На службе двух государств. Записки офицера-пограничника

Мое детство

Родился я в голодный 1947 год. Рождался я дома, на печке, под освещением керосинового каганца, сделанного с гильзы 75 мм снаряда. Во время перевязывания пупка, отец зацепил каганец локтем, «лампа» упала и затухла. Отец в потемках еле отыскал спички, чтобы вновь зажечь каганец. Пока все это он делал с моего пупка убежало много крови. Вот в таких условиях я рождался. Как раз заканчивался второй год после окончания Второй мировой войны.

Украина после войны вся была в руинах, еще не залечила раны. От налогов была не освобождена. Все собранное зерно и мясные продукты в 1945 и 1946 годах отправлялись во вновь образованные Восточно-европейские страны Народной демократии, которые попали под контроль Советского Союза. В украинских городах еще действовала карточная система на продукты питания. А в селах люди выживали, как могли. Хлеба не было, домашней живности после войны то же не осталось.

Чем же питались люди в селах?

С овсяной или пшеничной половы, а если этого не было, то с перекати поля, пекли какие-то лепешки. Летом еще ели рогоз – это болотный камыш, с которого очищали листья, а мягкую внутренность ели. Летом на скошенных и невспаханных полях селяне собирали колоски пшеницы и ячменя; осенью на убранных и вспаханных полях собирали редьку, картошку, морковь. Приходилось собирать быстро и прятаться в посадках, так как налетали объездчики и разгоняли людей нагайками.

Наша семья, начиная с весны 1947 года, выживала за счет сусликов. Старший брат, Виктор, весной брал пару ведер в руки и шел на зеленые луга поближе к болотам – там он выливал водой сусликов. К концу дня приносил штук по двадцать, снимал с них шкурки, а мама затем мясо жарила на сковородке, и дети кушали это мясо. Суслики были жирные, так как питались травкой и зерном. Рассказывали, что и я, будучи еще очень маленьким, брал лапку суслика и с аппетитом ее смаковал. Через две хаты от нас жил, контуженый на войне, старый дед – Ляцкий; он приходил к нам и просил сусликов. С ним делились мои родители. Подобным образом выживали и другие селяне.

Отец, и другие жители нашей улицы, работали от зари до зари: кто в совхозе, а кто в колхозе. Оплата за работу была мизерная. Отец работал до 1956 г. в совхозе, получал 100 рублей аванса и 100 рублей получки (деньгами до реформы 1961 г.). В то время один детский хлопчатобумажный костюмчик или детские кирзовые сапожки стоили по 100 рублей. За эти деньги всех нас обуть и одеть родителям было невозможно. Поэтому наша семья разводила курей, кроликов, коз, а в конце 50-х годов, и гусей. Осенью забивали кроликов, резали курей, гусей, и мама везла мясо на продажу на базар в г. Каменское; шкурки кроликов сдавали в заготовительную контору. На заработанные, таким образом, деньги покупали детям одежду, обувь и. т. п.

Законы того времени были строгие. Контроль за государственной собственностью был жесткий. Часто, бывало, на поля или совхозный ток, где работали бригады селян, могла нагрянуть районная милиция для проверки и обыска работников.

Однажды, в результате такой проверки и обыска людей на зерновом току, у женщины – Озерной Веры (будущей свахи моих родителей) – с карманов вытрясли полтора килограмма зерна. Несмотря на то, что у нее было двое детей, а меньшему, Алексею, не было и полутора лет, – припаяли ей полтора года тюрьмы. Так она, от звонка до звонка, и просидела свой срок.

Живя в таких сложных и нищенских условиях, многочисленная детвора нашего семейства питалась скудно и ходила, кто в чем: младшие донашивали одежду и обувь старших; зимней обуви у всех не было. Для выхода на улицу в холодное время, приходилось, иногда, напяливать сапоги старших братьев или отцовскую обувь. Когда наступал теплый сезон, – бегали босиком, даже приходилось ходить босиком в школу.

Кстати, каждое подворье облагалось налогами. Несмотря на наше большое семейство, – нас никто от налогов не освобождал. Была у нас корова, – налог сдавали молоком, где-то литров на 100; на свинью, на коз так же выписывали страховки. Приходил чиновник с сельсовета, везде заглядывал, проверял, считал и выписывал квитанцию для оплаты. Даже подлежали обложению налогом фруктовые деревья. А фруктовые деревья, бывало, какой год дают урожай, а какой – ничего нет, а налог надо платить каждый год. В силу этого, люди на приусадебных участках вырубали фруктовые деревья, чтобы не платить на них налог.

Нас в семье выручала корова по имени Голубка. Но молоко давала она ведь не круглый год. Месяца за три до отела, мама прекращала ее доить: молока уже было совсем мало и на вкус было очень горькое. Телилась она у нас где-то в феврале или начале марта. В это время было еще холодно, и теленка заносили в нашу хату, подстилали в одном углу ему солому, и он мог в хате проживать недели три-четыре, то есть до наступления теплого времени. До коровы, сосать молоко, его не приучали – давали ему пить молоко с ведра.

Каждую осень родители приобретали поросенка, и через год он вырастал и готов был для забоя. Корову держали в сарае-коровнике, коз – в маленьком сарайчике. А свиней, в первые 5—7 послевоенных лет, держали в яме.

Что я помню о себе и какое было мое детство?

Когда мне исполнился один годик, то постоянной нянькой у меня была старшая сестра Люда, которой еще не было и 8-ти лет. Сознательно я помню кой-какие факты и события, начиная с полутора лет.

Вот, когда мне было полтора года, а это было лето 1948 г., – стоял я возле дороги поблизости соседского двора, в оной рубашонке, без штанов (сестра с подружками играла в нескольких десятках метров от меня). Подошел ко мне старый дед с мешком под мышкой, спрашивает: «Мальчик, как тебя зовут и чей ты?» Я молчу.

Дед раскрывает мешок и говорит: «Садись в мешок!» Берет меня, сажает в мешок, – я молчу; закрывает, берет мешок на плечи, несет меня, – я все молчу. Пронес метров 50, опустил мешок на землю, раскрыл, выпустил меня, – я не издал ни единого испуганного крика. Этот случай долго помнили родители и наши соседи.

В то послевоенное время почти все семьи, проживающие на нашей улице, имели коров. Начиная с конца апреля, коровы чередой выпасались на аэродроме и в Самодиновой балке. Стадо было большое – до сотни коров. Выпас стада коров осуществляли по очереди, по два человека. Жили люди убого, даже часов не было, чтобы посмотреть на время. В обеденный перерыв, с 13.00 до 15.00, мама и соседки ходили доить своих коров на тырло. Тырло – это место, где отдыхали коровы в обед, – находилось на северной стороне аэродрома. От нашей улицы Степной оно находилось в 2—2,5 км. Из дома маме надо было выходить где-то в 12.30. Время узнавали просто: ровно в 12 часов над нашими хатами пролетал почтовый самолет Ан-2, который доставлял почту для нашего районного центра. Женщины, после пролета самолета, начинали собираться и шли к своим коровам на аэродром.

Шли женщины напрямик, через поля, по протоптанной тропинке: через Настекин двор женщины межой проходили до колхозного поля, далее шли через колхозное поле к акациевой посадке (она шла параллельно нашей улицы), затем по тропе через совхозное поле выходили к середине абрикосовой посадки (она располагалась перпендикулярно акациевой посадки), потом шли далее по полевой дороге вдоль абрикосовой посадки; по ее окончанию, – поворачивали налево и шли еще метров 500—600 по дороге вдоль смешанной посадки, расположенной перпендикулярно абрикосовой и, таким образом, доходили до тырла, где лежали и отдыхали коровы.

Я был маленький, мне было полтора года, и в то лето, 1948 года, мама оставляла меня дома. В хате стелила на полу старое пальто, застилала его одеялом, садила меня, приносила и давала мне отцовские новые хромовые ботинки, – я любил зашнуровывать и расшнуровывать эти ботинки. Этой работой увлекался до тех пор, пока не ложился и не засыпал. Мама через пару часов возвращалась, – я уже спал.

На следующий год, весной (в марте 1949 года), родилась моя младшая сестра – Нина. Это – шестой ребенок в нашей семье. Я подрос, летом 1949-го мне уже было 2,5 годика. Мама так же ходила в поле доить корову. Нину укладывали спать, наблюдала за ней наша нянька – сестра Люда. Я часто просился идти с мамой до коров. Идти было далеко, возвращаясь домой, я чувствовал усталость и просился маме на руки. Так что маме приходилось в одной руке нести ведро с молоком, а в другой – меня. Мама старалась идти до коровы без меня.

Припоминаю один случай, который произошел со мной тем летом 1949 года. Где-то под вечер, в один из летних дней, сестра Люда пошла со мной к нашим родственникам – Кротенкам (они жили через три хаты от нас). Там проживала 12-ти летняя наша троюродная сестра – Катя; во дворе с ней играла еще одна подружка.

У Кротенка в 10-ти метрах от дороги находился длинный сарай, по проволоке на цепи бегал вдоль сарая, со стороны дороги, злой черный пес. Кто проходил по дороге мимо, – так этот пес рвал цепь и такое сальто делал, что, если бы сорвался, то разорвал бы этого человека в клочья.

Так вот, три подружки собрались на этом дворе, заигрались, я рядом играл, потом пошел по двору вглубь, пытался поймать бабочек, достиг соседского забора, повернул налево к сараю, обошел его с торца и тут я оказался в трех шагах от собаки. Я до сих пор ощущаю тот детский испуг. Бежать от него не стал, остановился и смотрю. Пес, увидев меня, медленно подбежал ко мне и начал обнюхивать. Что было дальше, я не помню. Девчонки играли, потом спохватились, – «где же Коля?» Начали смотреть во дворе – меня нигде не видно. Люда рассказывала: «Вышли потом мы со двора к дороге, смотрим: Коля возле собаки и обеими ручками гладит его шею, а он сидит себе, задрав голову. Немедленно мы позвали тетку (хозяйку), она подбежала и забрала Колю от собаки».

Какой переполох дома я наделал в свои два с половиной года?

Это было опять лето 1950 года. В обеденное время меня мама то брала с собой к корове на тырло, то оставляла дома под присмотром старшей сестры. В один из дней, она с соседками ушла доить корову в степь, на аэродром, без меня. Я играл дома во дворе. Мы ожидали, что вот-вот скоро мама должна вернуться от коровы. Я, втихаря, решил пойти к ней навстречу. Незаметно вышел со двора и, зная маршрут движения доярок, пошел тропой через соседский двор, тропинкой через колхозное поле пошел к акациевой посадке (к ней метров 700—800), перешел через эту посадку на другую сторону, нашел тропинку через совхозное кукурузное поле и пошел по ней в сторону абрикосовой посадки. Прошел по кукурузной тропинке метров 500—600, мамы не встретил. Кукуруза была высотою более 2-х метров. Увидев на кукурузном початке бабочку, я решил ее поймать. Она взлетела и села на кукурузный початок в следующем ряду, – я за ней, но она улетела. Я решил идти дальше навстречу маме. Начал искать тропинку, два шага сделал влево – тропинки нет, вправо – ее нет; начал кружить – так и не нашел. И начал ходить кругами по кукурузе. Потом решил двигаться между двумя рядками кукурузы, долго шел в одном направлении. Пока я шел по кукурузе, рядом пробегал, то назад – то вперед, большой серый пес, останавливался, вывалив язык, смотрел ласково на меня, потом убежал вперед и больше я его не видел. Наконец закончилось кукурузное поле, и я вышел на дорогу: Лиховка – Мишурин Рог, а это с километр от того места, где я потерял тропинку. Смотрю, в какую же сторону идти домой? – нашего хутора не видно за деревьями ни справа, ни слева. И вместо того, чтобы по дороге пойти вправо к нашей улице, я пошел в левую сторону по дороге, то есть в сторону Мишурин Рога. Прошел несколько сот метров по дороге и тут вижу: навстречу едет на велосипеде мужчина с нашей улицы – Коновал Остап. Он остановился и спрашивает: «Мальчик, ты чей и куда идешь?» Я говорю, что иду домой и мои родители – Штаченко. – «Так ты же не в ту сторону идешь», – сказал он. «Садись ко мне, я подвезу тебя домой», – предложил он. Довозит меня домой, а там меня везде все ищут. Ведь прошло более 2-х часов, как я вышел из дома. Уже и мама давно вернулась от коровы.

Врезалось мне в память и событие, которое произошло 1-го Мая 1950 года.

Мои родители, и некоторые из соседей, собрались отмечать этот праздник у наших родственников – у Кротенко. Дядя, Нестор Кротенко, являлся двоюродным братом моей мамы. Как раз к ним пришла с Бузовой тетя Галя – двоюродная сестра моей мамы. Люди в компании сидели, выпивали, песни пели. Подошло время к обеду, мама пришла домой кормить курей и другую живность. Мой отец, с маленькой годичной сестрой Ниной, оставался еще в гостях. Я находился дома, во дворе. Пока мама кормила меня и старших братьев, управлялась с худобой, свиньей и курами, пробило около 15-ти часов. Люди начали расходиться с гулянки от Кротенка. И вдруг, слышу, как мама всплеснула руками и говорит: «Куда же он с маленькой-то Ниной пошел?». Я тоже посмотрел в сторону большака – дороги на Лиховку – и увидел: тетю Галю, отца с Ниной на руках и еще троих человек, которые уходили домой. Отец пошел их провожать; все они повернули в сторону фермы, и отец пошел с ними дальше. Мама надеялась, что он вот-вот вернется, но, оказывается, он пошел до самой Бузовой. Уже вечерело, а отца все нет. Мама заволновалась: «Как же маленькая Нина?» Взяла меня за руку, позвала мою старшую сестру Люду, и мы пошли мимо фермы, через луга, на Бузовую, где жила двоюродная незамужняя сестра мамы. У нее был 10-ти летний сын – Юра, и жила она со своим старым, больным отцом. И тут явились мы. Нина лежала на кровати, – спала, а отец с тетей Галей сидели и весело разговаривали. Отец тети Гали лежал в другой комнате.

Увидев эту картину, мама начала стыдить отца, мол, уже вечер, ребенок не кормлен, а он пошел с маленькой Ниной в такую даль провожать гостей. Отец вскочил, начал ругать и обзывать маму, грозился побить. Мы выскочили на улицу и направились бегом домой через луга; отец – хмельной, с Ниной на руках, – за нами следом. Так он следовал за нами в метрах за 100—200 и преследовал нас до самой нашей хаты, выкрикивая ругательства в адрес мамы. Мы заскочили в хату, мама – на горище (чердак) прятаться. Старшие братья: пятнадцатилетний Виктор и тринадцатилетний Володя, – держали входные двери; отец рвался и говорил: «Откройте, не то – буду ломать двери». Хлопцы отвечали: «Не пустим – ты будешь бить маму». Я стоял в сенях, испугался, плакал. До полуночи держали двери, отец немного протрезвел, успокоился, сказал, что никого не собирается трогать. Вот тогда и открыли хлопцы двери. Действительно, отец пришел в себя и никого не трогал.

Как подумаю: «что выдерживала эта, соломой крытая, хата?» После войны, и в начале 50-х годов, какие были летом частые дождливые грозовые дни? Дожди лили, как с ведра, а крыша – ветхая, все пропускала. С потолка ручьи бежали; под струи воды подставляли миски, тазики и корыто. Все говорило о том, что хату надобно латать, перекрывать.

Что запомнил я еще в то время?

Мне было три или четыре года. В послевоенное время было много воровства. Людям приходилось в Лиховке делать прочные, завинчивающиеся замки-запоры. Иначе могли выкрасть кроликов из клеток, вывести из хлева свинью, покрасть в сарае курей и т. д. Поэтому у нас кролики содержались в яме (глубиной 2 м); они в этой яме вырывали норы. А для кормежки и выгуливания кроликов, у нас был сооружен плетенный загон вышиной больше метра, чтобы они не перепрыгнули его. С ямы кролики в загон выбегали по специальному желобу, вкопанному в землю (толстое круглое бревно, в котором был выдолблен ход для кроликов). Один конец этого желоба был в яме, а второй выглядывал в загоне. На ночь кроликов загоняли в яму, отверстие для входа в яме перекрывали. Поэтому уворовать невозможно – кролики все убегали в норы. Таким же образом у нас и содержались свиньи. Яма для кабана была в глубине двора, размером (2 на 2 и на 2) м. Сверху накрыта накатом земли. Только одна ляда, чтобы взрослому залезть. И попробуй с такой ямы вытащить свинью?

Помню, как будучи еще маленьким, я нашел колесо от возка, вставил палку во внутрь и, нагнувшись над колесом, удерживаясь руками за палку, начал по двору его катать. Было тогда лето. Я был полураздетый, босой, на голове была фуражка большого размера, которая закрывала глаза. Катаю, катаю это колесо по двору, и вдруг, – лечу в яму кубарем. Приземлился в яме на ноги, и по самые щиколотки повяз в свином навозе. В темной яме вижу: с угла на меня начал надвигаться большой кабанище с хрюканьем и красными глазищами. Он в яме вырос – это зверь. Я как завопил не своим голосом. Мама услышала крик, но не могла с кухни понять, откуда крик. Но, наконец, догадалась и вытащила меня. Не то, – сожрал бы меня этот кабан. Потом мама долго меня всего отмывала. Вот такая у меня история была в детстве – встреча в яме с кабаном.

Мой самый старший брат, Виктор, хорошо рисовал. Я любил стоять рядом и смотреть за его работой. Он тогда обучался в 6-м классе и нарисовал картину «Три богатыря», размером метр двадцать на метр. Картина всем понравилась, и отец заказал для картины рамку, вставил картину под стекло и повесил ее на стенку в комнате над кроватью.

Помню, осенью 1950 года, я сильно заболел и непонятно чем. Все дети гуляли на улице, а я лежал на деревянном диване и ничего не ел. Сала вообще в рот не брал, – я его в детстве не любил и до сих пор с трудом употребляю; молоко мог пить только холодное, парное – не переносил. Не знаю, чем я болел, но не ел и сильно ослаб.

Однажды, где-то в конце сентября, сестра Люда была на бахчевом поле, на уборке арбузов, и принесла пару арбузов домой; один арбуз сестра разрезала, принесла мне дольку и говорит: «На, Коля, – попробуй арбуза». Я взял эту дольку арбуза, откусил, – и ощутил такую кислятину, что сразу же выплюнул со рта. Так что тогда я не мог ощущать вкуса, – мне все казалось горьким и кислым. Лежал так я, наверно, недели две, ничего не кушая, ослаб. Родители думали, что со мной все понятно, – я не выживу. Однажды зашла мама, посмотрела на меня, спросила, как я себя чувствую, – я молчал; следом за мамой зашел отец и мама ему говорит: «Ну, что отец? – наверно, завтра иди и заказывай гроб». А на следующее утро заходит ко мне мама, я лежу с закрытыми глазами, она подносит к моим губам какую-то еду, я – зашевелил губами и начал немного кушать. С тех пор пошел я на поправку.

Не помню, вызывали ли родители тогда врача или нет. Наверно нет. Ведь температуры, кажется, не было. От всякой еды, в то время, меня воротило. Да и еды-то подходящей для больного ребенка в то время у нас не было. То, что мне давали, я не хотел кушать.

Потихоньку я начал поправляться; где-то через неделю начал вставать и выходить на улицу.

В феврале 1951 года я заболел снова – скарлатиной. Вызывали врача, и он сказал, что надо ложиться в больницу. Я был маленький, мне только исполнилось четыре годика. Со мной ложиться в больницу мама не могла, так как ожидали рождения моего младшего брата Ивана. Решили положить со мной в больницу сестру Люду. У сестры была длинная, красивая коса. Чтобы лечь в больницу со мной, – надо было ей постричься наголо. В больнице ее постригли и положили в одну палату со мной. Утром она подходит ко мне, разговаривает. Говорит: «Коля, это я – Люда». Я до сих пор помню, как я ей отвечал, говоря: «Нет, ты – не Люда, у нашей Люды длинная коса, а у тебя нет, ты – не Люда». Начал рассказывать ей, что у нас дома брат Витя нарисовал большую картину: «Три богатыря». Но, все-таки, через некоторое время, я признал свою сестру.

В больнице тогда я больше всего боялся нянечек. Каждое утро приходила одна из нянечек, и если обнаруживала в моей постели мокрое пятно, то тут же начинала меня ругать и доходило до того, что чуть носом не тыкала меня в это пятно. Показывала все на утку, которая стояла под моей кроватью. Сколько мы были в больнице, точно я не помню: две недели или месяц. Помню, что приезжал отец на подводе, упряженной лошадьми, и нас забрал. Когда ехали на подводе домой, я смотрел вокруг и видел, что снег таял, бежали ручейки.

22 мая 1951 года в семье Штаченко родился еще один ребенок – мой младший брат Иван. Ребенок был крикливый и маме спать он ночью не давал. Я помню люльку, подвешенную под потолком. Мама сидела, качала, засыпала, – и тут Иван, как только останавливалась люлька, – поднимал крик; она опять качала, засыпала сидя, – и тут Иван свой голос снова подавал. Сестра Люда вставала и говорила: «Иди поспи немного мама, я покачаю за тебя».

Наступил 1952 год. Помню наше домашнее хозяйство к весне, – была та же корова Голубка, однорогая, две козы с двумя-тремя козлятами, в конце двора – яма, в которой находился 5-ти месячный кабанчик, яма с загоном для кроликов (к осени их вырастало до 100—150 штук), и было штук 25—30 курей. Вот такое у нас было хозяйство.

Брат Володя ухаживал за кроликами – с весны до поздней осени он ездил на луга, в посадки, косил там траву и возком привозил домой.

После уборки зерновых, в совхозе или колхозе, Володя ходил по скошенным полям и собирал колоски. Однажды, помню, летом 1952 года он с собой взял меня и младшую сестру Нину и, посадив нас на возок, повез по мишуринрогской дороге в район маслиновой посадки на скошенное пшеничное поле. Там он собирал колоски. Я с Ниной тоже помогал собирать. Володя, собранные колоски, мял в ведре, потом расстилал одеяло, подымал ведро и просеивал над одеялом – вся шелуха ветерком сдувалась в сторону от одеяла. Таким образом он до обеда собрал целое ведро просеянной пшеницы. Но он работал с оглядкой, – как бы не нагрянул объездчик. Закончив работу по сбору пшеницы и накосив травы кроликам, Володя с нами возвращался домой. Тогда был август, чистое солнечное небо, жара, пить хотелось. Я и Нина шли босиком по пыльной дороге впереди, Володя за нами тянул возок, набитый травой. Володя предложил нам, чтобы мы бежали наперегонки. Таким образом, попеременно соревнуясь, мы незаметно, как бы без устали, достигли нашей улицы Степной.

Брат Толя (он на 5 лет старше меня) в то время каждое лето выпасал коз по посадкам. Частенько и меня брал с собою.

Однажды осенью, в сентябре 1952 года, брат Толя, с одногодками по улице, собрался под вечер идти на баштан за арбузами, меня он взял с собою. Это поле было далеко – возле самого аэродрома и примыкало к акациевой посадке. Шли, прячась, вдоль посадки и таким образом дошли до бахчевого поля. С посадки вели наблюдение за сторожами; начало смеркаться, и мы с посадки, крадучись и пригибаясь, зашли на бахчевое поле и стали хлопцы выбирать спелые арбузы, да так увлеклись, что не заметили, как подошли два сторожа с ружьями и задержали нас. Стали расспрашивать чьи мы и откуда, и сказали, что будут нас держать до прихода родителей. Сидим час, сидим два, – уже совсем стало темно; мне стало страшно.

Дома вечером родители переполошились – ведь уже поздно, а Толи и меня не было дома. Сестра Люда им сказала, что мы собирались на баштан, а было время уже около 22.00 часов. Отец пошел нас разыскивать.

Помню, – пришел отец, подошел к сторожам, поговорили они о чем-то, – и нас они отпустили. По пути домой, отец грозился Толи, что он получит доброго ремня, корил его, что он взял меня с собой и продержал до такого позднего времени. Толя бежал домой метрах в 20-ти впереди нас с отцом. Я устал и хотел спать, отец периодически нес меня на руках. Пришли домой; Толя, конечно, спрятался от отца где-то в сарае. Но, потом, он все-таки получил от отца обещанное.

В 1952 году брат Виктор закончил 7 классов и поехал в город Днепропетровск. Там он поступил в железнодорожное училище учиться на котельщика. Проучился он в училище 2 года. После окончания этого училища его распределили работать на завод в г. Днепропетровске, и надо было ему, обязательно, три года отрабатывать.

В 1952 году родители решили перекрывать хату, а также сделать пристройку к хате и выкопать себе колодец во дворе. Глину с колодца решили использовать для пристройки хаты и постройки летней кухни.

Работу по заготовке материала для кровли хаты начали с лета 1952 года; в Лоринском болоте жали рогоз и очерет, вытаскивали его на берег, где он высыхал. Где-то через пару недель, отец взял на ферме подводу, и родители, этот кровельный материал, привезли домой несколькими ходками.

А колодец начали копать во дворе с мая 1952 года, так как воду приходилось брать то у одних, то у других соседей. Поэтому решили иметь свой колодец. Отец определил место – и начал его копать; помогали копать старшие мои братья – Витя и Володя. Через метра полтора пошла глина – хорош строительный материал, который использовали для пристройки второй комнаты нашей хаты, а затем постройки летней кухни. Копая колодец, копач лопатой погружал глину в большое ведро, которое опускалось на веревке через вращающийся барабан; когда ведро было наполнено, копач, когда глубина была небольшой, – подавал голос, а когда глубина была приличной, – дергал за веревку, подавая сигнал на вытаскивание ведра. Чтобы легко было вытаскивать полные ведра с глиной, наверху возле ямы установили две опоры, на которые опирался деревянный барабан с ручкой и на этот барабан наматывалась веревка для вытаскивания ведра. Ведро с глиной, таким образом, легко подымали и высыпали глину наверху в нескольких метрах от ямы. Мой старший десятилетний брат Толя хватался помогать вытаскивать ведра с глиной – ему, поначалу, не запрещали.

В один из дней, для продолжения копания колодца, опустили в яму моего старшего, четырнадцатилетнего, брата Володю, а глубина колодца была уже около 10—12 метров. Нагрузив полное ведро, Володя подал сигнал, чтобы вытаскивали; схватился за рукоятку и начал крутить барабан брат Толя, – он начал быстро крутить рукоятку и, не дотянув ведро доверху, – тут рукоятка у него выскользнула из рук, ведро, наполненное глиной, полетело обратно вниз и упало в 20—30 сантиметрах от Володи. С этого момента отец запретил Толи принимать участие в этой работе. До воды оказалось добираться очень глубоко – она появилась на глубине 20-ти метров.

Когда добрались до воды, то с помощью соседских мужчин опускали бетонированные кольца, – потребовалось четыре кольца. Когда был готов колодец, – появилась и своя вода. Закончив работу с колодцем, отец взялся за крышу нашей хаты.

В один из дней лета 1952 года, отец залез на крышу хаты и начал скидывать вилами соломенную кровлю, а затем разбирать старые стропила. В дальнейшем, отец с мамой делали глиняные замесы, добавляя туда солому, и вальками, по килограмм десять каждый, один к одному муровали стены для другой половины хаты. Когда стены были готовы, высохли и затвердели, родители занялись потолками. После их готовности, отец устанавливал стропила, к ним прибивал боковые рейки, а затем приступил к кровле хаты очеретом и рогозом. К осени 1953 года пристройка второй комнаты и кровля хаты были завершены.

Хорошо до сих пор помню, как в свободное время, по вечерам, отец и брат Володя устраивали целые концерты, которые я с интересом слушал. Садились они на стулья и начинали играть одновременно: отец – на мандолине, а Володя – на балалайке. И так бывало частенько.

Поздней осенью, 5 ноября 1952 года, в семье Штаченко родился еще один, уже восьмой и последний, ребенок – моя сестра, которую назвали Валей.

Жизнь односельчан в 1952 г была еще тяжелая, особенно нашей многочисленной семье. В магазине, из еды, родители почти ничего не покупали – не было у них денег. Кушали то, что сами могли произвести. Мама варила постные борщи, различные супы, особенно пшенные, называли этот суп – «кандером»; когда была кукурузная мука, мама варила мамалыгу; все любили жареную картошку. Изредка в борщ попадала курица или пару голубей, но при большом семействе, – мало доставалось всем мяса. Хлеб мама пекла сама и, как правило, – черный.

Отец с большим риском добывал зерно для семьи. Он зимой сторожил на совхозном полевом току, который находился в 800 м за маслиновой посадкой, а от нашей улицы туда было расстояние 5 км. Там хранились под навесами зерна пшеницы, овса, ячменя, проса и кукурузы. Отец, конечно, сильно рисковал, но семью надо было кормить хлебом.

Что он делал? Когда наступала глубокая ночь, он набирал целый мешок пшеницы, брал его на плечи и шел с этим мешком домой напрямик, подальше от полевых дорог, – шел через замерзшие, вспаханные поля, шел без единой остановки. Помню, просыпался и я ночью, когда приходил отец и стучался в дверь; приходил весь мокрый, ручьи пота так и текли у него по спине. Он переодевался и сразу же возвращался обратно на совхозный ток для продолжения охраны. Без передышек отец нес мешок все 5 км потому, как он говорил, что если опустит его на землю, то больше не сможет его поднять и положить на спину. Принесенный отцом мешок с зерном, мама с Володей на возку везли на мельницу, мололи зерно и привозили муку домой, ясно, что не высшего сорта. Мама просеивала муку, замешивала тесто и выпекала в печи буханок 8—10 черного хлеба. Вот и хватало одной выпечки хлеба на целую неделю всей нашей большой семье.

Целый праздник был у нас, когда кололи кабанчика. А кололи его, как правило, поздней осенью. Начиняли домашнюю колбаску, мама жарила кровянку, варила смалец, делала шкварки, варила холодец, борщ со свинины. Но пировали не долго. Семейка ведь была большая. Через два-три месяца все съедалось и оставалось только одно сало.

Вспоминая свое детство, помню, как часто, зимними вечерами, к родителям на побасенки приходили бездетные соседи с нашей улицы – Хейлыки (дядя Платон и тетя Христя). Подолгу сидели, разговаривали. На то время мой десятилетний брат Толя знал много песен и хорошо пел; по характеру он был смелый, боевой. Дядя Платон и тетя Христя часто просили Толю, чтобы он спел какие-то песни. После недолгих упрашиваний, Толя залазил на печку и начинал затягивать песни по просьбе слушателей, такие как: «По долинам и по взгорьям», «Сотня юных бойцов из буденовских войск…» и другие. Пел так задушевно и эмоционально, что после окончания пения, дядя Платон и тетя Христя очень его нахваливали и давали ему по рублю.

Наступил 1953 год. В январе мне исполнилось 6 лет. Отец продолжал работать в совхозе им. Кутузова. Помню, в тот год, 5 марта, пришло известие о смерти Сталина И. В. – нашего большевистского вождя.

Как же воспринял отец это известие? То ли он радовался, то ли действительно сильно переживал и горевал, но, помню, он лежал на печке и сильно тужил, ударяя себя каталкой по животу. Приходила соседка, тетка Настя Настека и эмоционально заклинала нашего вождя, говоря: «Наконец-то кончился этот кровожадный узурпатор, душитель Украины…»