Погоня за ветром

– А как их звать?

– Отин – Фарлаам, а трукой… – Немчин замялся. – Тьихон, кажется. Ну та, Тьихон.

– Вот что, немчура поганая! Оставлю я у тя шестерых воев. Еже те двое вернутся, тотчас их похватают – и в поруб. А ты воев моих покуда схорони. И помни: княгиня Юрата твоих заслуг не забудет. Но еже… Еже ко Льву передашься, гляди у мя! Я тя из-под земли вытащу, змий!

Тяжёлые сапоги с боднями^[70] прогромыхали по ступеням крыльца. Варлаам, ни жив ни мёртв, застыл, прислонившись к тыну, и смотрел, как большой отряд оружных ратников выехал из ворот и медленно, шагом засеменил вдоль увоза в сторону княжеского дворца. Подождав ещё некоторое время, он опрометью бросился вниз к подолу. Возле торжища перевёл дух, огляделся, размашисто положил крест.

«Придётся у Матрёны схорониться. Чай, не выдаст баба. А как дальше, видно будет», – стучала у него в голове единственная верная мысль.

При виде знакомого дома на взлобке он снова прибавил шагу.

Глава 5

Над городом плыл тяжёлый колокольный перезвон. Стаи ворон и голубей закружились над колокольнями, взлетали выше, словно и не птицы то были, а души усопших прощались с земной жизнью, скрываясь в неведомой заоблачной выси.

В церквах служили заупокойные молитвы, весь Холм замер, застыл, поражённый горестным известием о кончине своего благодетеля и основателя. И только в княжеском дворце кипела своя, тайная и явная, ни на мгновение не останавливающаяся жизнь.

Дружинники Войшелга ещё с вечера, как стало ясно, что князь Даниил кончается, тихо обезоружили бояр и дружинников Льва и Мстислава. Не тронули лишь волынян князя Василька – даже дикие язычники, литвины, уважали этого честного, прямодушного старика.

В тереме распоряжался боярин Григорий Васильевич, спешно вызванный княгиней Юратой из дальней Бакоты. Повсюду в переходах застыли вооружённые до зубов сторонники Шварна и его матери – звероподобные литовские ратники.

В домовой княжеской церкви седой как лунь холмский епископ Иоанн, держа в руках золотой крест, обращался к стоявшим перед ним сыновьям умершего.

– Поклянитесь, чада мои возлюбленные, что свято исполнять будете волю почившего родителя своего, что жить станете в мире, но не во вражде и не погубите в греховном ослеплении своём славу земли Галицкой и Холмской, кою оберегал от всякаго ворога отец ваш! – звенел с амвона торжественный голос святителя.

Лев злобно посматривал на мачеху, которая, вся в чёрном, стояла вполоборота к нему и, время от времени опуская голову, быстро, как-то суматошно крестилась.

«Она енту клятву придумала, курва, ведьма, чаровница лесная! – думал он с ненавистью. – Ага, и Войшелг тут!»

Вид литовского князя, облачённого всё в ту же рясу, под которой, показалось, сверкнули железные вериги, поверг Льва в едва сдерживаемую ярость.

«Вот он – виновник бесчестья моего нынешнего! Понаставил всюду своих литвинов, обложил меня, яко волка затравленного! Ох, отомщу тебе, ворог! Коли жив буду, клянусь, клянусь! Не будет тебе покоя, зверюга! Выльется на рамена^[71] твои гнев праведный! И не жди пощады и снисхождения! Не укроет тебя иноческая ряса! Только, Господи, позволь мне, позволь! Не ради себя – ради земли, ради памяти отцовой и дедовой!»

Бессильно сжимая руки в кулаки, стиснув зубы, Лев молчал. Он почти не слушал слов епископа, только вскользь глянул на то, как Шварн целует крест и даёт роту^[72] не обижать братьев, как улыбается одними уголками сухих губ Юрата, как одобрительно перешёптываются бояре, среди которых выделяется высокий густобородый великан Григорий Васильевич.

«Вот на кого, стало быть, опираешься, княгиня Юрата! На давнего нашего ворога, что в Подолии и в Горбах за Перемышлем супротив отцовой воли волости своим ближникам раздавал!» – Лев взглянул на боярина с брезгливым презрением.

Крест замелькал совсем близко от него, да так неожиданно, что Лев вздрогнул и попятился.

– Поклянись, княже, – настойчиво потребовал Иоанн.

Лев тихо отмолвил:

– Клянусь в том, что не пойду на брата своего, князя Шварна, ратью, соуз имея с уграми и ляхами.

Он уже раньше продумал, что скажет и на чём будет целовать крест.

Прикоснувшись устами к холодному золоту, он тотчас отступил назад. Ненароком глаза его встретились с бледно-серыми очами Юраты. Мачеха недоверчиво, с подозрительностью смотрела на него исподлобья, свинцовый, холодный взгляд её словно говорил: «Ни единому слову твоему не верую. Ворог ты сыну моему».

Не выдержав ледяного блеска Юратиных глаз, Лев отвёл взор. Взглянул, уже с насмешкой, на суровое лицо Войшелга. Литвин молился, встав на колени перед канунником с распятием.

Круто повернувшись, Лев вышел в притвор и стал торопливо подниматься по винтовой лестнице на хоры. Навстречу ему спускался сверху князь Василько.

– Сей же час я сему Войшелгу всё скажу! – громко возгласил он, вихрем пронесясь мимо племянника.

Лев, встав возле массивного восьмигранного столпа на хорах, с любопытством вслушался в происходящее внизу.

– Тако скажу те, княже Войшелг! Не твоя здесь земля, не твоя вотчина, чтоб распоряжаться в ней, яко дома у ся! – гремел под сводами церкви гневный голос Василька. – Ратников своих почто по граду расставил?! По какому такому праву людей Льва и Мстислава похватал и из Холма выслал?! Почто сие действо с клятвою учинил тут, во храме?!

Лев выглянул из-за столпа и увидел, как Войшелг, зардевшись от стыда, всё так же стоя на коленях, обнимает Василька за ноги. Плечи литвина вздрагивали от рыданий.

«Святоша!» – Лев зло скрипнул зубами.

– Сказывал, я те в отца место! – продолжал бушевать разгневанный князь Василько. – Дак вот мой те совет отеческий: убери воев литовских со стен и с улиц! Не пятнай память брата моего покойного! И лиха никоторому из сынов его и бояр не смей чинить! Здесь тебе не Литва, не Неман!

По рядам бояр прошёл громкий ропот. Григорий Васильевич, чуя недоброе, поспешил поскорей улизнуть из церкви, за ним последовали многие другие. Княгиня Юрата тоже пошла к себе, Лев видел, как она поднималась, высоко неся гордую голову и подбирая полы долгого чёрного платья, по лестнице напротив.

«А вовремя стрый вмешался, – грустно усмехнулся Лев. – Топерича, после похорон да девятого дня, можно будет хоть спокойно в Перемышль отъехать».

В Перемышль. Да что он, в конце концов, мальчишка?! Сорок три года минуло. Ему б вослед отцу всей землёю Галицкою володеть! Уж он бы, Лев, сумел довершить всё родителем замысленное! И татар бы этих во главе с Бурундаем отогнал прочь, и грады бы поставил заместо снесённых, и баскаков бы в шею. Всех бы, весь мир заставил с собою считаться! А так… Ходить в подручных у безусого юнца и ядовитой гадюки! Нет, долго такое продолжаться не может. Ещё предстоит глядеть, как на чело Шварна водрузят корону, ту самую, которую отцу прислал римский папа! Щенок в короне! Это ли не глупая сказка! Это ли не несчастье! Во всём виноват проклятый святоша Войшелг! О, он, Лев, найдёт на него управу!

Идя по переходам дворца, через прохладные сени, Лев понемногу успокаивался, ярость и злоба его уступили место холодным размышлениям. И уже не уязвлённый в самое сердце человек, но державный муж шёл твёрдым шагом по долгому, освещённому факелами на стенах коридору.

«Чтобы сбросить татар, нужен соуз с Литвою. Полагаться на ляхов и угров нечего, равно как и на папу. Папа бо – наш враг. А вот литвины могли бы помочь. У покойного Миндовга была крепкая держава. И если б этот «мститель» её не развалил, таковою б и поныне оставалась. Что ж, надо искать в Литве друзей, сторонников, людей, на которых можно было б положиться. Но сперва – как избавиться от Войшелга?! Тоже мне кум!»

Лев вспомнил, что Войшелг был крёстным отцом его рождённого два лета назад сына Юрия, единственного их с Констанцией ребёнка, и невольно усмехнулся.

Словно из стены, выплыл сбоку немец Маркольт. Трясясь то ли от страха, то ли от холода, он поспешно пробормотал:

– У меня есть что тепе скасать, коспотин!

– Говори, только скорее. И тихо, не шуми. Здесь за каждым углом может хорониться соглядатай.

– Сфетлый принц, мне уталось уснать… Тфой прат и его пояре сопираются ф похот на Польшу. Поярин Крикорий Фасилиефич упештал на софете принца Шфарна, что этот похот принесёт ему польшую фыготу. Фтофстфующая королефа Юрата пыла сокласна с поярином Крикорием.

– А верна ли твоя весть? Не врёшь? – Лев, внезапно оживившийся, подозрительно покосился на немчина, всё тело которого била мелкая дрожь. – Гляди у меня, еже что не так.

– Я сам слышал, сфетлый принц. Мошешь ферить мне, как сепе! – воскликнул Маркольт.

– Ну что ж. – Лев зло усмехнулся. – Значит, на Польшу. Не терпится княгине Юрате и боярину Григорию. Ступай. – Он жестом руки как будто бы отодвинул немца от себя.

Маркольт послушно метнулся в темноту. Князь внезапно окликнул его:

– Постой. Подойди-ка. – Он задумчиво сдвинул брови. – Посылал я к тебе двоих отроков, Варлаама и Тихона. У тебя они, или Шварновы люди забрали?

– Ушли они. Кута, не снаю, сфетлый принц. Фитно, нетопрое почуяли. А фечером поярин Крикорий с орушными лютьми прихотил, фопрошал про них. Шесть фоиноф ф моём томе остафил.

– Вот как. – Лев ещё сильней нахмурился. – Ты, Маркольт, вели слугам своим их поискать. Может, хоронятся где-то в городе отроки сии. Надобны они мне вельми. Еже сыщешь, тотчас меня оповестишь. А покуда… – Князь достал из бархатного кошеля два золотых венецейских дуката и сунул их во влажную цепкую руку немчина. – Это тебе за весть. Ступай.

Маркольт исчез так же внезапно, как и появился, только пылающий на стене факел слегка колыхнулся под порывом воздуха.

«Словно в стену вошёл», – подумал Лев и снова зло усмехнулся.

Глава 6

Без малого две седьмицы скрывались Тихон и Варлаам у купецкой вдовы Матрёны. Весёлая молодица ежедень приносила им с торга свежие новости. Так отроки узнали о кончине князя Даниила, о похоронах и клятве Льва, о гневной речи Василька в домовой церкви и слёзах Войшелга.

Матрёна щедро кормила и поила молодцев, а вечерами, подперев рукой румяную щёку, слушала их рассказы о Падуе и университете. Вчерашние школяры с улыбками вспоминали недавнее прошлое, с уст их сходили учёные слова навроде «тривиум»^[73] или «квадривиум»^[74], что вызывало у вдовы удивление и смех. Женолюбивый Тихон искал случая соблазнить Матрёну, но вдовица, ловко уворачиваясь от его объятий в темноте переходов, только хохотала и грозила ему кулачком. Молодому шалопаю оставалось грустно вздыхать и делить с Варлаамом утлую комнатёнку на верхнем жиле дома.

Дни тянулись медленно, скучно, однообразно. Просиживая в бездействии в доме, отроки вели меж собой унылые разговоры, которые всякий раз сводились к одному вопросу: что им делать дальше? Как быть?

– Надо подать князю Льву весть о себе. Так, чтобы ни литвины, ни люди Шварна ни о чём не прознали, – говорил Варлаам, но, когда товарищ спрашивал, как же это сделать, лишь пожимал плечами и вздыхал.

И снова на выручку им пришла Матрёна.

Единожды за ужином, выслушав сетования молодцев, она неожиданно предложила:

– Экая беда у вас – князя увидати! Да коль хошь, заутре ж я вас к ему отведу!

– Да как же ты?! – удивился Тихон.

Матрёна в ответ презрительно фыркнула:

– Я ж частенько с братом вместях рухлядишку всякую в терем княжой таскаю. Брат-от в немцы ездит, привозит оттуда сукна анбургские^[75] да лунские^[76]. А сукна сии княгини покупать любят, особо Констанция, Львова жена. Вот и пойдём с тобою, Варлаам, поутру в терем, скажу я, будто ты гость торговый из Берестья. Ну, а дале сам смекай.

Тихон и Варлаам вопросительно переглянулись.

– А пожалуй, права ты, добрая женщина, – согласился после недолгого раздумья Варлаам. – Как думаешь, Тихон?

– Да я что, право слово. Я, сам знашь, с тобою завсегда заедино, – не замедлил поддержать его оживившийся товарищ. – Верно. Доколе тута нам задаром чужой хлеб есть?

На том и порешили.

…Телега медленно взобралась по увозу на гору, въехала в огромные провозные ворота княжеских хором и остановилась посреди окружённого высоченным тыном из острых плотно подогнанных друг к другу дубовых кольев двора. Здесь во множестве стояли запряжённые гужевыми широкогрудыми лошадьми и волами наполненные разноличным скарбом повозки. По соседству с Варлаамом грузный мужик в посконной^[77] сряде^[78] выгружал с воза тюки с мукой, в другом месте челядинцы носили в кадях солёные огурцы и капусту, неподалёку строгие ключники открывали замок на амбаре. И всюду видны были оружные люди, пешие и конные. Шум стоял на дворе, откуда-то сверху раздавался властный голос княгини Юраты. Вот она вышла на крыльцо, спустилась по ступеням на морморяную^[79] дорожку, крикнула дворскому^[80]:

– Яблоки вон туда, в бретьяницу^[81]! А ол сюда, в погреб! Живей, раззявы!

Гневная, раскрасневшаяся на ветру, с распущенными волосами цвета соломы, тяжёлая, грузная, в меховом кожухе^[82] коричневого цвета, она напоминала Варлааму медведицу. А ведь не так давно была тонка станом, миловидна, держалась скромно. Вот что делает с людьми власть! А может, она такая и была, да только притворялась голубкой нежной? Отрок качнул головой в ответ на свои мысли.

Вдоволь накричавшись, Юрата медленно поползла, задевая полами кожуха за ступени, обратно на крыльцо. Матрёна поспешила окликнуть её:

– Матушка-княгинюшка! Мы тут вам рухлядишку кой-какую привезли. Из стран полунощных. Брат и ентот вот купчишка из Берестья ходили. – Она указала на Варлаама. – Дозволь, принесём, поглядишь.

– Добро! – резко и, как показалось Варлааму, даже зло выпалила в ответ Юрата. – Пропустить сих двоих! – крикнула она рослым рындам с бердышами на плечах.

Вскоре Варлаам, сгибаясь под тяжестью сукон, уже шёл по переходам дворца. Матрёна семенила впереди, указывая путь. Они поднялись по двум винтовым лестницам, свернули влево и оказались в просторной палате, посреди которой стояли огромные столы, расположенные в виде буквы «Т».

Едва успели Варлаам с Матрёной разложить на столах лунские и фландрские дорогие ткани, как из боковых дверей одна за другой выплыли княгини. Следом за Юратой появилась Добрава Юрьевна, затем жёны Льва и Мстислава.

– Та, что слева, Констанция, – шепнула Варлааму Матрёна.

Все княгини были, как приличествовало, в тёмных платьях и убрусах.

– Что Альдона? – озабоченно нахмурилась Юрата.

– Не захотела идти, – ответила ей Констанция. – Твой сын, князь Шварн, недомогает, пьёт отвары. Она не отходит от его ложа.

Последней в палате показалась юная Ольга, невестка Василька, жена его сына, Владимира. Увидев разложенные на столах великолепные ткани, она ахнула от восторга.

Юрата смерила её недовольным взглядом. Дочь брянского князя Романа, Ольга, была пока что чужой среди сонма иноземок, одна Добрава Юрьевна, как говорили, души не чаяла в невестке.

Княгини стали перебирать, ощупывать ткани и вещи. Жене Мстислава понравился рытый^[83] тёмно-синий бархат, Юрата выбрала для себя лиловое лунское сукно, Добрава Юрьевна залюбовалась узорчатыми цветастыми тканями и далматиком^[84] изумрудного цвета.

Женщины старались не шуметь, говорили вполголоса, держались степенно, спокойно, Варлаам смотрел в их густо покрытые белилами лица и замечал, что Добрава и Констанция, очевидно, недолюбливают Юрату, а та, в свою очередь, не скрывает своей неприязни к жёнам обоих Даниловичей.

– А это сукно изготовляют во Фландрии, в городе Брюгге, – говорила княгиня Констанция, ощупывая плотную ткань.

– Доброе сукно, – подтвердила Добрава.

– А вот енто откель – из Анбурга? – спрашивала с любопытством курносенькая Ольга.

– Нет, светлая княгиня, – поправляла Матрёна. – Сие сукно из града Ипра, тож во Фландрии. А енти вот меха и кожи – с Готланда.

– Где такой? – осведомилась Констанция. – Князь Лев когда-то говорил, но я забыла.

– Готланд – остров. В Варяжском море^[85], – пояснил с видом знатока Варлаам.

Констанция одобрительно кивнула ему, а Добрава Юрьевна, зевнув и перекрестив рот, спросила:

– Верно, хладно вельми тамо, в Готланде сем?

– Да, там сильные ветра, частые морские шторма, а вода даже в летнее время хладная, – стал рассказывать Варлаам, вспоминая всё, что знал о Готланде. – На острове этом – большой торговый город Висбю, туда свейские^[86] и германские купцы свозят товары. Лунское сукно, меха, ворвань^[87].

– Я покупаю вот этот далматик, – заявила Юрата, беря в руки лёгкое изумрудное платье.

– А я скору. Пойдёт мне на шапку, – сказала жена Мстислава.

Констанция примерила, надев на голову, бухарский плат, зелёный с синими и жёлтыми узорами.

– Какой красивый! – ахнула Добрава Юрьевна. – Ими тоже торгуют на Готланде? – спросила она.

– Да, княгиня, эти платы привозят арабские и персидские купцы. Но на Готланде торгуют не токмо ими. Есть ещё меха. – Матрёна принялась доставать из мешка собольи и куньи шкурки, княгини окружили её, и Варлаам, улучив мгновение, тихо сказал Констанции:

– Княгиня, я должен увидеть князя Льва.

Понятливая венгерка быстро сообразила, что за «купец» перед ней. Наигранно улыбнувшись, она медленно сняла плат с головы, свернула его, передала Варлааму и сказала:

– Я сейчас же пойду к князю Льву, пусть он заплатит за эту прелесть столько, сколько ты просишь. Следуй за мной.

Констанция увлекла Варлаама в боковую дверь, за которой потянулся долгий и узкий переход, затем они прошли через гульбище^[88] с толстыми дубовыми столпами и очутились возле охраняемого двумя гриднями покоя. Велев одному из стражей сообщить о своём приходе, княгиня вскоре впорхнула в небольшую камору, посреди которой, протянув ноги к печи, с мрачным видом сидел на низком кленовом стульчике князь Лев.

Варлаам, не зная, куда сунуть ненужный уже плат, неловко поклонился ему в пояс. Констанция забрала у него плат, снова набросила его на голову и, капризно скривив губы, сказала мужу:

– Хочу купить. Такая красота. Хвалисская^[89] зендянь^[90]. Можно носить и зимой, в морозы, и на праздник надеть. Заплати купцу.

– Хорошо. – Лев, ухмыльнувшись, брезгливо отстранил её, но, узнав Варлаама, сразу оживился:

– Низинич! Слава Христу, цел и невредим! – Он вскочил со стульца и заходил по покою, размахивая руками. – Вот, отныне пред тобой – князь Перемышльский! Завещал отец Галич и Холм с Дрогичином Шварну, словно и не я старший сын у него. Словно и не я супротив Куремсы ратоборствовал, и на Австрию с ним хаживал, и под Ярославом угорского круля отбивал! И литву не я усмирял за набеги! Дак нет, отдать Галич юнцу безусому – глупее и измыслить трудно было! А всё она, мачеха!

Констанция при упоминании битвы под Ярославом, когда был разбит руссами её отец, король Бела, обиженно повела носом, как делала всегда, когда бывала недовольна.

– Ты-то как, Варлаам? Маркольт баил: сбежали вы с Тихоном от него. Где укрываетесь ныне? Не отыскали вас литвины? А боярин Григорий, лиха никоего вам не причинил? – забросал князь Лев молодца вопросами.

Варлаам коротко и точно отвечал, замечая, что лицо Льва понемногу проясняется, мрачная злость его уступает место спокойной задумчивости.

– Так как же, служить мне согласны? – спросил князь. – Я вас в обиду не дам. И в накладе не останетесь. Токмо ведайте: дел у вас обоих отныне будет невпроворот.

– Мы согласны, княже, – твёрдо промолвил Варлаам.

Лев остановился у слюдяного окна, забарабанил пальцами по раме, сказал, полуобернувшись:

– Вот как содеем, хлопче. Нынче же отъезжай в Перемышль, жди меня там. Скоро, опосля сороковин, приеду. А Тихон пускай у купчихи покуда остаётся, Маркольт будет чрез него вести передавать.

– А Маркольту веришь ли ты, княже? – спросил Варлаам. Он понимал: они с Тихоном втягиваются в сложную, запутанную игру страстей, тайную и явную, и выигрыш в ней – золотая корона Галича, – или достанется Льву, или… Об этом самом «или» Варлаам запретил себе думать. И ещё была такая мысль: он – служивый человек, его дело – исполнять княжьи порученья и не забивать себе голову тем, что последует за очередным событием.

– Маркольту? – переспросил Лев. – Маркольт не предаст. А коли супротив меня что содеет, откроются кой-какие его делишки. Несдобровать ему тогда. Он это знает, потому за меня и держится. Так вот. Ну, ступай. И поспешай в Перемышль.

Как только Варлаам скрылся за дверью, княгиня Констанция, удобно расположившаяся в мягком кресле в глубине покоя, спросила:

– Что ты говорил ему про Маркольта? Что вообще за человек этот Низинич?

– Отрок отцовый. Учился в Падуе, недавно воротился, – неохотно пояснил ей Лев, устраиваясь обратно на стульчик.

– А плат?

– Сама заплати за него этой Матрёне. Думаю, уразумела сразу, что Варлаам – никакой не купец.

Князь Лев вздохнул и потянулся, хрустя суставами.

– Такие вот мне и надобны. Хитрые, умные, готовые любое трудное дело толково исполнить. А эти ещё и там, на Западе, побывали, жизнь ту изнутри знают.

– Ты и меня до сих пор иноземкой почитаешь, – обиженно скривив уста, промолвила княгиня.

– А ты таковая и есть. Одеваешься до сей поры, яко иноземка, даже кокошник не носишь. Ходишь на молитву в костёл, исповедуешься у латинского патера. Не вышиваешь, как иные жёнки, зато держишься в седле не хуже любого удальца, любишь ловитвы, конные ристания, веселье. И батюшку своего кажное лето навещать ездишь. Рази не так?

– Ты не посмеешь заставить меня изменить веру и запретить посещать отца! – вспыхнула Констанция.

Лев недовольно поморщился.

– Вот что, – перевёл он разговор на другое, – сходи к Альдоне, узнай, чем болен Шварн. Скорее всего, огненное жженье, ничего опасного. Не дал Господь здоровья братцу. Ну да все мы под Богом ходим! – Князь перекрестился, посмотрев на иконы на ставнике^[91].

Проводив шуршащую тяжёлым платьем Констанцию хмурым взглядом, он тихо пробормотал:

– Стало быть, на ляхов собралась, Юрата. Ну что ж. Вот тут-то Тихон с Варлаамом мне и подмогнут.

По устам его скользнула, тотчас утонув в густой бороде, хитроватая улыбка.