Узники утлого челна

4. Взгляд в былое. Век 76, лето 3, вересень. Наталья

Наталья Кондакова проснулась середь ночи и боле уже не могла сомкнуть очей.

Вестимо, у предводительницы Ордена дочерей Додолы существуют причины для того, чтобы время от времени маяться бессонницей… Однако в эту ночь бессонница любому бы показалась беспричинной.

Ну, в самом деле, отчего вам, милка, не спать-то? Хозяйственное положение обители вполне приемлемо. Третьего дня удалось заключить договор с одним из дебрянских купцов о поставке пропитания, договор очень и очень выгодный для Ордена. Да и для самого купчины, к слову сказать, вполне справная сделка – торгаш молодешенек, изо всех сил стремится прорваться на новгородский рынок, и обретение в постоянные заказчики Ордена стало для него весьма неплохим начинанием. А дальше – как крутиться будет… Никто никого не ждет на этом празднике жизни с распростертыми объятиями!

Стены родной кельи были скупо освещены ночником. Давление газа слегка гуляло, и когда огонек пригасал, в дальнем углу, позади кумира Додолы, скапливалась тьма, в которой, видимо, и прятались ночные страхи…

Так было бы в детстве. Но ныне-то, взрослой женщине в самом соку, чего бояться?

Наталья скинула одеяло с разгоряченного тела, прошлепала босыми ногами к столику у окна – пол приятно холодил ступни, – налила в кружку воды из кувшина и судорожными глотками опростала посудину. Перед тем, как вновь улечься в постель, совсем погасила ночник.

Но и во мраке сон не приходил.

И не скоро придет!.. К чему обманывать себя, причина для бессонницы имелась. Самая обыкновенная причина, не хозяйственная иль политическая – бабья… Коли вам уже за сорок, а чреву так и не обрести ребенка… Тут есть, знаете ли, от чего не спать!

Наталья с огромным трудом сдержала народившийся в груди стон.

Да, с виду на жизнь грех жаловаться. Да, ее положению в Ордене позавидовала бы любая додолка… из тех, для кого дитятко – не главное в жизни… Но как быть, коли вот уже три года именно это – главное? Что буде надежды на девицу Алюшникову так и останутся пустыми… А ведь старость-то – не за горами! К чему они прокатились по Наталье, эти минувшие сорок?

Мечта хороша, пока она – мечта. Цель движет жизнью, пока вы оной цели не достигли. А потом… А потом остается просто пустота. Остается жуткое разочарование. И постылая бессонница…

Кабы знать все это двадцать лет назад, когда из кожи вон лезла, дабы вскарабкаться по длинной орденской должностной лестнице. Положение предводительницы казалось тогда единственным, ради чего стоило жить и бороться. Уж буде суждено Мокошью угодить в додолки, так след сделаться среди них первою… Тем более, что конкурентки – курицы безмозглые! – одна за одной сходили с дороги, когда Владычица брала их в любовный оборот… Наталью она взять в оборот не смогла, при всей своей божеской всесильности! Так думала в те лета Наталья… Все вы, бабье племя, покоряетесь Додоле, а я вот не такая! Надо мной вот Владычица не властна! И потому я где-то сродни ей самой, этой грудастой похотливой суке, охотно укладывающейся аж под своих братьев… Если бы кто-то сумел прочесть тогда Натальины мысли, не избежать бы наказания! Грех-то какой, богохульство!.. Но среди людей таких умельцев нету, даже чародеи – и те лапки кверху поднимают. Разве лишь Кудесник может сподобиться… Но Кудесник с предводительницей Ордена ввек не встретится. Колдовская Дружина люто Додолу ненавидит, богиня семьи – их первый и наиглавнейший враг. Волхвы же, коли и способны читать мысли, так токмо по лицам. А Наталья ввек бы не стала предводительницей, буде по ее лицу оказалось возможным хоть что-нибудь прочесть…

Да, мнилось тогда, все еще успеется, все придет. Целая жизнь впереди! Специально предохранялась во время зеленцов. А оказалось, можно было и не предохраняться! Оно бы и изменила что-то в жизни, к лекарям бы помчалась…

Наталья вздохнула и перевернулась на правый бок. Поправила под ночной рубашкой тугие, все еще девичьи перси.

Ан нет, милка, не помчалась бы! Так бы и гнала себя вперед, к цели, к вожделенному – оказывается, есть вожделение одно и вожделение другое! – положению первой додолки. Ничего бы ведь не изменила в судьбе! А теперь лекари говорят, что бессильны, что вот буде бы пораньше спохватилась – еще в молодости… Сварожичи милостивы – бывает, дают и бесплодным родить… Теперь же – лишь молиться да верить! Молиться да верить!.. Молиться-то – не велика работа! Верить же с каждым годом все труднее и труднее. После сорока-то избавившись от бесплодия, крепко задумаетесь – рожать или нет… Вдруг дитя-то, первое, уродом получится. Либо – хворь за хворью, болячка за болячкой! Не дитя – горюшко горючее, беды неминучие!..

А может, все это и есть наказание? Наказала ее Владычица – и за богохульство, и за самомнение. Черной-пречерной бабьей болезнью наказала – пусточревием. И остается теперь токмо уповать на Алюшникову, а разве девица способна противостоять Додоле?! Но коли не надеяться на возможность оного противостояния, то и жить – не к чему…

У дверей звякнул сигнальный колокольчик.

– Кто там? – Наталья постаралась, чтобы в голосе не прозвучало и толики недовольства.

Знамо дело, предводительница Ордена – мама родная для всех додолок…

– Это дежурная… Простите, мать Наталья! Сторож говорит, в ворота стучат…

– Ужель без меня не обойтись!.. Чего им надобно среди ночи?

– Крова просят. Больной там, мужчина.

Слово «мужчина» дежурная произнесла чуть ли не с восхищением: какова бы ни была предводительница Ордена, главное для большинства додолок – одно.

– И девица с ним, – продолжала дежурная.

– Хорошо, сестрица, пусть войдут. Я сейчас спущусь. Токмо облачусь во что-нибудь. И разбудите сестру Иву…

Наталья отыскала спички, зажгла ночник, накинула на рубашку атласный халат.

Когда она спустилась, сторож и незнакомый предводительнице пожилой мужчина в извозчичьей форме вносили в приемный покой носилки с неподвижным телом. Носилки принадлежали Ордену – видно, больного привезли в трибуне. Тут же суетилась незнакомая девица. Девица была явно взволнована, однако и волнение не могло пригасить ее несомненную красу.

– Осторожно, судари, осторожно! Не уроните, прошу вас…

Сторож гудел под нос что-то неразборчиво-раздраженное, но, увидев Наталью, тут же замолк, подобрался.

Наверное, незваные гости разбудили его, работничка…

Больного переложили на стол, и пожилой вопросительно глянул на суетящуюся девицу.

– Ну, хвала богам!.. Спасибо вам, любезный! Век буду благодарна! Ступайте с миром! – Девица что-то сунула ему в десницу.

Видимо, деньги, ибо любезный удовлетворенно кивнул и тут же вышел. Сторож последовал за ним – запереть обительские ворота.

– Что случилось, мама Ната?

Наталья оглянулась.

Полуодетая Ива Алюшникова была уже здесь. Заметив недвижное тело, тут же все поняла, приблизилась к столу, пощупала пульс на шуйце, глянула в зрачки, возложила руки на виски.

– Кто он? – спросила Наталья.

Внимательно, даже со страхом, следившая за действиями Ивы гостья перевела взгляд на предводительницу. Теперь лицо ее показалось Наталье знакомым.

– Меня величают Забава Соснина, мать предводительница.

Наталья откровенно пожала раменами – память на имена в данном случае явно уступила ее памяти на лица.

Между тем Ива сняла руки с головы лежащего:

– Не могу понять, что с этим человеком… Хотя, по-моему, непосредственной угрозы его жизни нет.

Страх гостьи сменился столь же неподдельной радостью.

Кто ей этот хворый – отец, дядя? Судя по одежде, люди не бедствуют. Что ж, лишние деньги Ордену ввек не помеха… Вот токмо что с ним, с хворым этим?

Наталья повернулась к девице:

– Что с ним случилось?

Девица пожала раменами:

– Не ведаю. Потерял вдруг сознание. – Провела ладонями по зардевшимся в тепле щекам. – Я так надеюсь на вашу помощь!

«Что ж, – подумала Наталья. – Наше дело – привечать сирых, больных и отчаявшихся. Кто бы они ни оказались…»

На душе вдруг сделалось легко, будто боги осенили ее своим покровительством.

Наталья улыбнулась и сказала дежурной:

– Дайте приют нуждающимся в нем. Так говорила святая Лада… Устройте, милка, их обоих. Его в одиночную палату. А с вами, сударыня Забава Соснина, мы поговорим завтра. Утро вечера мудренее…

Лицо девицы вновь озарилось радостью.

Наталья поднялась к себе, скинула халат и, не гася ночника, прыгнула в остывшую постель.

Теперь она уснула почти мгновенно.

5. Взгляд в былое. Ива

– Ивушонок-кукушонок!

Тишина в ответ.

– Ивушонок! – Мама кричит уже громче. – Ивушка-а-а! – И совсем громко. – Да Ива же, чтоб вас беси взяли! Нешто не слышите!

Ива не слышит. Ива стоит на коленях, скрытая от посторонних глаз буйными зарослями крапивы. По раскрытой Ивиной ладошке неторопко ползет маленький красный кружочек с черными пятнышками.

– Божья вы коховка, дайте молочка, – шепотом. – Сколько оно стоит? Четыхе пятачка.

И кажется Иве, будто красный с черным кружочек – она сама. А как же иначе!.. Ведь это она, смешно перебирая коротенькими лапками, ползет по чему-то невообразимо большому, теплому, движущемуся… Нет, вестимо, ползать тут не страшно – ведь ее так любят, – но пора, знаете, лететь к милым детушкам. Скоро ветер поднимется – не очень-то, голубушка, тогда разлетаетесь!..

С треском – как будто мама распарывает на тряпки выношенное платье – раскрываются за спиной крепкие крылья.

И вот внизу – земля. Человеческое жилище стоит, покосившись на сторону, поодаль скособоченный плетень, а за плетнем, за крапивным лесом, на коленях, девочка. Она сама, Ива. Поднимается с колен, машет десницей. Кричит:

– Пхощайте… Пхилетайте еще!

– Ах вот вы где! – Мама тут как тут. – Ох, несчастье мое!.. Посмотрите, опять все чулки зеленью изгваздали! – Шлеп по заднице, шлеп, шлеп. – О Додола-заступница, да что же это такое! У всех дети как дети, а у меня!..

Ива снова на земле. Небо осталось красному с черным. Божьей коровке…

Мама присно шлепает трижды. Шлеп, шлеп, шлеп!

Ива не плачет.

Да, в наказание за чулки посадят в темный чулан. Ну и пусть!.. Чулки можно выстирать. А мама быстро отойдет, освободит провинницу. Зато летала ныне, когда еще такое приключится?.. Не всякий ведь жучок впустит в себя человека. Божьи коровки с радостью впускают, а вот мухи – не вдруг. Но с ними-то не очень и хотелось! Что тут интересного – оказаться в мухе. Летать с лепешки на лепешку в коровнике. Или ползать по укрытым марлей пирогам на столе.

– Кыш, проклятые, налетели! Для вас я, беси сраные, пекла! – Сразу мухобойкой.

Шлеп, шлеп, шлеп…

И только мрак внутри да пустота – мушиный страх, мушиная пагуба. Мушиная судьба…

Нет, уж лучше – божьей коровкой. Пироги-то так и так Иве достанутся, те, что папа, вернувшись с покоса, не съест. А папа никогда все не съест, обязательно дочке оставит. Дочушке… Теплые пироги с холодным молоком – это почти как летать!..

– Идите в чулан! Вы наказаны! – Мама уже не шлепает дочку. – О Додола-заступница, чем я прогневила вас, за что мне такое дите?!. Нет бы посмотреть, как я тесто месить стану!

– Я буду смотхеть, мамочка! Буду! Пойдемте?!

Мама не смягчается:

– Нет уж, ступайте в чулан. В чулан!.. – Продолжает причитать: – О Додола-заступница, чем я…

Ну и ладно, в чулан так в чулан. Там мышки бегают. Ма-а-асенькие!.. И коли повезет, можно побыть мышкой. Вестимо, не так здоровско, как божьей коровкой, но тоже интересно.

Провинница идет отбывать наказание с едва скрываемой радостью.

– Что за девчонка… – уже притворно вздыхает мама. – Не иначе, след вести к чародею. Но не ныне, погожу еще лето. До школы…

Ива чувствует мамино притворство. А к чародею она не хочет. И потому бежит до чулана вприпрыжку – где еще и спрятаться от страшного чародея, как не там?

* * *

Потом Ива научилась выговаривать звук «р». Звучно, раскатисто: «Р-р-р!»

А жучки перестали впускать ее в себя.

Произошло это ближе к осени, вскоре после того, как она познакомилась с бабой Любой. Ту пригласили изгнать папину хворь. Баба Люба хворь изгнала, пристально посмотрела в любопытные глазенки крутящейся рядом Ивы и долго-долго разговаривала потом с мамой.

Как ни странно, Ива на жучков не обиделась.

Ей казалось, произошло это не случайно. Ей казалось, так будет продолжаться недолго. Случайно и долго – это не о ней. И раз перестали впускать в себя жучки – знать, начнут люди. Она была уверена в том, как в завтра. Ведь завтра не может не наступить. Сварог установил в подлунной порядок, согласно которому за ныне присно наступает завтра. То есть, в тогдашнее время ее мысли, вестимо, не выражались подобными словами. Слова пришли позже, когда она подросла и познакомилась с ними. А в ту пору ей просто было известно, что завтра приходит всегда. И раз жучков не стало, кто-то их выгнал. Ну а выгоняют жучков обычно люди – как мама однова тараканов с кухни. Люди выгоняют жучков и занимают их место.

Наверное, все равно будет интересно! Жаль лишь, летать больше не придется. Ведь люди-то не летают. Разве токмо колдуны!.. Но колдуны в себя не впустят – в этом Ива была столь же уверена, как в том, что непременно наступит завтра.

Она и сама не ведала природы своей уверенности.

Все люди должны пить и есть. А колдуны не должны впускать в себя. Никого. Так решили боги.

Люди же впускать должны. Иначе – когда они заболеют – их не вылечат. Когда баба Люба лечит, ее в себя впускают. И меня впустят!..

Однако Иву люди в себя впускать не спешили. Впрочем, это недолго беспокоило девочку – ведь в жизни так много других интересных занятий.

К примеру, кроить с мамой к празднику новое платье. Или с папой подшивать старые валенки, толстыми нитками, которые называются «дратва». И за это не посадят в чулан, наоборот, похвалят!..

Она почти забыла божьих коровок. А мама перестала говорить, что дочку надо отвести к чародею.

Но однажды ввечеру…

Мама пришла поцеловать ее перед сном. Коснулась губами дочкиного лба.

Ива привычно обхватила маму за шею. И счастливо зажмурилась.

Изумрудный туман затопил комнату, и девочка не сразу поняла, что ее глаза все еще закрыты. В груди резануло острым – как в тот раз, когда, учась чистить картошку, она порезала перст на шуйце. А потом…

Пламя обрушилось на Иву со всех сторон.

Она спала-спала, ни с того ни с сего проснулась, а вокруг – рыжий огонь! И тут же – боль, неотвратимая, мучительная, последняя в жизни.

Ива вдруг поняла, что маме не понравится, буде она закричит. И терпела до последнего. Хотя и металась из стороны в сторону, в смертном страхе вопя от боли, не узнавая своего голоса. Металась с воплями – и молча лежала, прижимаясь похолодевшим лбом к горячим маминым губам.

Рядом кто-то заверещал, возникла из ничего охваченная пламенем фигура, повалилась на землю и задергалась, скрючиваясь и потрескивая, будто сучья в костре.

Этого Ива уже не выдержала – завопила.

Мама сначала перепугалась. Отшатнулась:

– Ивушка, что с вами? Где болит? Где?

И тут же боль прошла, аки ее порождали именно мамины губы.

Ива мотнула головой, замолкла.

А мама, удостоверившись через некоторое время, что с дочкой все в порядке, рассердилась и поколотила ее. Не привычную порцию: шлеп, шлеп, шлеп по заднице – больно и жестоко. Как однова папа, пришедший домой пьяным. «Нарисовался, голубок, – сказала тогда мама. – Поганой тряпкой не стереть!..»

Скрипнула дверь – папа прибежал выручать дочку из острых материнских когтей. И выручил. Но когда, утешив родимое дитятко и утерев сопли, он спросил шепотом: «Ну а мне, дочушка, вы поведаете, что случилось?» – та промолчала. Не могла она сказать, что охваченная пламенем верещавшая фигура показалась ей похожей на папу.

На следующий вечер мама снова пришла поцеловать дочку.

И вчерашнее повторилось.

Едва мамины губы коснулись Ивиного чела, снова запылал вокруг жуткий рыжий огонь, вновь заверещал рядом и засучил ногами некто, так похожий на папу.

Правда, ныне мама не поколотила Иву. И вопросов не задала. Так что выручать папе на этот раз было некого.

Впредь мамины поцелуи дочке не предназначались. Папу же они только радовали.

Впрочем, до корочуна, когда солнце поворачивает на межень, а зима на мороз, оставалось всего три недели. В праздничный вечер на столе был тушеный в большом горшке (мама едва ухват удержала!) каплун с овощами.

А посреди праздничной ночи мама с папой сгорели в пламени неожиданного пожара.

Наверное, не будь в доме Ивы (в последнее время она частенько ночевала у бабы Любы), маму он успел бы спасти – да и сам бы наверняка уберегся! – но ныне Ива спала в своей кроватке. Дочушку папа успел выбросить в окошко, и, упав на притоптанный снег, Ива всего лишь переломила запястье шуйцы. А на маму и на себя ярый огонь времени Потехе Алюшнику не оставил. Только двойной – и такой знакомый Иве! – вопль донесся из дома.

И тогда она тоже закричала.

Вокруг уже бегали, гремя ведрами, полуодетые мужики. Иву увели, кое-как успокоили, уложили спать.

Утром ее забрала к себе баба Люба. Они прошли мимо все еще дымящейся груды головешек, и Ива не сводила с них глаз, покуда пепелище не скрыл соседский забор. Баба Люба вылечила покалеченные душу и руку, научила кое-чему из того, что умела сама. Но той же зимой бабе Любе пришло время отправляться к Марене.

А дважды осиротевшая Ива попала в Вятку, в тамошний детский приют, принадлежащий Ордену дочерей Додолы.

6. Взгляд в былое. Век 76, лето 3, вересень: Порей Ерга

Порей Ерга осознал, что все еще жив. И ощутил великую радость. Однако радость тут же сменилась легким беспокойством. А потом и вовсе явился стыд – жгучий и безграничный.

Ибо девицы, которую он был призван Кудесником сторожить, рядом не было и в помине.

С какой же легкостью чародей Сморода избавился от него! Елочки-сосеночки!.. Будто сбросил с рукава муравьишку, по скудоумию ошибшегося дорогой!..

В этой легкости было нечто необъяснимое и противоестественное.

Разве Кудесник не защищал его, Порея Ергу, от Таланта прочих словенских волшебников?.. И разве не он, Порей Ерга, взял тогда, на рубеже, слишком уверовавшего в свою Силу колдуна?..

У случившегося было лишь одно объяснение – Кудесник попросту не препятствовал неожиданному вторжению Смороды. Так и токмо так!

Могли у Остромира быть веские причины для подобного поступка?.. Вестимо, могли. К примеру, забота о своей собственной жизни. Но ведь… Но ведь обычный словенский чародей по определению не способен угрожать Кудеснику! Иное возможно лишь в одном-единственном случае – буде «обычный словенский чародей» на самом деле вовсе не обычный и вовсе не словенский. А тогда получается, мои подозрения были недалеки от истины!.. И промедление теперь смерти подобно!

Порей выскочил из каморки.

Остромир сидел в своем кресле, безвольно навалившись грудью на стол и повесив седовласую голову.

Перед ним лежал его, Порея, «змиулан».

Кудесник мертв, понял вдруг Порей. Лже-Сморода убил старика. Добился-таки своего, лазутчик варяжский!.. О боги! Будь я проклят во веки веков!.. Ведь Кудесник уповал на мою помощь, а я…

Он, спотыкаясь, приблизился к мертвецу, взял Остромирову десницу, готовясь к самому худшему.

Рука еще не закоченела. Надо бы пощупать пульс…

И тут же Остромир дернулся, поднял голову.

– Что?.. Кто?..

Глаза его прояснились, взгляд сфокусировался – Кудесник узнал Порея.

Ерга обрадовался и сделал шаг назад, застыл в восторге и благоговейном молчаливом ожидании.

Кудесник тоже застыл – обхватив голову руками. Было хорошо видно, сколь напряженная работа происходит в его мозгу.

Порея захлестнула новая волна благоговения.

Вот ведь человечище – едва-едва в себя пришел, а уже ни толики страха, ни капли растерянности!.. Экая могучая силища в старике!.. Да-а-а, хвала Сварожичам, что судьбы княжества живут в руках подобных людей. Настоящая опора Рюриковичу!

Долго восторгаться Порею не дали.

В приемной послышался шум, дверь отворилась, и в кабинет ввалился раздосадованный Остромиров секретарь.

И Порей понял, что на дворе уже утро.

– Кудесник! Нешто вы даже не ложились? – Секретарь был возмущен до глубины души. – Почему же меня-то не обеспокоили? Что случилось?

Остромир очнулся от размышлений и пожевал губами:

– Ничего особенного не случилось, Всеслав. Все справно. Работаем по обычному распорядку дня.

Голос Кудесника был спокоен и деловит.

Секретарь растерянно пожал раменами, помялся еще немного и наконец отправился исполнять свои служебные обязанности.

Остромир повернулся к Порею:

– Значит так, принципал… Заберите оружие! Оно вам еще пригодится.

В тоне старика не ощущалось никакой издевки.

Впрочем, Порей бы и не обиделся.

Он молча взял «змиулан» со стола, аккуратно поставил на предохранитель и засунул в кобуру.

Привычные движения породили в душе спокойствие.

Кудесник молча следил за его манипуляциями. А потом сказал:

– Давайте-ка мы с вами уточним сложившуюся на сей момент обстановку. – Он глянул Порею прямо в очи. – Ночью резиденцию посетил вовсе не чародей Сморода. Думаю, вы понимаете, что Сморода не способен на подобные… э-э-э… выходки. Не столь велик его Талант. И потому полагаю, нас с вами в облике Смороды посетил варяжский лазутчик. А вот чтобы поймать лазутчика, мне действительно необходим Сморода. Крайне необходим!

– Так прикажите привезти его, – не выдержал Порей. – И дело с концом.

– Не получится, принципал. – Остромир коротко мотнул головой. – Чародея ввели в заблуждение, и он отказывается исполнять свой долг. Ваша первоочередная задача – отыскать его. И максимально быстро!

– Как отыскать?! – Порей опешил. – Елочки-сосеночки! Ведь он же содержится в «Маловом приюте»…

– Он там содержался. – Кудесник снова глянул Порею в очи, пожевал губами. – Но теперь его в «Приюте» нет.

Порей хотел было спросить, каким образом чародею Смороде удалось покинуть столь защищенную от побегов государственную темницу, но что-то вдруг произошло с его головой.

Словно легкий ветерок рассеял превратившиеся в туман мозги, явив глазу прячущиеся в мутной пелене окрестности, открывая необходимость просто внимать… А когда ветерок стих, у Порея уже не было никаких других желаний, окромя жгучей потребности служить Кудеснику, не задавая никчемных вопросов.

– Чародея Смороду след немедленно найти. – Голос Остромира звучал камышовым шуршанием в почти безветренную погоду. – А чтобы это сделать, след отыскать его служанку, Забаву Соснину. Вы с оной девицей уже знакомы – вечор она составляла вам компанию.

Порей хотел было спросить, зачем варяжскому лазутчику потребовалась служанка Смороды. Но не спросил: это был никчемный вопрос.

– Поисками Забавы Сосниной вы и займетесь, – продолжал Остромир, – причем незамедлительно. Когда сыщете, никаких активных действий в отношении ее не предпринимать. Просто тотчас доложите мне и получите дальнейшие указания. Вам наверняка потребуется помощь Колдовской Дружины и Министерства безопасности. Я немедленно отдам указания опекуну Медоносу и поговорю с министром Утренником…

В приемной вновь раздался шум.

Кудесник раздраженно хрюкнул и взял в руки сигнальный колокольчик. Но секретарь уже стоял на пороге.

– Кудесник! Министр безопасности сообщает, что опекун Вышата Медонос был найден ныне утром мертвым. В своем кабинете… Судя по предварительным данным, покончил жизнь самоубийством.

– Вышата Медонос? – удивился Кудесник. – Самоубийством?.. Верно ли вы поняли, брате?

– Верно, Кудесник. Утренник сказал, похоже, опекун застрелился из собственного пистолета.

В наступившей тишине было хорошо слышно, как старик скрипнул зубами. Однако когда он снова заговорил, голос его был совершенно спокоен.

– Я понял, Всеслав. Передайте Утреннику, что я незамедлительно поговорю с ним через зеркало, как только освобожусь.

По краю сознания у Порея промелькнула мысль, что поиски чародея для Кудесника, кажется, важнее смерти опекуна Медоноса, но это была очередная никчемная мысль, и Порей тут же загнал ее в небытие.

– Хорошо бы дать вам в помощь мужа-волшебника Буривоя Смирного, – продолжил Кудесник, едва секретарь скрылся в приемной, – но, увы, он все еще в Ключграде. Да и состояние его… – Остромир помолчал, размышляя. – Ладно, я найду вам помощника. Чуть позже… А пока придется начинать без колдунов.

Порей хотел сказать, что вполне обойдется и без Семарглова охвостья. Но это тоже было никчемное желание.

– Я начну поиски с дома чародея Смороды.

Кудесник кивнул:

– Мне кажется, вы ее там не найдете, принципал. Но начинать откуда-то надо. – Он встал. – Добро! Ступайте с миром!