Сатир и нимфа, или Похождения Трифона Ивановича и Акулины Степановны

XIX. Нимфа, сатир и пастушок

– Вот он, Трифон Иваныч… Пантелей-то этот самый… – говорила Акулина, указывая на племянника, когда тот перестал креститься на иконы. – Ну, кланяйся хозяину-то, – обратилась она к племяннику. – Кланяйся и поздравь с праздником.

– С праздником, господин хозяин. Дай вам Бог… – пробормотал Пантелей и низко поклонился Трифону Ивановичу.

Трифон Иванович еле ответил легким кивком на поклон и смотрел исподлобья. Пантелей переминался с ноги на ногу.

– Ну, кланяйся еще раз да подноси хозяину деревенского-то гостинца, – продолжала Акулина. – Скажи: «Пожалуйте, мол, от чистого сердца…»

Пантелей еще раз поклонился, протянул к Трифону Ивановичу связку сушеных грибов, которую держал в руке, и сказал:

– Вот-с… Деревенского гостинца… от чистого сердца…

Трифон Иванович связку грибов от Пантелея не взял в руки, но кивнул и проговорил:

– Положи на стол. Потом приберут…

– Присаживайся к столу-то. В праздники у нас и при хозяевых сидят, – толкнула Акулина Пантелея в спину. – Вот, чайку попьем…

Робко озираясь по сторонам, Пантелей сел. Акулина поместилась около самовара…

– Может, винца перед чаем-то выпьешь? – спросила она Пантелея. – В праздник у нас можно… Хозяин добрый… Он допущает… Не любит только, чтоб на стороне пили, а при евонных глазах пей. Правильно ведь я, Трифон Иваныч?

Трифон Иванович промолчал.

– Пей, пей… – продолжала Акулина и налила племяннику большую рюмку водки. – Пей… Уж ежели хозяин не препятствует, то, значит, можно. Трифон Иваныч у нас всегда такие слова говорит: пей за столом, а не пей за столбом.

– Мы вообще по малости… Малодушием не занимаемся, – пробормотал Пантелей, перекрестился, взял рюмку, сказал: – С праздником, – и выпил, утерши губы рукавом кафтана.

– Ну а теперь закуси…

Пантелей протянул руку к тарелке с селедкой и, взяв пальцами кусок, положил его себе в рот, а пальцы обтер об голову.

– Ты зачем же руками-то? Коли ты при хозяине, ты должен учтивость соблюдать и вилкой брать, – заметила ему Акулина. – На то вилки положены на стол. Жуй еще… Вон там ветчина есть… колбаска… Только уж ты вилкой… – прибавила она.

– Не… не надо… Довольно.

Пантелей махнул рукой.

– Может быть, еще винца хочешь? – спрашивала его Акулина.

– С тобой ежели, за компанию.

– Трифон Иванович, я выпью… Пейте и вы…

Трифон Иванович отрицательно потряс головой и отвернулся.

– Да полно вам кикиморой-то смотреть! Выпейте… Выпейте хоть со мной… – приставала к нему Акулина. – Ведь даве звали же меня выпить… Ну, я вам налью, а вы выпьете…

Она взглянула в его сторону такими веселыми глазами, так ласково кивнула, сделав это, впрочем, украдкой от Пантелея, что Трифон Иваныч не выдержал и взялся за рюмку.

– Ну, кушайте… Будьте здоровы. Вам даже хорошо выпить… Чрез это печенка успокаивается… А то вы все злитесь. Вот и я выпью за ваше здоровье… Пей, Пантелей, пей… Хозяин ничего… хозяин у нас добрый, а только вид у них такой грозный да сердитый.

Он выпил. Акулина начала наливать чай. Трифон Иванович не садился, ходил из угла в угол по комнате и косился на Пантелея.

– Трифон Иваныч, вы что ж не садитесь-то? – обратилась Акулина к нему. – Нельзя же так, на дыбах… А то словно бельмо на глазу… Садитесь и вы…

– Я потом… – упрямился Трифон Иванович.

– Нельзя и разговаривать, коли перед тобой маются из стороны в сторону. Садитесь… Полно вам… – бормотала Акулина.

Трифон Иванович сделал еще несколько шагов по комнате и сел, взявшись за стакан. Пантелей давно уже звонко схлебывал чай с блюдечка.

Акулина тоже пила и тараторила:

– У нас харчи хорошие… Ты, Пантелеюшка, доволен останешься. Я при доме на манер хозяйки, потому хозяин у нас вдовый, стало быть, коли ежели что, всегда мне скажешь… Да уж доволен будешь, только хозяина предпочитай… Хозяина предпочитай и меня предпочитай, потому наш хозяин любит, кто меня предпочитает. Вон наш хозяин все сумлевается, что ты не сумеешь в лавке покупателям потрафить. А ты потрафляй… Хорошенько потрафляй… Ты приглядывайся, как другие делают… Как другие, так и ты… Потом нужно у нас, чтоб чисто одемшись… У тебя одежа-то есть ли?

– Да вот на мне… – отвечал Пантелей.

– Ну, это армяк, а нам нужен спиньжак… Да ничего… Хозяин тебе купит спиньжак и жилетку, а там ты заживешь эти деньги. Жалованье у нас верное, хозяин не ужиливает.

Трифон Иванович слушал, вздохнул и хотел что-то сказать, но Акулина его перебила:

– А насчет жалованья хозяин тебя не обидит, только старайся потрафить. Сколько, Трифон Иваныч, у нас Андреян-то получал?

– Да ему на Андреяново место нельзя… Я лучше его в дом в дворники… – проговорил наконец Трифон Иванович.

– Нет, нет… В дворники я не желаю. Я для того и отписала ему в деревню, чтобы он в приказчики приехал и при нас жил. Пусть на глазах существует. А в дворниках что такое? В дворниках он сейчас и избалуется. Жалованье тебе, Пантелей, на первых порах пятнадцать рублев в месяц, а там чего стоить будешь.

– Да нельзя же, Акулина Степановна… – заметил Трифон Иванович.

– Отчего нельзя? Все можно… Полноте вам… Ну, благодари, Пантелей, хозяина. Встань, поклонись и поблагодари…

Пантелей встал и поклонился. Трифон Иванович насупился и отвернулся.

– Вы чего надулись-то как мышь на крупу? – продолжала Акулина. – Вы думаете, что он не обрыкавшись-то?.. Так обрыкается… Вот ведь у нас нельзя, чтоб селедки руками брать, потому руки должны чтоб всегда были чистые, – обратилась она к Пантелею. – В лавке у нас товар нежный, так нужно, чтобы его не замарать.

– Это можно… – пробормотал Пантелей.

– Опять же, коли ежели поемши, то чтоб об голову руки не отирать, потому через это дух… Сморкаться у нас также в платок надо.

– Это все возможно… Мы политику-то знаем.

– А знаешь, так и потрафляй… Ну, выпей еще винца… Хозяин ничего… Хозяин дозволит. Вот, рябиновая есть. Пей… И я выпью… Пейте и вы, Трифон Иваныч.

Выпили.

– А уж как он на гармонии лих играть, Трифон Иваныч, так просто удивительно! – продолжала Акулина. – Ты гармонию-то привез ли, Пантелеюшка?

– Привез. В котомке лежит.

– Ну, вот и хорошо. Потом ты нас потешишь, для праздника сыграешь. Выпьемте еще… Чего тут? Ноне праздник… Да и племянник приехал.

Трифон Иванович не возражал и уже первый выпил. Пантелей ободрялся все более и более, по мере того как ему ударяло в голову. Акулина тоже раскраснелась от выпитого вина.

Кончилось тем, что через час Пантелей, сняв с себя кафтан, играл на гармонии и пел. Акулина, приложа руку к щеке, тоже пела. Пели что-то грустное. Трифон Иванович сидел поодаль, клевал носом и слезливо моргал глазами. Кухарка Анисья тоже выпила для праздника.

Она стояла у дверной притолоки, слушала пение и почему-то заливалась горючими слезами.

XX. На другой день

На другой день Рождества Трифон Иванович проснулся с головной болью. Вчерашняя вечерняя пирушка с Акулиной и Пантелеем дала себя знать. Он вышел в столовую. Часы показывали девять. Акулина была уже вставши и заваривала чай около самовара. Трифон Иванович посмотрел на разрушенную закуску и на опорожненные бутылки и покачал головой.

– Однако мы вчера того… Изрядно… – проговорил он. – И дернула меня нелегкая пить!

– Ну вот… В кои-то веки! – отвечала Акулина. – К тому же вчера был большой праздник. Уж коли в эдакий праздник не выпить, то когда же и пить!

– С вами-то мне не следовало связываться.

– А что ж мы за паршивые такие, что с нами не следовало?

– Я про Пантелея… Человек на место приехал наниматься, а хозяин вдруг с ним пить вздумал! Эво сколько высосали! – кивнул он на бутылки.

– Да нешто это мы одни? Мы по малости… А тут и которые ежели приходящие пили… Тут и Анисья после нас охулки на руку не положила. Ночью приказчики, вернувшись с гулянки, заглядывали и, поди, тоже выпили. Так ведь всю ночь на виду бутылки и стояли.

– Приказчики сюда по ночам не входят.

– Не входят, да вошли. Ведь вы нешто могли слышать? Ведь вы были без задних ног. Мы вас вчера с Пантелеем под руки взяли, свели в спальню, раздели и на постель уложили.

– Ну вот… что ты мелешь!

– А вы нешто ничего и не помните? Хороши же вы были! Ну, да и то сказать: ведь вы старенький, годы уж ваши такие…

Трифона Ивановича так и покоробило от этих слов. Он вспомнил, что действительно вчера сильно напился в компании Акулины и ее племянника. Ему сделалось совестно. Акулина между тем продолжала:

– А только и блажной вы во хмелю… Ужасти, какой блажной! Да и ревнивый. Вдруг ни с того ни с сего к Пантелею приревновали. Он меня по спине погладил ласковым манером, а вы сейчас ругаться…

– Не гладь другой раз… – отрывисто отвечал Трифон Иванович. – Ведь ты из себя хозяйку разыгрываешь, хочешь, чтобы тебя почитали, как хозяйку, а где ж это видано, чтоб прислужающие люди по спине хозяйку гладили.

– Да ведь он племянник.

– Ну, это еще вилами писано, племянник ли он. Ты мне прежде паспорт его покажи.

– Что ж, он покажет, что ж, он не беспаспортный. А только все-таки так ругаться не следовает, потому только он всего и сделал, что обхватил меня да пощекотал два раза по спине… Ну а я щекотки боюсь и завизжала. Ведь вы даже драться лезли. Попомните-ка.

– Башку даже прошибу, вот что я сделаю, коли во второй раз такое-эдакое случится. Что под рукой у меня будет, тем и прошибу. Да еще мало того, вон выгоню. Пускай убирается ко всем чертям! – горячился Трифон Иванович.

– Хвалитесь, хвалитесь! Вы озорник известный! Вас зависть берет, коли молодая бабеночка поиграть вздумала.

Сами вы сидите кикиморой и дуетесь как мышь на крупу, а с другим и поиграть не позволяете.

– Не модель.

– Да ведь коли бы я без вас, а то при вас.

– Все равно не модель. Да ты ему и сегодня скажи: коли ежели он что – я его сейчас в шею.

– Нападайте, нападайте на беззащитную сироту на чужой стороне. И так уж его сегодня ночью приказчики поколотили, так что вот он вам на них жалиться хочет.

– А ты уж с ним сегодня утром успела повидаться? – ядовито спросил Трифон Иванович.

– Знамо дело, сегодня утром умывалась в кухне под краном, так виделась. Да и ночью…

– Что ночью? – вскричал Трифон Иванович и сжал кулаки.

– Ну чего вы петушитесь-то! – улыбнулась Акулина. – И ночью вставала, когда драка-то вышла. Ведь я не каменная… Тут такое буянство по всей квартире было, что упаси боже… Мертвого так подняли бы…

– Отчего же я-то ничего не слыхал?

– Оттого что очень сильно выпимши спать легли.

– Что за вздор ты городишь!

– А то как же?.. Мы даже оченно удивлялись, что вы ничего не слышите, потому весь дом на ногах был.

Трифон Иванович не знал, куда и глаза деть. Он сидел за столом потупившись и мешал чайной ложкой в стакане. Акулина продолжала:

– Ведь тут словно на пожаре крик-то был. Вернулися приказчики домой с гулянки пьяные и видят, что неизвестный человек у них на койке спит. Чем бы у кухарки спросить, что, мол, это за парень такой, а они его за вора приняли да давай бить и вон гнать. Говорю им, что это, мол, наш новый приказчик, племянник мой, а они не верят… Старший приказчик бросился к вам, чтобы вас будить, – не знаю только, почему вы не встали.

– Что ты говоришь! – воскликнул Трифон Иванович, и его ударило в пот.

Он поднялся с места и, заложа руки за спину, в волнении начал ходить по комнате. То обстоятельство, что вот он, солидный человек, уважаемое лицо во всем доме, и вдруг увлекся до того, что напился в компании с приезжим деревенским парнем, так и грызло его.

Вошел старший приказчик, чтобы взять ключи и идти отворять лавку. Поклонившись хозяину, он сказал:

– А только вы, Трифон Иваныч, будьте добры, извольте сказать этому новому… Пантелей он, что ли… Бахвалится, что вы его в приказчики в лавку взяли… Чтобы он таких поступков не делал. Прихожу я вчера тихо и благообразно домой – вдруг на моей кровати мертвое тело неизвестного звания мужчины… Я его будить, чтобы он опростал мое место, а он как вскочит да по уху… Помилуйте, что ж это такое?.. Ведь он мне физиономию исцарапал.

– Да ведь ты сам, Алексеюшка, хмельной пришел, ты сам его колотить начал… – ввязалась Акулина.

– Я хмельной? Нет, уж позвольте!.. – воскликнул старший приказчик. – Я был чище голубицы. А он даже трубкой наволочку мне прожег. И трубка на постели около валялась. А наволочка семь гривен стоит.

– Да уж ладно, ладно… – замахал руками Трифон Иванович, чтобы прервать разговор. – Бери ключи и иди в лавку.

– А все-таки вы насчет бунтов ему скажите, потому ежели и напредки такие кораблекрушения по ночам, то какой же пример будет другим приказчикам!

– Вот тебе ключи и иди в лавку.

– И лодырю этому прикажете в лавку идти? Ведь вы его изволили в приказчики взять, – не унимался старший приказчик.

– Нет, нет… Пускай покуда дома сидит. Об этом еще надо подумать. Я с тобой сегодня вечером посоветуюсь. Ступай.

Приказчик поклонился и вышел из столовой. Трифон Иванович схватился за голову.

– Ах, как нехорошо все это вышло! – прошептал он. – А все из-за вас, из-за чертей! – злобно взглянул он на Акулину. – И чего мы все словно с цепи сорвались!

– Ну, ничего… Праздник… Обойдется все, и малина будет, – отвечала та.

– Перед своими-то совестно… Глаза бы не глядели.

– Да полноте… Бросьте…

В дверях показалась всклокоченная голова Пантелея. Он был в ситцевой рубахе и босиком. Лицо его было опухши.

– А я, хозяин, к вам с жалобой на ваших молодцов. Эво какой синяк мне сегодня ночью под глаз насадили! – начал он. – Нешто это возможно? Ведь это безобразие.

– Вон! – заорал на него Трифон Иванович. – Как ты смеешь лезть без спросу в хозяйские горницы!

Акулина тоже замахала Пантелею рукой, чтобы он уходил. Пантелей повел недоумевающе глазами и скрылся.

– Ну, оказия! – прошептал Трифон Иванович, опустился на стул, облокотился на стол и подпер руками опущенную голову. К нему приблизилась Акулина, обняла его и тихим, вкрадчивым голоском произнесла:

– Головка со вчерашнего болит у вас, голубчик? Поправиться надо – вот оно сейчас и полегчает. Сем-ко я вам рюмочку поднесу. Рюмочка не повредит. Рюмочка сейчас и печенку очистит, и в голову с приятством вдарит.

Она налила рюмку водки и поднесла Трифону Ивановичу. Трифон Иванович выпил.

XXI. Нимфа ставит на своем

На второй день рождественских праздников Трифон Иванович обедал дома, вместе с Акулиной. Акулина пробовала было сделать так, чтобы и Пантелей обедал вместе с ними, но Трифон Иванович наотрез отказался.

– Прислужающему – и прислужающая честь. Ты знаешь, у меня не заведено, чтобы прислужающие вместе с хозяином обедали, – сказал он Акулине. – Хочешь, чтобы он жил на приказчицкий манер, пусть пока живет, нет – поворот от ворот.

Акулина не настаивала и только спросила:

– А отчего вы говорите «пока»?

– А оттого, что есть у меня воображение дворником его в доме сделать, и тогда он будет на дворницком положении.

– Нет, нет, я не хочу дворником… Я хочу, чтобы он был чисто одемшись и на купеческий манер ходил. А то что это такое: тетка в дамы вышла, а племянник на сером положении. Нет, нет, нешто можно даме с дворником якшаться?

– А зачем же тебе с ним якшаться-то? – подозрительно задал вопрос Трифон Иванович.

– Как зачем? Кровь… Ведь он кровная родня… Кровь-то свою из горницы не выгонишь. Ино придется и чайком попоить у себя в горнице.

– Да ведь и на приказчицком положении он будет, так все равно будет чай пить с приказчиками, а не с нами.

– Да я про вас и не говорю. Может быть, я вздумаю подчас у себя в горнице его чайком попоить. Ведь кровный племянник.

– Да племянник ли? – протянул Трифон Иванович.

– Ну вот! Опять ревность! Экий вы какой невероятный человек!

– А вот пусть прежде паспорт покажет. Коли вы с ним одной фамилии, то, значит, племянник.

– Что ж, смотрите и паспорт… – пробормотала Акулина и слезливо заморгала глазами. – Ведь какой вы обидчик, право. Ничему не веруете… Неужто уж я столько-то не заслужила?

– Кто тебе говорит, что не заслужила! А мне, как хозяину, все равно от него паспорт отобрать следует. Ведь прописать парня надо… Он чей племянник-то: с твоей стороны или со стороны мужа?

– Да что вы, как становой на мертвом теле, меня расспрашиваете! – раздраженно сказала Акулина.

– Да ведь я его в люди к себе беру, так должен же я спросить.

– Вы вон и Анисью брали в люди, да так не расспрашивали.

– Да что у тебя язык-то переломится, ежели ты скажешь мне, с чьей стороны он племянник, – с твоей или с мужниной.

– Знамо дело, с моей… Мой племянник. Сестрин сын.

– Ну а сестрин сын, так и по паспорту его догадаться нельзя, племянник он тебе или нет.

Акулина сердито отодвинула от себя тарелку. Трифон Иванович молчал и соображал. «Нет, в дворники Пантелея не след брать, – мелькало у него в голове. – Будет жить в дворниках, так ежеминутно может быть при ней. Он при доме, и она при доме, а я целый день в лавке. Без меня они тут и невесть каких вертунов в квартире наделать могут. Лучше же уж я возьму его в приказчики; по крайности, он тогда у меня целые дни на глазах будет. Я в лавке, и он в лавке. А потом, коли к делу будет негоден, то можно ему и другое место найти».

– Ну ладно, так и быть… Возьму уж я твоего Пантелея в лавочные приказчики, – сказал он вслух.

– Голубчик вы мой! – улыбнулась в ответ Акулина. – Я ведь знаю, что вы добренький, что вы всегда меня послушаете. Только, Трифон Иваныч, ему одежду настоящую надо… Чтобы спиньжак, брюки и все эдакое…

– Да уж ладно, ладно, купим, а потом он заживет эти деньги.

– Позвать его сейчас сюда? – встрепенулась Акулина.

– Зачем же призывать-то? Бога ради, чтобы он как можно меньше тутотка мотался.

– Я думала, что вы ему свое решение скажете.

– Сама скажешь.

Обед кончился. Трифон Иванович, по заведенному порядку, прилег соснуть часок-другой. Пока он засыпал, Акулина сидела около его постели и говорила:

– Ведь вот как я вас люблю-то: приехал племянник, виделся с мужем моим, а я его еще и об муже не успела хорошенько порасспросить. А вы этого не цените.

– Ну что тебе теперь муж! Муж – уж такой товар, что, можно сказать, третий сорт, – бормотал в ответ Трифон Иванович и стал уже всхрапывать.

– Ну, не скажите… Вот ведь уж скоро паспорту моему срок… Вышлет ли еще паспорт-то?

– Отчего же не выслать? Ведь высылал же раньше.

– А вдруг слухи дошли. Сюда ведь ко мне и земляки наши приходили, так могли и передать мужу, что вот, мол, так и так жена твоя законная… А за уксусное поведение он всегда может жену к себе потребовать, чтоб проучить.

Трифон Иванович не слышал этих слов. Он уже спал. Акулина посмотрела на него и, улыбнувшись, отошла прочь.

Через два часа, когда Трифон Иванович отправлялся к себе в лавку, то Акулина провожала его на лестнице и кричала ему вслед:

– Не забудьте Пантелею спиньжак-то купить! Смотрите, сегодня купите.

– Да уж ладно, ладно.

– И картуз хороший.

– Хорошо, хорошо.

– И пальто приказчицкое или чуйку, а то у него окромя нагольного полушубка ничего нет.

– Присылай его вечером в лавку. Старший приказчик купит. Ведь надо тоже примерить.

– Вы всю одежду ему купите. Надо и рубашку крахмальную.

– Купят, купят.

– И платки носовые! А то как же ему без платков?

Трифон Иванович не отвечал.

– Да не забудьте и мне обещанное! Вы вчера меня разобидели и потом в утешение обещались браслетку с бриллиантами купить. Вы даже побожились, что купите. Так непременно купите. Сегодня купите. Да захватите клюквенной пастилы для меня.

Этих слов Трифон Иванович даже уже и не слыхал. Акулина постояла еще на лестнице, потом вошла в квартиру и послала кухарку Анисью за своей наперсницей, полковницкой горничной Катериной.

XXII. В науке у наперсницы

Полковницкая горничная Катерина сидела с Акулиной в столовой за кофеепитием и тараторила без умолку. Кроме принадлежностей кофеепития стояла бутылка вишневой наливки и помещалась тарелка с мятными пряниками и орехами. Сама Акулина, как относительно недавно еще явившаяся из деревни, не успела пристраститься к кофею, хотя и прожила на местах в кухарках около двух лет. Кофею она предпочитала чай и в настоящее время жевала мятные пряники, тогда как наперсница ее Катерина охолащивала уже четвертую чашку кофею.

– И прежде всего, милушка ты моя, ты его тереби… Тереби, сколько можешь… – говорила Катерина Акулине. – Уж ежели тебе такое счастье выпало – тереби его.

– Ну?! – протянула Акулина.

– Я тебе говорю, тереби. Отдыху не давай и тереби. Ну, суди сама: человек он старый, немощный… Умрет он, так что тебе останется? Ведь племянники евонные тебя, как последнюю шлюху, из дома выгонят.

– Зачем же гнать-то? Я и сама уйду.

– А уйдешь, так с чем ты останешься?

– Как с чем? Шубу свою уведу, три платья матерчатые, браслетку.

– Шуба да браслетка с платьями! – всплеснула руками Катерина. – Ну и вижу я, что ты совсем дура деревенская!

– Зачем же деревенская?.. – обиделась Акулина. – Я в дамы вышла.

– А кто в дамы вышел, тот так не рассуждает. Ах, простота, простота! Совсем, посмотрю я на тебя, ты простота. Ну, что значат шуба и матерчатые платья с браслеткой? На много ли они тебе хватят? А ведь ты привыкла уж жить по-дамски.

– Совсем привыкла, – согласилась Акулина.

– Ну, вот видишь. А на шубу с платьями ты больше трех месяцев по-дамски и не проживешь, ежели их продать.

– А зачем же продавать-то? Я щеголять хочу.

– Так ведь надо пить, есть, кофеишку грешного купить, горенку нанять, – доказывала Катерина.

– Так, так… Это чтобы на место опять не идти. Поняла, – сказала Акулина.

– Ну, то-то. Ведь на месте, при черной работе, после такой дамской жизни ты не уживешься!

– Не уживусь, не уживусь, милушка… Где тут ужиться.

– Ну, стало быть, и должна ты своего Трифона Иваныча теребить насчет денег и разных вещей.

– Да как же мне его теребить-то? Я уж и так, кажется…

– Что это за теребленье, помилуй, матка! Ты видишь, старик в тебя, как кот в марте месяце, влюблен.

– Влюблен, влюблен… И ревнует, Катеринушка, как!

– Ну так вот ты и должна пользоваться. Куй железо, пока горячо. Ты должна каждый день у него просить что-нибудь.

– Да я уж и то… Вот сегодня браслетку… Вчера у него супротив меня провинность была, и обещал он мне браслетку с бриллиантами, чтоб помириться, а сегодня я пристала к нему, чтобы он мне браслетку беспременно принес.

– Что браслетка! Ты денег требуй… Требуй, чтоб он тебе каждый месяц сто рублей…

– Сто рублей! Экую штуку хватила! Он не даст столько. И так уж он шубу…

– Ты опять про шубу… Шуба шубой… К весне бархатное пальто должен сшить. Это все само собой… А кроме того, денег требуй… Небось даст и больше ста рублей в месяц, ежели сумеешь приступить.

– А как же приступить-то?

– Поступай по-дамски – вот и шабаш.

– А как же по-дамски-то?

– По-дамски ежели поступать, так на это есть невры.

– Невры? А что это такое невры?

– Болезнь такая. То есть не то чтобы болезнь, а такое-эдакое расстройство невров… Мужчины этого смерть боятся, особливо старики.

– Так как же я на себя болезни-то буду накликать?

– Ты и не будешь накликать, а просто делай перед ним вид, что у тебя расстроены… Нравственность свою покажи, характер…

– А как же это показать-то? – заинтересовалась Акулина. – Ты уж расскажи, Катеринушка.

– Очень просто. Показывай во всем свой каприз, да и кончено. Как Трифон Иваныч тебе в чем-нибудь не потрафил или не уважил насчет того, чего ты просишь, – ну, сейчас и пущай невры… Каприз то есть. Он, к примеру, весел и хочет с тобою шутки шутить, а ты сейчас в слезы…

– Это-то я вчерась уж и то делала.

– Ну, вот это невры и есть.

– Невры, невры… Дай запомнить. Слово-то такое мудреное…

– Ничего тут нет мудреного. Слово самое простое и круглое. Невры… Его нынче каждая дама знает. Так вот, слезы… А нет, упади в обморок и лежи без движеньев – это тоже невры…

– То есть как – в обморок? – переспросила Акулина.

– Неужто не знаешь, что такое обморок? – удивилась Катерина. – Ах, простота, простота! А еще в новомодные дамы лезешь!

– Да я уж потрафлю, потрафлю, ты только расскажи.

– Ты вот, к примеру, у него чего-нибудь просишь, а он не соглашается – сейчас ты и упади в обморок, то есть сделай вид, что у тебя на манер как бы родимчик… Ну и лежи без движения.

– Поняла, поняла.

– Ну, то-то… Лежи без движеньев – и шабаш. А подойдет он к тебе, чтобы привести тебя в чувство, – ты его сейчас бац по роже.

– Рукой?

– Можешь рукой, а то так и ногой. А уж после этого начинай кликать. Видала, как деревенские бабы кликают? Вот и ты так же кликай.

– Так ведь те порченые.

– А ты хоть и непорченая, да кликай. Притворись и кликай… Кричи не своим голосом, плачь, мечись, разметывайся, визжи, а то и смейся эдаким диким голосом. А подойдет – опять смажь его рукой или ногой, вот он и будет всего этого бояться и уж напередки ни в чем тебе не откажет, чего бы ты ни спросила.

– Будто?

– А вот попробуй… Ни за что не откажет, только чтобы этих невров не случилось с тобой.

– Непременно попробую, – улыбнулась Акулина.

– А то еще мигрень… – продолжала Катерина.

– А это что за штука?

– Тоже болезнь. Головная боль, и тоже такая, что уж тут мужчина не подступайся.

– Также притвориться надо?

– Само собой. Не можешь же ты быть каждую минуту больна, когда тебе что требуется. Ты вот, к примеру, просишь у него часов золотых с цепочкой. Ведь часов-то у тебя нет. Ну, попросила золотые часы с цепочкой, а он не дает – сейчас мигрень. Он к тебе подходит, а ты его отпихивай, точи, гложи, ешь поедом, а не помогло – катай невры; смотришь – часы-то у тебя уж и есть, – рассказывала Катерина и прибавила: – И, душечка, на все на это я уж столько насмотрелась, по местам-то у барынь живши, что просто ужасти! И никогда заряд даром у барынь не пропадает. Всегда с успехом.

– Попробую, беспременно попробую… – улыбалась Акулина.

– Ты уже ежели пробовать, то прямо пробуй насчет ста рублей в месяц. Так и скажи ему: желаю, мол, сто рублей в месяц…

– Часы-то мне пуще надо.

– И часы будут. После ста рублей сделай ловкую передышку дня на три или четыре и опять новые невры начнешь насчет часов. Ты много ли от хозяйства-то у него наживаешь?

– Да что вот, в месяц, пожалуй, и двадцати пяти рублей не очистилось.

– Двадцать пять! Да что это за деньги, мать, коли ты у него на положении крали сердца живешь! Ты и здесь тереби. Тереби рублей пятьдесят в месяц да понемножку капитал и скопировывай. Скопировала сто рублей – сейчас билет процентный покупай и билет в чулок на сохранение, да там и держи. Вот тебе и будет на черный день.

– Верно, верно, Катеринушка… Ведь это только я такая дура, что ничего этого не понимаю, – согласилась Акулина.

– А не понимаю, так учиться надо. Вот я тебя и учу. Да тебе еще много чему надо научиться… Хорошо еще, что Бог тебя со мной-то свел, – сказала Катерина и, взглянув на бутылку, прибавила: – Ты ведь кофейку-то мало потребляешь, так выпьем наливочки.

Акулина и Катерина выпили.