Петр III. Загадка смерти

В ОР3 утверждается, что Петра Федоровича убил Ф. Барятинский. Если убийство планировалось Орловым и на кого-то пал жребий (или даже князь Федор вызвался добровольно его совершить), то, несомненно, подобное действие могло произойти при условии сохранения имени его исполнителя в глубокой тайне. Да и в случае непреднамеренного убийства Орлов вряд ли доверил бы бумаге имя убийцы, оставив эту информацию для личного доклада. Правда, если Барятинский действовал от имени противной партии и А. Орлов узнал об этом, то он, возможно, мог назвать имя убийцы Петра Федоровича.

Все сказанное не снимает вины с Ф.С. Барятинского. Екатерина II еще не умерла, а Павел удалил его от двора. Возможно, сказались какие-то старые противоречия, но, скорее всего, Павел и до воцарения считал Барятинского участником убийства Петра Федоровича. Ростопчин в письме к С.Р. Воронцову от 27 июля 1793 года сообщал, что Павел Петрович велел сказать гофмаршалу князю Барятинскому, «чтобы он помнил, чем был…»¹⁵⁴. Любопытно, что Е.Р. Дашкова ни слова не говорит о нем как участнике убийства Петра III.

Странно, что составитель ОР3 не упомянул имя и другого подвергнутого опале при Павле I участника ропшинского караула – П.Б. Пассека¹⁵⁵. О нем речь пойдет в части, посвященной судьбам основных участников событий в Ропше.

«Сами не помним, что делали, но все до единого достойны казни».

Как не помнили, что делали? Ведь только что написано: хотели разнять. И почему виноваты все, коль скоро уже назван Барятинский? Действительно, подобный текст мог написать только сильно пьяный, или страшно напуганный человек, или, наконец, тот, кто хотел создать соответствующий деянию образ.

«Помилуй меня хоть для брата».

Очень сомнительно, чтобы А.Г. Орлов упомянул в подобном неприятном документе имя брата. Во-первых, собственные заслуги Алексея Григорьевича в перевороте были очень велики, и он прекрасно понимал это. Одно то, что ему был доверен бывший император, говорит о многом. К чему же тогда припутывать к этому преступному делу имя брата, которого А.Г. Орлов очень любил? Екатерина II нисколько не преувеличивала, когда в письме к Понятовскому говорила об Орловых, что они «друзья, какими никогда еще не бывали никакие братья»¹⁵⁶. Во-вторых, это маленькое предложение указывало и на грех Екатерины – связь с Григорием Орловым. В-третьих, что вынужден был признать сам Ростопчин, А.Г. Орлов не был ни трусом, ни жалким человеком.

Тем, кто принимает истинность ОР3, необходимо не только опровергнуть наиболее существенные из приводимых тут аргументов, но, более того, найти надежные документальные доказательства существования этого письма.

Автор третьего письма Орлова

Естественно, возникает вопрос: мог Ф.В. Ростопчин изготовить подобный «документ»? Как показывают факты – несомненно, мог. Литературный талант Федора Васильевича общеизвестен^[34]. Что касается нравственных преград, то и они не были для Ростопчина непреодолимыми.

Приведем здесь в качестве доказательства последнего рассказ человека, симпатизировавшего Федору Васильевичу, – князя П.А. Вяземского, услышанный им от Н.М. Карамзина. Завязка этой истории состоит в том, что петербургский почт-директор и президент Главного почтового правления И.Б. Пестель стал пользоваться особым благоволением Павла I. Это не понравилось Ростопчину. Он написал подметное письмо от имени неизвестного, который уведомлял приятеля своего за границей о заговоре против императора и рассказывал разные подробности по этому предмету. В заключение он заявляет: «Не удивляйся, что пишу вам по почте, наш почт-директор с нами». Ростопчин приказал отдать письмо на почту, но так, что письмо должно было непременно возбудить внимание почтового начальства и быть передано главноуправляющему для перлюстрации.

Граф Ростопчин построил интригу удивительно тонко: он хорошо знал характер императора Павла, а также знал, что об этом известно и Пестелю, который не решился бы показать письмо императору, поскольку тот по мнительности и вспыльчивости своей не стал бы порядочно исследовать достоверность этого письма, а тут же уволил бы и даже сослал почт-директора. Через несколько дней, видя, что Пестель утаивает письмо, Ростопчин доложил императору о ходе дела, объяснив при этом, что единственным побуждением его было испытать верность Пестеля и что сам он повергает повинную голову пред его величеством. Павел поблагодарил Ростопчина за усердие к нему, и участь Пестеля была решена: он был уволен от занимаемого им места. Но не довольствующийся этим Ростопчин захотел еще подшутить над своей жертвою. До сообщения Пестелю именного повеления он пригласил его на обед. Тот, польщенный вниманием, явился; хозяин встретил его с особенными вежливостью и лаской. Пестель думал, что Ростопчин начинает опасаться его влияния у Павла I и хочет его задобрить. Он намекал на свои виды в будущем, а возвратившись домой, нашел официальную бумагу о своей отставке¹⁵⁷.

Это был не единственный случай применения Ростопчиным сомнительных писем. Так, в конфликте с Н.П. Паниным Федор Васильевич использовал подобное письмо, чтобы добить своего уже удаленного от двора и сосланного в Москву врага. Когда подлог раскрылся, Павел I воскликнул: «Ростопчин – настоящее чудовище! Он хочет сделать меня орудием своей личной мести; так пусть же последствия ее падут на него самого!» Федор Васильевич был уволен ото всех своих должностей и отослан в свое подмосковное имение¹⁵⁸. А.А. Кизеветтер, характеризуя темную сторону личности Ростопчина, писал: «Мы знаем немало фактов, показывающих, что эти интриги нередко приобретали характер настоящей жестокости по отношению к людям, которые почему-либо становились Ростопчину поперек жизненной дороги, причем эта жестокость выражалась в большинстве случаев не в открытых действиях, а в разного рода ухищренных подкопах из-за прикровенной засады»¹⁵⁹.

Подобное поведение определялось как природными свойствами Ф.В. Ростопчина, так и условиями его службы. Кажется, глубже всех в суть его характера проник П.А. Вяземский. Он писал: «Ростопчин был темперамента нервного, раздражительного, желчного… Уже в молодости пробивалось презрение его к людям. Чем дальше углублялся он в жизнь и в сообщество или, скорее, в столкновение с людьми, тем более росло во всеоружии своем и резче выражалось это прискорбное и, можно сказать, болезненное свойство». При этом Вяземский подчеркивал, что Федор Васильевич не просто не любил людей, а отыскивал в людях пороки, поэтому он не мог жить без общества: «…Ему нужно, необходимо было сообщество людей, может быть, как хирургу-оператору нужна клиника… Уединение, отшельничество не могли ладить с натурою его; он любил быть действующим лицом на живой и светской сцене…»¹⁶⁰

Все сказанное выше, думаю, позволяет лучше понять причины появления ОР3, хотя они не так просты и очевидны. Как мы пытались показать, основной причиной явилось желание Ростопчина войти в доверие к Александру I. Это Федору Васильевичу отчасти удалось сделать. Появление ОР3 можно было бы объяснить попыткой защитить доброе имя Екатерины II. Но одновременно с внешним, сомнительным оправданием в ОР3 присутствуют несколько неприятных намеков на грехи императрицы.

Трудно сейчас сказать, как возникло это письмо. Нельзя исключить того, что Ростопчин видел ОР2, но, забыв его точный текст (только помня настроение письма), решил воссоздать по памяти, дополнив своими сведениями. Возможно, ОР3 появилось под действием разговоров с Дашковой, так сказать на лету, по ходу очередного устного рассказа. «Он был, – пишет о Федоре Васильевиче П.А. Вяземский, – довольно искренен^[35] и распашист в воспоминаниях и рассказах своих. То отчеканивая на лету живые страницы минувшего, то рассыпая легкие, но бойкие заметки на людей и дела текущего дня»¹⁶¹. Но на лету можно легко вылететь за границы истины. «Мое перо, – писал Ростопчин в 1797 году С.Р. Воронцову, – похоже на тех лошадей, которые, закусив удила, мчатся вперед, готовые сломать себе шею»¹⁶². Шею себе в данном случае граф Федор Васильевич не сломал, а, напротив, с большой пользой использовал свою выдумку. Нам так и кажется, что, оформляя устный рассказ о письме А.Г. Орлова, он повторял: «Si cela n’est vrai, il est bien trouvé»^[36].

Устный рассказ об ОР3 был более мягким, чем его письменный вариант. В последнем уже нет упоминания о радости Павла I по поводу оправдания матери. Напротив, в нем говорится об уничтожении свидетельства ее невинности – это ли не преступление?! Причем Павел I, как уже говорилось выше, уничтожает письмо Орлова не сразу, как бы после раздумий, а затем жалеет об этом. Это ли не характерный пример неразумности покойного императора, в числе подобных же действий которого Ростопчин видел и свою отставку и высылку.

В тексте ОР3 упомянуто имя Барятинского. Случайно ли это? Полагаем, что и здесь присутствует тайная стрела. Внешне упоминание имени князя Федора ни у кого не могло вызывать никакого сомнения: более того, оно придавало достоверность письму. Было хорошо известно, как Павел относился к Барятинскому и до смерти Екатерины II, и после, выслав его под надзор полиции в деревню (об этом подробно ниже). Иностранные источники называли его одним из главных участников убийства Петра Федоровича. Однако у Ростопчина имелись свои основания не любить эту фамилию.

Будучи камер-юнкером у великого князя Павла Петровича, Ростопчин повздорил с коллегами, которые с неохотой относились к исполнению своих обязанностей при дворе наследника и часто не являлись туда. Ростопчину, который также не любил Павла Петровича, но из-за своих наклонностей к карьере был более пунктуален и, таким образом, принужден исполнять работу других, это очень не нравилось. Он написал жалобу на коллег камер-юнкеров, в которой назвал их негодяями и допустил другие оскорбления. Жалоба стала известна в обществе. Сослуживцы Ростопчина потребовали извинений, а не получив их, вызвали обидчика на дуэль. Федор Васильевич в письме к С.Р. Воронцову утверждал, что явилось всего двое (Шувалов и Голицын), которые не стали с ним драться. Однако в городе поползли слухи, что Ростопчин сам испугался дуэли и даже просил прощения на коленях. Последнее обстоятельство трудно проверить. Известно, что под угрозой поединка Федор Васильевич позднее был вынужден отказаться от авторства письма, в котором он оскорбительно отзывался о Н.П. Панине (кстати сказать, прекрасном стрелке). Так вот, среди бездельников камер-юнкеров был И.И. Барятинский, племянник князя Федора Сергеевича. Любопытно, что Ростопчин не упоминает его имени в письме к Воронцову. К. Массон утверждает, что Екатерина II, узнав о письме Ростопчина и грозящих из-за него дуэлях, отправила И.И. Барятинского в армию, а Ростопчина на год удалила от двора. Федор Васильевич такого, конечно, не забыл¹⁶³.

Больше всего в ОР3 и КР достается А.Г. Орлову: он изображен трусливым, жалким, пьяным злодеем (правда, что любопытно, не непосредственным убийцей Петра Федоровича). Почему Ростопчин в данном случае не пожалел черных красок? Что плохого ему сделал Орлов? Непосредственно, насколько нам известно, ничего. Но вот косвенно…

Существует несколько причин, почему Федор Васильевич мог невзлюбить А.Г. Орлова^[37]. Возможно, это отношение началось с конфликта Федора Васильевича с Н.П. Паниным, который был женат на дочери В.Г. Орлова – Софье. В 1801 году, после смерти Павла I, благодаря стараниям Панина А.Г. Орлов-Чесменский по приказу императора Александра I был вызван из заграничной ссылки в Петербург¹⁶⁴. Полагаем, что это стало быстро известно Ростопчину, не такому «злодею», как Орлов, однако, несмотря на все его достоинства и добродетели, правительством не приглашенному.

В 1802 году Федор Васильевич устраивает в своем селе Воронове конный завод и начинает заниматься разведением верховых лошадей. Другой завод он организует в Воронежской губернии на реке Битюг^[38]. Получив на первых порах неплохие результаты, Ростопчин возомнил себя знатоком. Так, в письме к П.Д. Цицианову он замечает: «Забыл было сказать, что первый привод моих лошадей с Битюцкого завода чрезвычайный, и я очень рад, что последовал своей мысли, несмотря на доказательства Орлова и проч., и теперь вижу, что верить не всему надобно». Однако селекционная работа, начатая А.Г. Орловым на четверть века раньше, судя по заключениям специалистов, была весьма эффективной и продуманной. Не случайно орловские лошади на скачках в Москве обскакивали многих. Зная характер Ростопчина, можно предположить, что это ему было не особенно приятно¹⁶⁵.

В 1803 году Федора Васильевича постигло новое разочарование. В ноябре этого года он направил в Англию С.Р. Воронцову письмо, в котором просил прислать ему несколько английских овец и баранов. Ростопчин знал о строгом наказании (вплоть до смертной казни), грозящем тому, кто попытался бы вывезти этих животных за пределы страны. Однако он ссылался на то, что незаконные продажи все-таки происходят. «Если вы захотите оказать мне эту услугу, – писал Федор Васильевич, – почту ее за одну из самых значительных и за истинное благодеяние для нашей родины». Эта просьба не была выполнена, и переписка Ростопчина с Воронцовым прервалась на десять лет. В то же время Федор Васильевич хорошо знал, что Воронцов помогал А.Г. Орлову покупать английских скакунов для его заводов¹⁶⁶. Это было неприятно.

Неприятно Ростопчину, возможно, было и то, что С.Р. Воронцов и Орлов-Чесменский находились в приятельских отношениях, хотя в 1762 году они стояли по разные стороны баррикад. ОР3 служило своеобразным напоминанием Воронцову, кто был его приятель – А.Г. Орлов. Правда, между ними были не только приятельские отношения: родственница Орловых, Екатерина Алексеевна Сенявина, стала женой Семена Романовича, которую он так сильно любил, что после ее смерти больше не женился¹⁶⁷.

Не мог Федор Васильевич спокойно смотреть пусть на внешнее, но примирение двух в прошлом заклятых врагов: княгини Е.Р. Дашковой и графа А.Г. Орлова-Чесменского. Как могла Екатерина Романовна посетить его «Майское» на Большой Калужской? Как могла она, характеризовавшая А.Г. Орлова в разговоре с Дидро как «одного из величайших мерзавцев на земле», пить за его здоровье и даже пройтись с ним в полонезе? Конечно, Дашкова и Орлов не могли стать друзьями, но примирение было возможно. В письме лорду Гленберви Марта Брэдфорд рассказывала: «Когда Орлов приехал, княгиня, встретив его и дав поцеловать руку, сказала: “Так много утекло времени, граф; мир, в котором мы жили, так переменился, что настоящая наша встреча походит скорее на свидание на страшном суде, чем на возобновление знакомства; и этот кроткий ангел (причем она поцеловала молодую Орлову), соединяющий нас в эту минуту, дополняет нашу мечту”. С этого времени Орлов пользовался всяким благоприятным случаем, какой только представлялся его дочери, чтобы находиться в обществе княгини. Услышав, что княгиня рекомендовала мне его балы, по которым можно было составить лучшее понятие о народных увеселениях, он попросил ее назначить время. И он дал великолепный праздник»¹⁶⁸. Екатерина Романовна не могла, пусть на самое краткое мгновение, не потеплеть, видя на груди у Алексея Григорьевича портрет их общего божества – Екатерины II.

Выдумкой ОР3 Ростопчин, полагаю, стремился вернуть старую вражду двух выдающихся деятелей екатерининского века, разрушая легкие мосты примирения между этими людьми. Ни в дневнике, ни в письмах М. Вильмот не находим мы, как Дашкова прореагировала на смерть А.Г. Орлова-Чесменского, на страдания «кроткого ангела» – Анны Алексеевны. И возможно, за этим молчанием стоит не столько черствость княгини, сколько умело возвращенная ее давняя, но с годами утихшая ненависть к Алексею Орлову.

Ростопчину было, наверно, неприятно узнать, что А.Г. Орлов-Чесменский в 1806 году был назначен командующим милицией области, в значительной степени сформированной на средства его и дочери, за что он был удостоен благосклонного рескрипта Александра I и ордена Святого Владимира I степени¹⁶⁹.

Не думаю, что особенно приятны были Ф.В. Ростопчину известия о том, что брат его лондонского приятеля, А.Р. Воронцов, считал наилучшей партией для сына Семена Романовича, Михаила, А.А. Орлову-Чесменскую¹⁷⁰. В книге С.Д. Шереметева «Алехан» рассказано, какие сплетни распространял Ростопчин в связи с возможным браком дочери графа Алексея Григорьевича¹⁷¹.

Наконец, сам граф Орлов – мужественный человек, силач, умница, хлебосол, благотворитель, истинно русский человек, несомненно, затмевал Ростопчина, постоянно говорившего о своей русскости и критиковавшего склонность к иностранному. «Самое худое то, – писал Федор Васильевич в августе 1803 года С.Р. Воронцову, – что мы перестали быть русскими, купив знание иностранных языков ценою дедовских нравов»¹⁷². Но слишком яркого представителя «дедовских нравов» он также не мог вынести.

Приложения

Приложение I

Письма Петра Федоровича

Письма Петра Федоровича, находящиеся в составе ропшинских документов, содержат не меньше тайн и загадок, чем и письма А.Г. Орлова. Впервые эти документы, как говорилось выше, увидели свет в XII томе академического издания сочинений Екатерины II в 1907 году¹⁷³. Никаким особым комментарием (палеографическим или историческим) письма Петра Федоровича не сопровождались, да и помещены они были (как и письма А.Г. Орлова) в примечаниях. Речь идет о трех письмах Петра III к Екатерине (для удобства обозначим их: ПФ1, ПФ2, ПФЗ) и написанном его же рукой списке вещей: платья, белья и орденов (СВ)¹⁷⁴. Как уже говорилось в упомянутом очерке, в 1908 году в сборнике «Переворот 1762 года» были приведены почти все ропшинские документы (без СВ), скорее всего перепечатанные из XII тома сочинений Екатерины II. В 1911 году в № 5 «Русского архива» П.И. Бартенев напечатал эти документы (снова без СВ) по копиям историка Н.К. Шильдера. Судя по этой публикации, он сам не видел подлинных документов, так как в его списках содержались искажения. Кроме того, Н.К. Шильдер, как мы полагаем, совершенно произвольно датировал письма Петра Федоровича. Для нас остается загадкой, почему такой знаток, как Бартенев, поместил в своем журнале копии (некоторые из них были с ошибками), когда были уже опубликованы подлинники. Сам Бартенев приветствовал в «Русском архиве» издание «Записок Екатерины II»^[39]. Можно только предположить, что Петру Ивановичу очень не понравилось это издание (с купюрами и плохим комментарием Я. Барскова, не сумевшего заменить умершего А.Н. Пыпина, которого Бартенев очень ценил^[40]).

До издания писем Петра Федоровича к Екатерине II большинство исследователей считали, что было всего два его письма (точное содержание их не известно), одно из которых привез вице-канцлер князь А.М. Голицын, а другое генерал М.Л. Измайлов (о них мы подробно поговорим ниже)¹⁷⁵. После публикации подлинников (не имевших дат) в 12-м томе Собрания сочинений Екатерины II перед исследователями встала задача выяснения отношения их к упомянутым двум письмам. Первым эту задачу попытался разрешить Н.К. Шильдер, но, на наш взгляд, не совсем удачно. Не вспомнил он (или не знал) об очень важном документе – СВ. А самое главное – он не видел подлинных документов, не знал об их палеографических и текстологических особенностях.

Нам представляется важным исследовать следующие вопросы:

1. В каком порядке писались подлинные письма Петра Федоровича?

2. Где они писались?

3. Их отношение к СВ.

4. Отношение писем Петра Федоровича к письмам А.Г. Орлова.

5. Их отношение к упомянутым двум письмам, доставленным Голицыным и Измайловым.

Начнем с выяснения вопроса о содержании двух последних писем.

Предание о двух письмах Петра Федоровича

Впервые эти письма упомянуты в так называемом «Обстоятельном манифесте», появившемся 6 июля 1762 года. Там от имени Екатерины II говорилось: «Но не успели только мы выступить из города, как он (Петр Федорович. – О. И.) два письма одно за другим к нам прислал; первое чрез вице-канцлера нашего князя Голицина, в котором просил, чтоб мы его отпустили в отечество его Голстинию, а другое чрез генерала майора Михаила Измайлова, в котором сам добровольно вызвался, что он от короны отрицается и царствовать в России более не желает, где при том упрашивает нас, чтоб мы его отпустили с Лизабетою Воронцовою да с Гудовичем также в Голстинию». По словам Екатерины II, оба письма, «как то, так и другое письмо, наполненные ласкательствами»¹⁷⁶. Сразу необходимо заметить, что сообщение о двух письмах, а также об их приносителях, по-видимому, следует признать вполне достоверными, обстоятельства были так свежи, а участники находились рядом, что искажение истины в данном случае было невозможно. Правдоподобно, кажется, и то, что письма последовали «одно за другим». Однако этого нельзя сказать о содержании рассматриваемых писем, которое ни Голицын, ни Измайлов, возможно, не знали. Итак, согласно первому письму, Петр Федорович просил, чтобы его отпустили в Голштинию, а согласно второму – он отказывался от российской короны и упрашивал Екатерину, чтобы с ним позволили уехать в Голштинию Елизавете Воронцовой и его адъютанту А.В. Гудовичу. Вот, так сказать, официальная версия.

Весьма примечательные подробности сообщила об этих письмах Екатерина II в справке для Сената от 29 июня 1762 года: «…Уведомление о нашем к нему приближении столь много отвагу его поразило, что убежище он немедленно возымел к раскаянию, почему, и прислал к нам два письма, первое чрез вице-канцлера князя Голицына на французском языке, в коем просил помилования, а другое чрез генерал-майора Михаила Львовича Измайлова своеручное ж, писанные карандашом, что была б только жизнь его спасена, а он ничего столько не желает, как совершенно на век свой отказаться от скипетра Российского и нам оный со всяким усердием и радостью оставить готов торжественным во весь свет признанием…» (курсив наш. – О. И.)¹⁷⁷. Итак, мы получаем тут не только содержательные, но и палеографические подробности. Оказывается, оба письма были написаны карандашом; правда, остается неопределенным, на каком языке Петр Федорович писал второе письмо. По-другому тут излагается и содержание писем: в первом Петр Федорович будто бы «просит о помиловании», а во втором, прося сохранения ему жизни, предлагает не только отказаться от российского престола, но и подтвердить это «торжественным во весь свет признанием». О просьбе выпустить Воронцову и Гудовича тут нет ни слова (или Екатерина II по каким-то своим соображениям не решила сказать об этом сенаторам).

Наконец, тема упомянутых писем возникает в известном письме Екатерины II к Ст.-А. Понятовскому от 2 августа 1762 года. Правда, сказано о них очень кратко: «Я выступила таким образом во главе войск, и мы всю ночь шли в Петергоф. Когда мы подошли к небольшому монастырю на этой дороге, является вице-канцлер Голицын с очень льстивым письмом от Петра III…За первым письмом пришло второе, доставленное генералом Михаилом Измайловым, который бросился к моим ногам и сказал мне: “Считаете ли вы меня за честного человека?” Я ему сказала, что да. “Ну так, – сказал он, – приятно быть заодно с умными людьми. Император предлагает отречься. Я вам доставлю его после его совершенно добровольного отречения..”» (курсив наш. – О. ГГ.)¹⁷⁸. В этом варианте Измайлов знает об основном содержании письма – предложении Петра Федоровича отречься.

Примечательно, что Екатерина II вернулась к этой теме в отдельной небольшой записке, для которой она, по-видимому, использовала свое письмо Понятовскому, несколько его расширив. Императрица пишет: «Шли всю ночь и под утро прибыли к небольшому монастырю – в двух верстах от Петергофа, куда князь Голицын, вице-канцлер, доставил императрице письмо от бывшего императора, а немного погодя генерал Измайлов – с таким же поручением». Потом она прибавляет, что после неудачной поездки в Кронштадт Петр Федорович вернулся в Ораниенбаум, «где он лег спать и на следующий день написал эти два вышеупомянутые письма: в первом из них он просил, чтобы ему позволили вернуться в Голштинию со своей любовницей и фаворитами, а во втором – он предлагал отказаться от империи, прося лишь о [сохранении ему] жизни»¹⁷⁹. Тут просьба о разрешении выезда с Петром Федоровичем Воронцовой и Гудовича переносится в первое письмо, а во втором он отказывается от империи, за сохранение ему жизни.

Возникает естественный вопрос: почему Екатерина дает различные варианты упомянутых писем? Неужели она не могла при написании последней записки воспользоваться подлинниками? Или ей было неприятно брать вновь эти документы после всего, что случилось? Остается сделать осторожное предположение, что среди ропшинских документов находится хоть одно из двух упомянутых писем (о чем пойдет разговор ниже).

Следует также предположить, что ряд писем Петра Федоровича был написан уже в Ропше. Так, в цитированном выше письме к Ст.-А. Понятовскому Екатерина II говорит: «Попросил он у меня, впрочем, только свою любовницу, собаку, негра и скрипку, но, боясь [произвести] скандал и усилить брожение среди людей, которые его караулили, я ему послала только три последние вещи»¹⁸⁰. Иностранцы добавляют в этот список еще «романы и немецкую Библию»¹⁸¹. Была ли это записка, или просьба передавалась устно – неизвестно. Но императрица откликнулась на нее цитированным выше письмом В.И. Суворову от 30 июня.

Обратимся теперь к воспоминаниям людей, которые близко стояли в то время к Екатерине II и могли знать кое-что об этих письмах: княгини Е.Р. Дашковой и графа Н.И. Панина. Дашкова сообщает, что Петр Федорович написал «два или три письма своей августейшей супруге. В одном из них в очень ясных и точных выражениях содержался отказ от права на корону. Петр III просил императрицу назначить для пребывания с ним нескольких названных им человек; не забыл он упомянуть перечень нужных ему припасов, и в первую очередь бургундское, трубки и табак» (курсив наш. – О. И.)¹⁸².

Читая этот текст, невольно задумываешься: к чему относится предложение, начинающееся словами «Петр III просил императрицу»? К другому письму или к тому, что содержало отречение? Видела ли сама Дашкова эти письма, читала ли их? Или она пересказывает то, что услышала от самой Екатерины, а может быть, и от других людей? По-видимому, гордость очень честолюбивой княгини, не желавшей точно сказать, что ее «подруга» не дала ей читать письма супруга, к сожалению, не позволила внести в этом деле полную ясность.

Что касается «очень ясных и точных выражений», то подобное заключение можно было сделать, прочитав «Обстоятельный манифест», как и узнать из него о том, что отречение было в форме письма. К чему это привело, можно лучше увидеть из другого перевода этого места в «Записках» Дашковой в издании Н.Д. Чечулина, появившемся в 1907 году (переизданном в 1985 году): «Он написал два или три письма своей августейшей супруге. Я упомяну только то из них, в котором он ясно и определенно формулировал свое отречение от престола. Затем, указав несколько лиц, которых желал бы видеть около себя, он просил императрицу назначить их состоящими при нем и не забыл переименовать, какие припасы хотел бы иметь, между прочим бургундского вина, трубок и табаку»^[41] (курсив наш. – О. И.)¹⁸³.

Из этого перевода более наглядно следует, что, написав отречение, в том же письме Петр Федорович упомянул о лицах, которых он желал видеть около себя, а также припасы – вплоть до табака и трубок. Выходит как-то мелочно и глупо даже для умственного уровня свергнутого императора. Кажется, этого эффекта и стремилась достигнуть княгиня Дашкова, сообщившая к тому же (правда, оговариваясь в данном случае: «мне рассказывали»), что в Петергофе Петр Федорович пообедал с аппетитом и, как всегда, пил свое любимое бургундское. А вот Шумахер с других слов рассказывает, что свергнутый император попросил себе стакан вина, смешанного с водой, «и больше ничего не ел и не пил»¹⁸⁴. Если брать в арбитры Н.И. Панина, о воспоминаниях которого пойдет речь ниже, то скорее прав Шумахер.

Тут же возникает и другой вопрос: кого Петр Федорович просил «назначить для пребывания с ним» и где? Комментаторы издания 1987 года считают, что речь идет о докторе Людерсе, камердинере Тюмлере и «арапе» Нарциссе. Но может быть, в столь важном письме (с отречением) речь шла прежде всего о Елизавете Воронцовой и Гудовиче, которых желал видеть рядом с собой Петр Федорович, о чем и говорится в «Обстоятельном манифесте»?

Путая последовательность событий, вероятно, из-за того, что писала свои воспоминания через 40 лет, Дашкова говорит сначала о письме, привезенном Измайловым: «Оттуда (из Ораниенбаума. – О. И.) император послал генерала Измайлова с изъявлением покорности и обещаниями сложить корону». Далее Дашкова рассказывает, что императрица направила к Петру Федоровичу Измайлова, «заклиная убедить его в необходимости сдачи, дабы избежать многочисленных несчастий, предотвратить которые, в случае отказа, будет невозможно»^[42]. Княгиня Екатерина Романовна тут же сообщает следующую любопытную подробность: «Императрица уверяла, что считает своим долгом сделать жизнь Петра приятной в любом удаленном от Петербурга им самим выбранном дворце и что, насколько будет в ее власти, она исполнит все его пожелания»¹⁸⁵. В каком-то смысле это заявление совпадает со сказанным в письме к Ст.-А. Понятовскому и письмом Екатерины II к В.И. Суворову. Однако вернемея к тексту Дашковой. Только после этого она пишет: «Недалеко от Троицкого монастыря императрицу встретил вице-канцлер князь Голицын с письмом от императора». Но о том, что говорилось в этом послании, Дашкова, по-видимому, не знала.

Несколько другую картину событий сохранил для нас барон А.Ф. Ассебург, записавший не позднее 1765 года следующий рассказ Н.И. Панина. «По дороге из Петербурга в Петергоф, – сообщает он, – часто встречались голштинские гусары, которых Петр высылал, чтобы выследить движения государыни, о чем он уже имел сведения; их всех захватывали, равно как и всех лиц, которые находились при Петре и покинули его в ночь его поездки в Кронштадт. В числе этих лиц был вице-канцлер князь Голицын, посланный Петром к Екатерине с письмом, в котором император отдавал себя в ее волю. Голицын в открытом поле принес присягу Екатерине… Между тем Екатерина прибыла в Петергоф, откуда и отправила Петру ответ на его письмо, присланное с вице-канцлером Голицыным. Екатерина потребовала от Петра формального акта отречения от престола, каковое и было им написано собственноручно. Она указала ему самые выражения, которые следовало употребить. Петр написал акт своею рукою и был препровожден из Ораниенбаума в Петергоф в одной карете со своею любимицею Воронцовой и еще с двумя другими лицами»¹⁸⁶. Примечательно, что через три года после указанных событий Панин совершенно забыл об участии в них М. Измайлова.