Криминал-шоу. Повести

Тут поэт начал путано объяснять, с недомолвками, понять что-либо было сложно, а что и понималось, ставило в тупик, вызывало брезгливое недоверие. Вроде бы у Карима с Толстым гнусная связь, но в то же время Карим официально считается как бы женихом неведомой Лоры, имеет и с ней отношения… Лора очень изменилась за последнее время, но он, Вадим, надеется остановить её, уговорить, увезти…

– Скажи, – спросил напряжённым полушёпотом Игорь, – а что, меня и вправду… убить могут?

Вадим увёл взгляд, сгорбился.

– Могут.

У Игоря сердце притиснуло…

Когда поэт ушёл, он откинулся на своё арестантское ложе, призадумался. Да нет, бред какой-то! Как можно ни с того ни с сего убить человека? Ни за понюх табаку! Что, кому, когда он сделал плохого? За что такое выпало ему?..

Мысли прыгали, клубились, неожиданно повернулись на другое. На Арину. Что она сейчас думает? Зоя-то худо-бедно в курсе, а Арина? Ждёт или уже ждать перестала? Он должен был прийти вчера к шести. В эти дни, перед долгим, а может быть, и вечным расставанием, они встречались каждый вечер, не могли никак насытиться друг другом.

 * * *

 Всё полыхнуло вновь, когда они с Зоей ввалились нежданно к Арине в гости.

Полыхнуло и вновь померкло. На время. Да и – колдовство какое-то! – на расстоянии друг от друга, не видясь, они жили довольно спокойно, держали себя в рамках. Но стоило им увидеться, сблизиться на расстояние менее трёх шагов и – словно ток пробегал между ними, законтачивало. Их неудержимо, безрассудно, хмельно начинало тянуть-притягивать друг к другу, и они не противились этому сладострастному притяжению, да и не могли противиться. Над ними господствовала страсть. В тот, первый, ещё общежитский, период их отношений такого накала и в помине не было, а тут – словно томительную любовную порчу на обоих напустили.

Когда Зоя захватила их врасплох, у них случилось это впервые после разлуки. Игорь, оставшись на некоторое время без жены, хорошенько гульнул и в тот свежий августовский мокрый вечер возвращался в пустую квартиру. Благодушно настроенный, всласть опохмелившийся в «Центральном», он вышагивал с твёрдым намерением – наутро начать новую жизнь, встретить супружницу трезвым, проспавшимся и подтянутым. Дома дожидался ещё стограммовый мерзавчик грузинского коньяка «Варцихе» – в самый раз перед сном причаститься.

И – нате вам! – аккурат уже возле дома родного: чок! чок! чок! – каблучками выстукивает Арина, рассекает узким плечиком атмосферу, по привычке посматривая сквозь большие модные очки несколько вниз и вбок. А походочка у неё!.. Походка – вот визитная карточка женщины. А в наши дни женщины с красивой женской походкой реже встречаются, чем стройные ножки во времена Пушкина. Игорь любил в Арине всё, а походку – особенно.

– Арина!

– А, это ты? Здравствуй.

Она сделала вид, что огибает-обходит его, что ей некогда, да и вообще – зачем? о чём?..

– Аринушка! – Игоря приподняло на крыльях, понесло, сердце – пламенный мотор. – Арина! Я как раз о тебе только что думал…

– Не надо обо мне думать, – сурово прервала Арина, но почему-то сделала шаг, положила ладошку на грудь Игорю, побарабанила ласково пальчиками. – Не на-до.

Игорь запылал, задохнулся, потащил-заприглашал Арину в гости. Она не сразу поддалась, пошла с неохотой. На кухне, оттопырив мизинчик, пригубливала из хрусталя «Варцихе», запивала из фарфора «Арабикой» и, осматриваясь кругом, объясняла взбудораженному Игорю, какая ему досталась замечательная жена – домовитая, аккуратная, хозяйственная. Игорь даже злиться начал.

Когда Арина наклонилась над раковиной («Нет-нет, мытьё чашек – дело женское…»), он подкрался сзади, запустил руки ей под локотки, поймал под ажурным свитерком раскалёнными ладонями её маленькие живые грудки – они сразу дрогнули, напряглись – и впился пересохшим ртом в шею, раздвинув губами ароматные, пахнущие свежими яблоками, волнистые волосы.

Арина на мгновение замерла, затем гибко изогнулась, повернулась к нему лицом, сквозь свои и его очки оглушила его томным, влекущим, призывным взглядом и грудным дрожащим голосом выдохнула:

– Не надо мне шею целовать. Ты – грудь мою целуй.

И она, мокрыми руками перехватив себя крест-накрест, стянула через голову лёгкий бордовый свитерок…

Игорь считал, что рассталась Арина с мужем из-за него. Да, вероятно, так оно и было: не в характере Арины прятаться, семейно скандалить. Ух и жизнь страстная у них пошла! Игорь чуть не каждый день улучал момент заскочить на Набережную – хоть на часок. Но чаще – на два, три, а порой и на всю ночь. С Ариной он терял чувство времени, отключался от внешнего мира. Впрочем, и Арина, каждый раз поначалу флегматичная, не очень улыбчивая, холодноватая, капризная, – всё сильнее ободрялась, вдохновлялась, вдруг вспыхивала, опьянялась и уже сама просила умоляющим шепотом:

– Не надо уходить, останься!..

И ведь не только постель соединяла их. Они могли часами сидеть на кухне, попивая кофе, чай или винцо, и говорить, говорить, говорить – с жаром, пылом, взахлёб. Им ни секундочки не было скучно и тягостно вдвоём, наедине – вот что самое сладостное. Ну, а уж постель… Игорь, лаская Арину и принимая её ласки, сходил с ума, сгорал, терял сознание. И когда дома, на работе ли на секунду вспоминал объятия Арины, её хриплый шёпот, у него кружилась голова и постанывало под ложечкой.

Шло время. Игорь уже всё чаще начинал подумывать о каком-то решительном шаге. Хотя, по своему характеру, он жуть как не любил принимать решения, что-либо менять, особливо если всё и вся сейчас, в данный момент, хорошо и распрекрасно. Но он уже подумывал и о разводе, и о переезде на Набережную, что-то уже лепетал-приборматывал на эту тему в подконьяченном виде…

Как вдруг всё опять рухнуло.

К тому времени Арина, прожив все сберкнижковые запасы, пошла впервые в своей жизни на заработки. Ей предложили должность секретаря-переводчицы при одном загранбизнесмене, открывшем в городе какое-то совместное предприятие. Тот по-русски ботал, но весьма коряво. Арина пошла на это место, увлеклась, с восторгом рассказывала Игорю о деловизме иностранца, его валютных богатствах, шикарности его серебристо-зелёного «Мерседеса»…

Арина и так свысока смотрела на окружающую действительность, и так вместо «здесь», «у нас», всегда говорила, повторяя чужие слова, «в этой стране», «эти русские», а теперь и вовсе заделалась демократкой. Игорь же страдал хронической формой ярко выраженного ура-патриотизма, национализма и даже шовинизма. Разумеется, по терминологии и в понимании, например, того же председателя телерадиокомитета, любящего приклеивать такие ярлычки. Сам Игорь себя никаким шовинистом не считал: он не бил инородцев, не угрожал им, даже не выказывал им своей ненависти. Он просто не любил всех этих инородцев, сосущих из России кровь, жирующих на её земле, считающих себя хозяевами «этой страны». Он уважал и чтил права человека и считал, что каждый человек имеет право любить кого-то или что-то или не любить. При чем здесь шовинизм? У них с Ариной на этой почве начали вызревать дурацкие размолвки, ссоры-диспуты, обиды.

И вот однажды, когда Игорь только прибежал на Набережную и только-только пригубил водочки (что-то настроение запаршивилось, вот и прихватил с собой «Столичную»), он даже ещё ни разу Арину не поцеловал – поцелуям ещё черёд не наступил, как нежданно засвиристел дверной сигнал и в проёме открывшейся двери возник плотный рыжий господин в каком-то смокинге, что ли, и галстуке-бабочке. Он вручил хозяйке богатый букет разноцветных гладиолусов, вынул из атташе-кейса чудовищных размеров конфетную коробку ассорти и плоскую флягу чего-то заморского. Это и оказался Эммануил Генрих Ваксель, президент фирмы «Гутентаг» и шеф Арины.

«Гладиолусы-то только на свадьбах дарят», – неприязненно подумал Игорь и надулся.

Для него настали чёрные дни. Острые спицы ревности одна за другой протыкали и насквозь дырявили встопорщенный клубок его сердца, неисчислимо множились. Главное, что бесило Игоря – невозмутимость господина Вакселя, его подчёркнуто любезное и чуть высокомерное отношение к нему, Игорю. Капиталист проклятый словно не понимал статус-кво Игоря в этом доме, как бы считал его за такого же почти официального гостя, каковым являлся сам. И особенно что доводило до белого каления: этот вальяжный оккупант снисходительно как-то беседовал, порой вообще перескакивал в разговоре на немецкий, а Игорь этот каркающий язык хотя и долбил несколько лет, так и не впустил в сознание, понимал чуть. По-русски же господин Ваксель всё сентенции на гора выдавал, готовые словесные блоки. Огладит свою задрипанную рыжую бородёнку и изречёт нечто вроде: «Молотость – это есть етинственный погатств, который нато сторожить, перечь».

Или: «О-о, красота есть отин из вит гений».

Или: «Мушчины есть шениться от усталость, а фрау, шенщин, есть выхотить замуш из люпопытств».

И прочее, и прочее в том же духе. Да отчего же он такой умный, психовал Игорь и, психуя, сам глупел, отступал в разговоре, тушевался. Но как-то ненароком в дипломате коммерсанта он углядел краем глаза тёмно-жёлтую обложку «Избранного» Оскара Уайльда. Ага! То-то всё знакомое мерещилось в Вакселевых афоризмах. На следующий день Игорь откопал в областной библиотеке томик английского писателя, перечитал «Портрет Дориана Грея». Так и есть!

В следующий раз, только рыжий немец – или кто он там? – начал: «Влюплённость начинайт с того, что человек есть опманывать сепя…» – как Игорь перебил, продолжил:

– Ага, а кончает тем, что обманывает другого! Оскар Уайльд, «Портрет Дориана Грея», лорд Генри Уоттон.

Тевтонец смешался, начал, как филин, глаза округлять, делая вид, будто не допёр в чём дело, а Арина на Игоря же вдруг рассердилась:

– Не надо хамить, а! Перестань сию же минуту!

И принялась за него, за Игоря, зачем-то извиняться перед фрицем…

Игорь ещё на что-то надеялся, оттягивал неизбежное объяснение, ждал какой-нибудь развязки извне, самособойной. И снова, как в юности, точку над i поставила вынужденная разлука. Игоря направили на стажировку в «Останкино» на два месяца. Отказываться глупо: пожить в любимой Москве, поработать по-настоящему.

Арина по телефону разговаривала всё более странно, тревожно для него. Когда же он вернулся и сразу позвонил Арине, мол, сейчас примчусь, она призналась – прости, не поминай лихом, вышла замуж.

Вот уж тогда Игорь унырнул в настоящий запой, отпустил себе все и всяческие вожжи. Пробовал, в пьяном угаре, выяснять отношения с Ариной и с её упитанным мужем – только опарафинился, унизился, выставил себя шутом. Встретил потом раз случайно Арину, уже с коляской, на берегу – поздоровались, поговорили индифферентно, о том о сём. Арина, похудевшая и ещё загадочнее похорошевшая, сделала вид, будто не слышит гулкого боя Игорева сердца. Сказала: вполне счастлива, живёт на уровне. Игорь удерживал на лице плоскую маску спокойствия, а потом шёл слепо домой, ожесточённо, пугая встречных, стучал кулаком о ладонь, вскрикивал: «Не люблю! Не-на-ви-жу!» – и чуть не плакал от обиды, ревности, горя и безысходности.

Подпив в один из вечеров в «Центральном», он, по какому-то наитию, уже на выходе снял трубку телефона-автомата, накрутил родной номер: 22-83-57. До укола в сердце знакомое:

– Да-а? Я слушаю.

Игорь пьяно задохнулся от счастья, залепетал, заоправдывался. И вдруг услышал:

– Ты сможешь сейчас приехать?

Игорь схватил частника, помчался сломя голову, даже забыв спросить: где муж-то?

Его не оказалось – уехал по делам к себе за бугор. Арина с удовольствием погрузила улыбку в роскошные пионы, которые Игорь успел подхватить у бабуси на крыльце ресторана, предупредила:

– Только тихо, Игорюш, Полю не разбуди.

Какую Полю? Кто такая Поля?.. Ах да, дочка! Игорь, обалдевший от улыбки, от влажного блеска Арининых глаз, от «Игорюши», схватил любимую женщину в объятия и прямо тут же, у порога, чуть не задушил от избытка чувств…

Ну, уж теперь-то – всё? Теперь-то кончились пропасти да полыньи в их отношениях? Эммануил уезжал часто – и по стране, и за кордон. Игоря – он сам себе удивлялся – это вполне устраивало. Где-то в глубине души он сознавал, и боялся сам себе до конца признаться в этом, что случись им с Ариной сойтись насовсем, начать жить дни и ночи под одним потолком и – очень скоро пламя, сжигающее их, утихнет, уменьшится и даже, не дай Бог, исчезнет вовсе, пропав под пеплом бытовой рутины.

В одно не очень прекрасное утро Эммануил Генрих их застукал. Он поехал в Москву на поезде и, как потом разъяснилось, на узловой станции у него, пока он курил на улице, свистнули кейс с деньгами и деловыми бумагами. Пришлось со встречным вертаться нах хаус. А Игоря угораздило ночевать остаться. Он аж подскочил от внезапного утреннего звонка, обмер. Арина приподняла с подушки встрёпанную голову.

– Муж, – угрюмо сказала она, накинула халатик, пошла открывать.

Ну всё – сейчас драка будет. Игорь не умел и не любил драться. Да и – паскудство! – этот ганс намного здоровей его, потяжелее в весе. Игорь только успел брюки кое-как напялить, рубашку накинуть и натягивал суетливо носки, сидя на измятом супружеском ложе, когда вошёл в спальню обманутый муж. Он нелепо застыл, растопырил руки, захлопал рыжими ресницами.

– О-о-о! Зачьем это есть? Почьему нато такое? Нехорошо!

Игорь, держа дурацкий носок на отлёте, оторопело смотрел на соперника снизу вверх.

– Не надо кричать, пожалуйста, – спокойно сказала мужу Арина – она стояла, прислонившись к косяку двери, скрестив под полуобнажённой грудью руки. – Полю разбудишь…

Потом Арина рассказывала, как Эммануил слегка всплакнул, поупрекал её и даже попробовал пооскорблять по-русски, но Арина осадила без жалости: будешь выступать, мол, вообще тебя брошу и уйду к Игорю – его давно люблю, а тебе мою любовь ещё заработать надо. Бедный ариец обмяк, да и пропажа важных документов его тревожила чрезвычайно – слёзы утёр и побежал в свой офис… Они же с тех пор стали чуть осторожнее, осмотрительнее, ночевания прекратили.

И вот – ошеломительный финал. Уговорил фон Ваксель Арину, увозит из «этой страны». Игорь и думать боялся – как он будет жить…

 * * *

 Жить?

Игорь глянул на циферблат – пятый. Усмехнулся криво сам себе: может жить-то осталось пару часов…

Что это? Он наконец понял, что от мыслей-воспоминаний его отвлекла внешняя причина. Он вскинулся, присмотрелся: так и есть – дверь-вход чуть приоткрыта и в щели поблёскивает чей-то глаз.

– Кто там? – вскрикнул Игорь.

Дверца распахнулась шире, и на лесенку ступило эффектное существо, судя по раскраске лица – женского пола. До невероятности худа, безгруда, пепельные волосы ёжиком, узкие фиолетовые губы трещиной на остром, по-своему красивом, лице. Так же фиолетово-чернильны веки и длиннющие когти на косточках-пальцах, кривые тонкие ноги обтянуты сиреневыми лосинами, на остове-торсе – чёрная маечка-безрукавка, при резких жестах видны подмышек меха. Плюс ко всему у экстравагантной гостьи левый глаз подёргивался, то и дело полузакрывался, словно она фривольно подмигивает. Игорь хотел, не сдержавшись, улыбнуться, но вовремя подавился – никакой фривольности в нервном подмигивании этой особы не было и в помине. В глазах её плескалась, кипела сумасшедшая злость, алкогольная дурь.

Деваха, пошатываясь, встала над Игорем, заложила руки за крестец, начала рассматривать его молча и в упор. Боже, уж не Лора ли это?.. Бедный поэт!

Она, наконец, разлепила безгубый рот:

– Н-н-ну?

– Что «ну»? – садясь, опуская ноги на пол, пожал плечами Игорь.

– Вста-а-ать, мразь! – рявкнула вдруг мегера и, взмахнув из-за спины рукой, хлестнула-обожгла Игоря по плечу чем-то садким, гибким, похожим на кончик телескопической удочки.

Игорь вскочил, сделал движение броситься, шарахнуть суку по башке, но та, гортанно взвизгнув, вдруг подпрыгнула, крутанулась штопором и саданула Игоря пяткой в грудь. Он кувырком покатился на раскладушку.

– Ха! – довольно усмехнулась оторва. – Получилось!

Она ткнула свой прут-хлыст под кадык опрокинутому Игорю, нажала до дикой боли и прошипела:

– Не подпрыгивай, убогий, враз пришибу. Меня Лора зовут – слыхал?

В мозгу Игоря высверк: Лора! Да, да! Это же вон почему знакомо… В Одессе, он читал, в Гражданскую славилась девушка-палач по кличке Лора – любила с пленных белогвардейских офицеров кожу живьём сдирать, рубила им руки-ноги… И ещё подумал: ну всё, уже бабы меня бить начали – дожил.

– Слыхал, – просипел он, вдавливаясь затылком в матрац, уклоняясь от жалящего стека. – Ну, как там, в Одессе?

– Чего-о? – Лора отпятила полоску губы. – В какой Одессе? Бредишь, убогий?

Она вдруг заскучала, бросила жертву, направила стопы к продуктовому углу, сунула длинный нос в коробку с «Чио-Чио-Сан». Ну всё: сейчас розового «вермута» хлебнёт и – финита ля комедиа…

Но, по счастью, новоявленная бандитка выудила бутыль с натуральным вином, вскрыла, жадно вылакала стакана полтора, утерла щель рта, явно подобрела.

– Ладно, убогий, живи пока. Но уж если в шесть не откупишься, лично займусь – яйца расплющу.

Игорь побагровел.

– И чего это вы в мои яйца вцепились? Один отобьёт, другая расплющит! Свои яйца поберегите… убогие!

Лора, против ожидания, хмыкнула:

– Хм! Мне яйца поберечь?.. А ты ничё мужик, с приколом. Жаль только – лох лохом.

Она ещё похлебала травяной настойки, зажала почти ополовиненную бутылку в когтях, вскарабкалась к выходу, исчезла, бросив напоследок:

– До встречи, убогий!

Игорь опять на какое-то время погрузился в полузабытьё-полудрёму.

Когда за ним пришли, было семь вечера. Он по приказу жирного выбрался из норы, щурясь, мигая, присел на стуле посреди гаража – как на суде. Все его новые знакомые находились в сборе. Поэт, подставляя ему стул, ободряюще сжал плечо: держитесь! Лора пьяно кривилась, постукивала стеком по своей сиреневой коленке, подмигивала, прикладывалась к фужеру, Пидор, злорадно лыбясь, смотрел на жертву, мял-разминал свои толстые пальцы. Горец сидел на стуле-троне, невозмутимо посасывая мундштук. Он первым разомкнул уста.

– Э, дэнэг нэт. Пачэму?

– Да я ж говорил, предупреждал – нет у нас таких бешеных денег

– Что дэлат будэм?

– Что, что… Пошутили и хватит. Мне домой пора.

– Домой! – фыркнул Толстый, хохотнул утробно. – Твой дом теперь – конверт, гроб по-вашему. Пора, Карим?

Бородатый молчал. У Игоря вспотели ладони. Подала голос Лора:

– К-каримчик, я вот чего думаю… Ещё время чуть имеется. Надо овцу его напугать. Давайте пошлём ей приветик от него, а? Часть тела в натуре, а? Ха-ха-ха! Самую любимую её часть, а? Представляете, откроет конверт, а там – любимый толстый орган родного мужика, а? Эй ты, убогий, он у тебя толстый, орган-то?

Она в восторге от своей затеи закатилась заливисто, ногами затопала.

Горец впервые усмехнулся, блеснув золотом, протянул княжескую длань, потрепал одобрительно профуру за острую скулу

– Э, правильна. Толька нэ нада так жэстока. Для мужчины бэз этава – смэрт. Мы палэц ей пашлём.

– Мизинец! – вскочил хряк, потрясая своей увечной лапой. – Чего это, у меня не хватает мизинца, а у него навалом. Мизинец!

Игорь апатично слушал этот бред, стараясь уверить, успокоить себя – покуражатся и перестанут.

У него волосы начали шевелиться на голове, сердце скукожилось, когда боров сбегал и притащил с улицы круглый чурбачок, большой топор-колун, алюминиевый таз. Пока он возбуждённо суетился, Вадим из своего угла тихо попросил:

– Карим, может, не надо? Не надо, Карим, а?

Карим промолчал, а Лора вскочила, бросилась к парню, повисла на шее.

– Вадик, ты чего? Тебе жалко его? Этого мужика убогого жаль? Да наоборот – жив останется. Ему же лучше делаем!..

Потом братец с сеструхой подступили к Игорю, ухватились. Он затрепыхался, забился, замычал от бессилия. Жирный саданул его кулаком по темени, и, став вялым, пластилиновым, Игорь словно со стороны наблюдал: ему перетянули запястье левой руки шнуром, вытянули мизинец на чурбачок-плаху в тазу, Лора, отвоевав топор, прицелилась и, прикусив от старательности и удовольствия губу-ниточку, легонько тюкнула. Мизинец отскочил, как сухой гороховый стручок. Крови вылилось немного. Карим неспешно вывалил из вазочки бананы, набулькал в неё «Плиски»», протянул палачам. Лора догадалась, схватила руку Игоря, сунула раной в коньяк…

Потом – сколько прошло времени, Игорь не понимал – он плавал, медленно кувыркаясь, в какой-то вязкой жиже, его тошнило. Вдруг увидел Вадима – тот, смочив чем-то жгучим рану, бинтовал руку, успокаивал:

– Ничего, ничего, потерпите. Главное, чтобы заражения не было. Может, коньяку дать?

– Нет, не хочу, не буду, – почему-то отказался Игорь.

Поэт наклонился к нему, прошептал:

– Завтра мы все рано уедем до самого обеда. Одна старуха останется. Эту дверцу подденете снизу. Гаражные ворота только изнутри будут заперты, на перекладину. Бегите. Только, не домой. До ночи спрячьтесь. Мы здесь – последний день. Поняли?

Игорь молча кивнул.

VI

Зоя никак не могла усидеть на месте.

Она лихорадочно металась по квартире: из комнаты на кухню, из кухни в ванную, выскакивала на лоджию – бессмысленно смотрела минуту-другую на зловеще-кровавую физиономию луны. Оказываясь снова в комнате, Зоя старательно уклоняла взгляд, не смотрела на кровавый целлофановый ком, лежавший на письменном столе. Потом пересилила себя, спрятала мёртвый мизинец мужа в пакет, отнесла и засунула зачем-то в морозильную камеру холодильника – рядом с говяжьими костями, двумя пачками масла и минтаем.

Так, теперь – думать, думать и думать. Сперва она загорелась было сразу звонить по 02, но тут же себя одёрнула: ишь, начиталась в юности Юлиана Семёнова да насмотрелась сусально-сказочных «Знатоков» по телевизору. Нет, на милицию надежды мало. Надо искать деньги. Где? Как?..

Чуть лишь забрезжил за окном равнодушный рассвет, план в общих чертах у Зои обрисовался. Первым делом она выскребла из сусеков все наличные. От получки с отпускными осталось тридцать тысяч да от старых запасов, от Игоревых отпускных, сохранилось пять тысчонок. Зоя выпотрошила даже сумку, с какой на огород ездили, но там уж и вовсе мелочь завалялась – меньше сотни.

В начале восьмого, когда мир вокруг стал оживать, Зоя, настроив себя, огрубив, торкнулась к соседям.

– Нина, прости, думай что хочешь – я потом, завтра всё объясню… Короче, мне срочно, сейчас, нужны мои деньги. Срочно!

Нина, конечно, опешила, смертельно разобиделась, враз надулась, но, главное, поклялась родными своими часам к одиннадцати все двенадцать тысяч возвернуть, до единой копеечки.

Зоя дома сразу схватилась за телефон – не дай Бог, Валентина на дачу укатила уже. Но та, к счастью, ещё только собиралась в поход. Звонку несколько удивилась: они с Зоей относились друг к дружке прохладно, на кафедре почти и не общались.

– Валентина Васильевна, – Зоя постаралась говорить помедовее и в то же время понезависимее, с достоинством, – вот какое дело… Я слышала, вы ищете подержанный портативный телевизор для дачи? Я как раз решила продать свой «Сапфир»: диагональ двадцати три сантиметра, показывает прекрасно. А нам он на кухне мешает, да и хватит пока одного «Горизонта».

Валентина, подлая, почуяв момент, начала ломаться, кобениться: хотелось бы цветной… да сейчас денег нет лишних… да сегодня некогда… Пришлось уговаривать, уламывать и в конце концов ублажить старуху: всего на пятьдесят тысяч согласиться. Более того, ей, Зое, самой же и пришлось переть телеящик, погрузив его в дорожную сумку, к покупательнице на квартиру. Благо, та жила через две улицы. Уже совершив сделку, у порога, Зоя с пылу-жару хотела ещё и взаймы попросить у седовласой доцентши, но вовремя опомнилась, одёрнула себя, вернула в реальность.

В коридоре у дверей её квартиры толклась Нина, терзала звонок. Вот заело человека, вот разобидело – раньше срока сейчас деньги швырнёт. Было страшно некогда, нервы напряжены, но смотреть на поджатые губы соседки-товарки, на её брызжущие обидой глаза тошно. Нина шагнула навстречу, протянула пачечку бумажек.

– Вот, забери свои деньги! Спасибочки за помощь!

Зоя обошла её, открыла один замок, второй, третий. Распахнула дверь, убедительно попросила:

– Зайди.

Нина, задрав подбородок, подчинилась, переступила порог. Зоя скинула туфли, включила в прихожей оба светильника, сходила на кухню, принесла уже заледеневший свёрточек, развернула перед носом Нины. Та вскрикнула, всплеснула руками – радужные сотенные посыпались на циновку.

– Это, Нина, часть моего Игоря, – тихо, внешне бесстрастно пояснила Зоя. – Если к шести часам я не наберу полмиллиона – мне пришлют в посылке его голову… Вот так, милая. Так что уж прости меня за жадность.

Что? Как? Когда?.. Зоя вкратце рассказала. Нина даже побледнела, брызнула слезами.

– Ой, Зоенька, ой! Ужас-то!.. Стой, я щас…

Она крутнула замок, опрометью бросилась вон, через минуту ворвалась обратно, задыхаясь, сунула в руку Зое три тысячных билета.

– Вот! Я пятнадцать перехватила… Ничего, хлеб есть, картошка есть, вермишель – до получки дотянем.

Зоя было воспротивилась, но Нина снова принялась обижаться всерьёз, теперь уже на то, что у неё последних денег не берут. Потом Нина захотела выспросить подробности, но Зоя растолковала: времени уже мало и денег ещё мало – потом. Соседка, побожившись всё удержать втайне, исчезла.

Итак, уже сто тысяч наскреблось. Теперь – следующий этап. Зоя вынула из серванта шкатулку с документами, отыскала сначала сберегательную книжку, затем два ваучера, которые, слава тебе Господи, благополучно долежали до сего дня вопреки теле- и радиовымогательствам всяких чековых сомнительных фондов. На счету имеется восемнадцать тысяч рубликов, да за каждый ваучер, говорят, уже по двадцать тысяч перекупщики выкладывают: итого – почти шестьдесят тысяч добавится.

Но действительность тут же разбила в пух и прах все расчёты непрактичной женщины. Сначала она ткнулась в запертые двери Сбербанка и узнала под старость лет, что сие финучреждение в воскресенье бастует. Плакали её кровные денежки! На рынке тоже всё пошло кувырком. Зоя вообще не любила базар – его грязь, вонь, толкотню, наглость и шум. Торговаться и вовсе не умела – торгаши подавляли её своей напористостью, хапужестью, зычным голосом. При случае, если надо было купить, к примеру, лук-репку или, в сезон, арбуз, она пристраивалась к другим покупателям, вслушивалась в их диалоги с торговцами, узнавала цены и тогда уже, выбрав, почти молча покупала товар.

Вот и теперь она с полчаса, теряя драгоценное время, бродила по бурлящей площади городского торжища, не решаясь приступить к делу. На каждом шагу встречались дельцы обоего пола с табличками на груди или животе: «Куплю ваучер, золото, валюту». Но всё была такая публика, что подойти противно: грязные цыгане, плотные наглые кавказцы, лоснящиеся буйволы из местных с похмельными взглядами, замызганные бабёнки с беззубыми ртами, размалёванные девки проститутского вида…

Наконец, у одного более-менее благообразного старичка с седенькой бородкой Зоя поинтересовалась: почём? Ответ поверг в уныние – шесть тысяч. Зоя метнулась к другому покупателю – женщине преклонных лет: шесть с половиной. Она сунулась было к одному бугаю в иностранной майке и шортах, но тот и вовсе огорошил: плати, тётя, сперва стольник за информацию о цене…

Целый час металась Зоя среди бедламной толпы, уже сама разгорячилась, разохотилась, вошла в роль продавца ваучеров и в конце концов сбыла свою и мужнину часть государственного имущества оптом за восемнадцать тысяч деревянных. Вот и обогатилась – спасибо родному правительству, чтоб ему ни дна ни покрышки!

Было уже начало одиннадцатого. Пора приступать к третьему этапу добывания денег. Зоя побежала в барахольные ряды. Здесь на длинных прилавках и просто на земле теснились-громоздились товары всех видов, размеров, расцветок и степеней изношенности. От швейных иголок до велосипедов, от новеньких импортных компьютеров до потрёпанных детских пинеток. Зоя высматривала среди продавцов человека с хорошим лицом. Один мужчина, степенный, деревенского вида – в полосатой рубашке-косоворотке и кепке-шестиклинке – ей глянулся. Он продавал стиральную машину «Малютку», трёхрожковую люстру и голубой унитаз. Зоя приблизилась, спросила с заминкой, робко:

– Простите, вам пылесос не нужен? Новый, в упаковке. Очень недорого…

– Нет, милая, не нуждаемся. Своё бы добро распродать до вечера.

Обескураженная Зоя отошла, призадумалась. Вдруг:

– Зоя Михайловна!

Она вгляделась: ба! Её студент, Борщевский— в этом году окончил. Она только-только у него экзамен принимала – фюнф поставила. Ну и ну! Борщевский стоял в торгашеском ряду, сверкая толстенными стёклами очков, предлагал на продажу всякую мелочь: видеокассеты, женские трусики-недельку, батарейки, жвачку и что-то маленькое в блестящих упаковках – чуть ли не презервативы. Зоя уж и вглядываться не стала.

– Зоя Михайловна, – поздоровавшись, сразу приступил к делу вчерашний студент, – у вас, вижу – проблемы?

– Д-да… – Зоя подумала: а почему бы и нет? А вдруг? – Видите ли… э-э-э… Яков, мне срочно надо продать новый пылесос, а я не знаю, как это делается

– Пылесос? Советский?

– Да, «Ракета»… Но совершенно новый, в упаковке – последней модели.

Студент-торгаш сдвинул на затылок бейсбольную кепочку, протёр профессорские окуляры, поразмышлял с полминуты.

– Ладно. Ради вас, Зоя Михайловна, так и быть – рискну. Да и пора мне дело укрупнять. Пойдёмте.

Борщевский собрал в громадную наплечную сумку своё товарное барахло, попросил соседа по прилавку приглядеть за местом.

По дороге Зоя не утерпела, спросила:

– Вы меня, Яков, извините, но я поражена. Ведь вы учились отлично, немецким владеете уже на уровне…

– На «отлично» учиться не трудно, Зоя Михайловна, если голова есть. С дипломом учителя прожить трудно – вот в чём беда-то. Я ведь, если откровенно, поступал на иняз от души, и вправду хотел учителем стать. Вроде героя Тихонова в «Доживём до понедельника»… Э-э, да что там! Сейчас всё перестроилось, и планы мои тоже перевернулись. А немецкий… Он не пропадёт, спасибо вам, Зоя Михайловна. Вот поднакоплю, как по политэкономии учили, первоначальный капитал, язык тогда и пригодится – будем с Германией связи налаживать. И всё будет зэр гут…

Зоя слушала вполуха, а сама всё пыталась утвердиться – какую цену запросить?

В квартире Борщевский разулся в прихожей, оставил здесь же сумку, прошёл в комнату, цепко осмотрелся. Помог хозяйке вытащить из угла, из-за тумбочки с телевизором, резервный пылесос в коробке. Раскрыл, вынул машину, осмотрел-ощупал со всех сторон, включил в розетку, послушал гул, провёл щёткой по ковру.

– Ну и сколько же, Зоя Михайловна?