряд ли ждет таких гостей.

Торопясь исправить ошибку, Горлис заметался в поисках Галифи. И, завидев издалека знакомую фуражку, бросился с криком:

– Синьор скиппе… Синьор капитано! Херсон в другой стороне! Он – на востоке, мы ж – идем на юг.

– Я знаю, merda cagata, – сказал капитано Галифи, хоть и грубо, но мирно. – И мы не идем. Нас несет. – Похоже, шкипер истратил всю запасы крепких эмоций и был изумительно спокоен.

Это спокойствие волшебным образом передалось Натану. К тому ж он увидел, что и все окружающие хладнокровны. Матросы, деловито перекликаясь по-малороссийски, быстро и ловко ставили нужные паруса. Тогда всё стало ясно. Паровая машина, имеющая норовистый характер, какое-то время поработала да перестала, вследствие чего пароход с убранными парусами понесло назад к Одессе и даже за нее – в сторону Фонтанов.

Только теперь для Натана стали проясняться загадочные слова графа Воронцова про его, Натанову, смелость. Вправду, можно ли придумать что-нибудь хуже, как в неспокойную погоду отправиться в поход на судне с паровой машиной, требующей ремонта сразу же после ее постройки и установки.

Между тем паруса, установленные своевременно, перестали делать встречу с графиней де Ланжерон и ее дачей неизбежной, уводя судно в сторону моря. Да и машина, будто извиняясь за причиненные ранее неудобства, неожиданно вновь заработала, издавая ритмичные звуки. Корабль довольно живо пошел на восток.

Галифи заметно повеселел в надежде, что его славная карьера капитана на этой vergogna russa постепенно всё же выправляется. И отправился в рубку, вероятно, чтобы свериться с показаниями приборов и лоциями. Натан решил, что всё худшее позади. Впереди же – бодрый ход судна в темноте, малость разбавленной звездами и месяцем. Полюбовавшись лунной дорожкой и Полярной звездой, Горлис решил, что можно идти спать, чтобы встать пораньше да насладиться восходом и морем, широко раскинувшимся во все стороны.

Но тут впервые за всё время капитано Галифи сам подошел к Натану и вежливо осведомился:

– Господин Горли?

– Да.

– Вы сейчас очень заняты?

– Нет. То есть да. Ну… Я собирался идти спать.

– Чуть позже, пожалуй. Думаю, будет лучше, если вы нам поможете.

– В чем? – удивился Натан, искренне не понимая, чем может помочь опытным, судя по всему, капитану и команде.

– В тушении пожара в машинном отделении. В эту дверь – и вниз. Ведро с веревкой вам дадут cosacchi^[38], – сказав это, Галифи вернулся в рубку, потому что пожар пожаром, но кто-то должен и следить за курсом.

Дойти до указанной двери Горлис не успел. Она широко распахнулась, выпуская наружу усатых матросов.

– Тримай! – крикнул один из них, кинув Горлису ведро с привязанной веревкой.

Из такого обращения с человеком в господской одежде стало понятно, что ситуация вновь серьезная и, возможно, даже критическая.

Глубоко ошибается кто-то, если думает, что зачерпывать воду за бортом – простое занятие. Это даже сложнее, чем с ведром в глубоком колодце. Особенно, если колодезный сруб не горит. Здесь же машина воспламенилась, как девушка на третьем свидании. Ситуация осложнялась тем, что часть матросов, задействованных на тушении пожара, пришлось опять отвлечь на другую постановку парусов. Направление ветра изменилось, паровая машина горела, а возвращаться в гости к графине Ланжерон всё же не хотелось.

Пожар был уже почти потушен, как вдруг обнаружилось, что в одном месте огонь прогрыз лазейку к верхним каютам. Но ведь там документы, подготовленные для заверения в Херсонском губернаторстве! Часть матросов и Натан вместе с ними переключились на тушение сего очага пожара. Тем временем русская паровая машина, решив, что она сегодня достаточно покуражилась, к счастью, совершенно потухла…

Светало. Ловя попутный ветер, «Одесса» возвращалась в Одессу под утро. То есть кое-что произошло именно так, как хотел Натан, – он увидел прекрасный рассвет над морем. Имелись, однако ж, и недочеты. Херсон так же далек, как вчера. Впрочем, и ехать туда немедленно смысла уже не было. Ибо документы пришли в полную негодность от соленой воды, использовавшейся при тушении. А одежда, тщательно подобранная Финой для важной деловой поездки, вся была изгваздана копотью, сажей, пропахла гарью и морем.

И вновь о хорошем – после общей работы матросы смотрели на Горлиса с уважением. И шкипер, подойдя к пассажиру, сказал:

– Кажется, поездка удалась?

– О, капитано Галифи, она была великолепной, merda cagata.

– Вы правы… И в качестве парусника, grande bordello^[39], это судно сделано не так уж плохо.

– А что с паровой машиной?

– Можете сказать вашему русскому начальству… Как говорят у нас в Калабрии: I tuoi figli sono bellissimi. Ma tutto quello che voi fate con le mani è pessimo^[40].

– Так вы из Калабрии? Всегда мечтал побывать на «носке сапога»^[41].

– Предки были из Сицилии. Но дед перебрался… Addio^[42]!

– A presto^[43]!

– A presto! – согласился капитан Галифи.

* * *

В понедельник Горлис отсыпался и отмывался. Во вторник отправил уведомление с просьбой о предоставлении доклада в среду. С лакеем получил ответ от генерал-губернатора – согласие. И весь день потратил на его написание. Рассказ об «историческом рейсе» парохода «Одесса» выходил не менее захватывающем, чем роман «Айвенго», лучшая книга автора «Уеверли». (Вспомнилось, как забавно называл ее Степан Кочубей, после байроновского «Мазепы» пристрастившийся к английскому, – «Іванко»^[44].) Особенно трогательной, вызывающей скупую мужскую слезу получилась финальная фраза текста: «– A presto! – согласился Галифи, протягивая мозолистую руку капитана, готового всегда и ко всему».

– Я тоже с уважением отношусь к книгам Шотландца Вальтера^[45], – заметил Воронцов, дочитав представленную рукопись; но не дал Горлису слишком уж вознестись. – Правда, я надеялся получить от вас нечто менее беллетризованное… Но уж как есть.

– Извините, Михаил Семенович. Писалось по свежим ощущениям и в сжатые сроки. Не было времени редактировать, приводя в канцелярский вид.

– Я понимаю. Можете ли еще прокомментировать сие место. Где оно?.. А – вот! У вас написано: «– Вы правы… И в качестве парусника, это судно хорошо сделано. Да и команда проявила себя прекрасно. – А что с паровой машиной? – Можете сказать вашему глубокоуважаемому начальству, что она не так плоха, как может показаться. Однако требует существенной доработки». Как вам видится, Натаниэль, насколько серьезно и откровенно это говорилось? Нету ли тут, скорее, боязни потерять работу?

– Я полагаю… – Натан задумался на несколько мгновений, решая, как лучше ответить. – Полагаю, что капитан Галифи – просто опытный моряк, привыкший отвечать, в первую очередь, за свои действия. Фраза же «Однако требует существенной доработки» допускает самые широкие толкования, вплоть до того, что имеющуюся паровую машину стоит полностью разобрать да собрать наново.

– Возможно… Что ж, будем налаживать имеющуюся… По крайней мере, стараниями адмирала Грейга, купца Варшавского и еще сотни специалистов у нас есть недурственный парусник с красивой трубой, к тому ж обшитый медью… Также благодарю и вас. Можете идти! Хотя… постойте. Предполагаю, ваши вещи после пожара пришли в негодность.

– Так и есть. А также и все документы, готовившиеся для представления в губернскую канцелярию. Я их готовил две недели, наряду с работой в библиотеке.

– Хм-м… Знаете, «Одессу» обещают восстановить за неделю. И пароход опять отправится в Херсон…

– Нет-нет, спасибо, ваше сиятельство! Я лучше лошадьми!

– Да, я знал, что вы так скажете. Вы ведь не только смелый человек, но и мудрый…

Горлис с трудом сдержался, чтоб не рассмеяться. У Воронцова был особый, неведомый ему дотоле юмор. Видимо, английский.

– Так ведь дорога в Херсон не так близка. Да еще обратно. Да время на работу в херсонской канцелярии. Да выправление новых бумаг в Одессе. Натаниэль, вы рискуете не успеть к вашему сроку. 14 мая, кажется?

– Именно так, Михаил Семенович!

– Что ж… Делать нечего. Придется дней на десять, начиная с завтрашнего, полностью освободить вас от работ по библиотеке.

– Чувствительно благодарен.

– И еще – подготовьте мне краткую смету ваших вещей, пришедших в негодность при спасении парохода «Одесса». Я выплачу из своих средств.

– Ваше сиятельство, может, не стоит?

– Стоит. Но я надеюсь, что там не будет два сюртука, три фрака и пять золотых часов с цепочкой?

– Уверяю вас, Михаил Семенович, не будет.

– Можете идти!