Перестрелка. Год девяносто первый

Там, в санатории, он и встретился он с Алёнушкой, там зародилось большое, светлое чувство, от которого и теперь остались в сердце грусть и печаль. Целый год продолжались их отношения, чистые, яркие. Но что же произошло потом?

Так случилось, что Алёну родители сразу после выпускных экзаменов увезли на море, в военный санаторий. Андрей очень переживал, что она не попала из-за этого на его выпускной вечер. Но не могли же её оставить одну в Москве? К тому же ей просто необходим был отдых после напряжённого года учёбы перед вступительными экзаменами в институт.

Всё бы ничего, но в тот же санаторий и в то же самое время отправились знакомые её родителей с сыном, сверстником Алёны. Причём Алена однажды упомянула о том, что мальчишка этот не раз пытался за нею ухаживать. И не то, чтоб Андрей приревновал Алёну – совсем, как ему казалось, нет. А всё же было неприятно сознавать, что она будет с ним рядом постоянно в течение трёх с лишним недель, да не где-то, а на море, в настоящей сказке – санаторий был какой-то совершенно особый, в который путевку, особенно летом, просто не возьмёшь.

Быть может, если бы не это обстоятельство, Андрей не пригласил бы на свой выпускной соседку по дому, с которой прежде, до знакомства с Алёной, у него был небольшой роман. Год назад он прекратил с нею всякие отношения, а тут вдруг, как назло, встретил случайно во дворе, когда привозил домой полученную перед самым выпускным вечером новенькую офицерскую форму. Слово за слово. Коснулись в разговоре предстоящего выпускного, и Андрей подумал, отчего не пригласить эту старую знакомую, ведь почти все его товарищи на вечере будут со своими девушками, а кое-кто даже и с жёнами.

Выпускной прошёл шумно, весело, но после него Андрей сразу уехал на дачу в Малаховку. В Москву вернулся, чтобы встретить Алёну из санатория. Лучше б не встречал. Остался дурной осадок от этой встречи. Алёна вышла из поезда не только с родителями, она вышла с тем самым своим другом детства. Конечно, Андрей знал о нём, но ведь знать одно – видеть другое. Этот тип изо всех сил старался подчеркнуть что-то особое в их отношениях с Алёной, хотя Андрей хотел верить, что ничего особого там нет. И, тем не менее, ему было очень обидно, что не он отдыхал с ней и что скоро он окажется далеко, а этот тип будет постоянно рядом.

Андрей вручил цветы, проводил до машины, но ехать с ними всеми домой было неловко, ведь с дороги людям хочется отдохнуть, привести себя в порядок.

– Андрюша, милый, – говорила Алёна, – ну что ты нахмурился? Ну не переживай. Завтра встретимся.

– До отъезда осталось всего несколько дней, а тебя ещё послезавтра, как я понял из разговора, пока шли к машине, родители на дачу увезут.

– Нет, я не поеду. Ведь экзамены на носу.

– Из-за экзаменов?

– Скажу, что из-за них, а не поеду, чтобы последние деньки побыть с тобой.

И она не поехала.

Они встретились в пятницу, долго гуляли, но домой она к себе без родителей не пригласила, пояснив, что дома в эти дни будут сестра с мужем.

В субботу снова встретились. Асфальт был мягким от зноя, у киосков стояли очереди за мороженым, шипели автоматы с газированной водой. Андрей говорил о своей любви, строил планы на будущее, хотя планы отдавали туманностью, поскольку Алёне предстояла учёба в институте, а ему – служба в дивизии далековато от Москвы. Они уже побывали в кино, съели мороженое в кафе у высотки на площади Восстания, и тут Андрей вспомнил, что в кармане у него ключи от квартиры дедушки с бабушкой бабушки в этой самой высотке.

– Да, я чуть не забыл. Бабушка просила цветы полить. Может, зайдём?

Алёна не возражала.

Они вошли в вестибюль, напоминающий дворцовый зал с панно над массивными дверьми лифтов – в то время сталинские высотки оставались ещё непревзойдёнными по архитектурным достоинствам. Лифт поднял их на восьмой этаж в светлый холл с большими зеркалами.

Едва переступив порог, они задохнулись в поцелуе и как-то само собою оказались в комнате на диване. Андрей в тот день был необыкновенно настойчив, а Алёна, ошеломлённая этой дерзкой напористостью, медленно отступала, сдавая позиции. Возможно, это было потому, что она чувствовала некоторую неловкость, оттого, что не смогла быть на его выпускном вечере, что отдыхала в компании своего друга детства, на ухаживания которого хоть и не отвечала, но не слишком противилась им.

Да и Андрей вряд ли бы позволил себе дерзости, если бы не эта её поездка с другом детства. Нет, ездила она, разумеется, не с ним. Приятель, так же, как и она, отдыхал со своими родителями. Но Андрея мучил один и тот же вопрос: действительно между ними там ничего не было или? Он верил и не верил. Повод к неверию давало поведение этого субчика на вокзале. Правда, Алёна несколько раз одёргивала его, но… Если бы Андрей серьёзно задумался, то, конечно, пришёл бы к выводу о беспочвенности своей ревности, но попробуй задумайся, когда перед глазами тип, который оказался удачливее, который так или иначе, но провёл рядом с нею два с лишним десятка дней на море.

Это и только это заставляло его идти напролом. Алёна же, быть может, по той же самой причине, отступала и отступала до той грани, которую не считала возможным переходить, но не перейти не смогла.

Ну а когда случилось то, что не должно бы случиться до того благословенного часа, о котором не раз уже говорили они, хоть и не осталось ни облачка на светлом небосклоне их отношений, но отношения эти перешли уже совершенно на новый этап.

За те волшебные сутки, что они провели вместе, решилось всё окончательно и, казалось, бесповоротно: Андрей немедленно отправляется к родителям Алёны и просит её руки. Он собирался сделать это уже в понедельник вечером, но пришлось перенести всё на вторник, поскольку отец Алёны оказался занят допоздна по службе. Тем не менее, Алёна объявила родителям, что во вторник у них в гостях будет Андрей, который хочет поговорить с ними о чём-то очень важном. Загадка была не столь уж и сложной, но все сделали вид, что не отгадали её.

Весь следующий день они с Алёной провели вместе, причём у него возникла мысль полить теперь цветы в отцовской квартире, поскольку отец был в отъезде. И хотя цветов там никаких не было, они нашли, чем заняться и без цветов.

Но когда они ещё только шли в отцовскую квартиру, та самая соседка, которая была с ним на выпускном вечере, увидела их в окно. Увидела и позвонила. И нужно же было такому случиться, что телефонный звонок раздался именно в тот момент, когда Андрей принимал душ. Ему показалось, что звонок междугородний, и он, приоткрыв дверь, крикнул:

– Алёнушка, возьми, пожалуйста, трубку. Это, наверное, отец. Скажи, что сейчас подойду.

Почему ему показалось, что звонок междугородний, почему попросил её ответить!? Просто какой-то злой рок преследовал его.

Когда он вышел из ванны, Алена уже положила трубку и сидела в полном оцепенении. Она не сказала, кто звонил, и что услышала в трубке, но, нахмурившись, молчала. До самого дома была неразговорчива, а когда прощались, твёрдо сказала:

– Заходить к родителям не надо. Отпала в этом надобность.

– Но почему? – спросил он.

– Ты это знаешь лучше меня. И оставим беспочвенные разборки.

– С кем ты говорила? Что тебе сказали?

– А ты не догадываешься? Странно, ты всегда казался более сообразительным. Впрочем, мне пора, – и она вошла в подъезд, попросив не провожать далее.

Утром он позвонил ей, но телефон не отвечал. Он звонил весь день, но всё безрезультатно. А между тем, тот день был последним днём отпуска.

Вечером Андрей позвонил соседке. Он уже был уверен, что всё случившееся её рук дело.

– Что ты сказала вчера Алёне?

– О, значит, её Алёной зовут. Ничего лишнего, только посвятила её в то, что было между нами.

– Зачем? Ведь между нами ничего не было.

– Но, если б не она, могло быть. Ведь так?

– Вовсе нет.

– Вот как? А может, я тебя полюбила. Может, меня ревность заела, может, обидно.

Андрей не стал продолжать этот беспочвенный разговор. А наутро он уехал к месту службы.

Несколько раз он пытался дозвониться Алёне из дальнего своего гарнизона. Но когда дозвонился, она положила трубку, едва услышав его голос. Через некоторое время он написал ей подробное письмо, в котором рассказал всё без утайки. Рассказал, что действительно встречался с этой своей соседкой, но прекратил встречи после их с Алёной знакомства, что приглашение на выпускной было самым безобидным. Расстались они сразу после вечера и более не встречались.

Ответа не было. А вскоре, дозвонившись её подруге, Андрей узнал, что Алёна вышла замуж.

И лишь недавно стало ему известно, что Алёна рассталась с мужем. Но… Что уж теперь? Как говорят «поздно пить Боржоми…»

От мыслей оторвал гул мотора. Посмотрел на дорогу, которая вела к дому отдыха от Поведников. Справа стоял стеной лес, слева тянулась ограда пансионата.

На дороге показался «Москвич», и Световитов снова повернулся к заливу, потеряв интерес. У Рославлева «Волга». Москвич же проехал мимо, остановился и, слегка сдав назад, оказался рядом.

Вышел пожилой мужчина и, слегка прикрываясь от слепящего закатного луча солнца, спросил:

– Вы Андрей Фёдорович Световитов?

– Да, я, – ответил Андрей с некоторым удивлением.

– Вам пакет от генерала Рославлева, – вполголоса сказал мужчина и протянул конверт.

А ведь так и сказал – пакет, а это вместе с выправкой мужчины указало, что он из военных.

Ещё было достаточно светло, чтобы прочесть написанное, и Световитов, вскрыв конверт, прочитал:

«Андрей! Вручаю тебе мою дочь и твоего сына! Береги их!»

И роспись, размашистая, яркая. Эта роспись запомнилась Андрею по некоторым документам, которые он получал из вышестоящего штаба, запомнилась, наверное, поскольку всегда с особым волнением обращал внимание на всё, что касалось Рославлева – конечно же, не из-за него самого.

Световитов перечитал написанное и, с трудом подавляя волнение, шагнул к машине. Он всё понял из этих кратких лаконичных слов. Понял, потому что уже слышал и об Ахромееве, и о Пуго…

Он открыл заднюю дверцу и протянул руку, прошептав:

– Алёна, Алёнушка! Неужели это ты… Боже мой… Выходи же…

Она с недоумением смотрела на него, поскольку тоже не ожидала этой, устроенной отцом встречи. Андрей протянул ей письмо. Она прочла и всё поняла.

Из машины, с другой стороны, уже вышел мальчуган и с любопытством разглядывал Световитова. Сцена затянулась. Андрей не знал, как разрядить паузу и вдруг услышал, как мужчина, доставивший их, вынимая вещи из багажника, сказал:

– Надо же, Володя… Вылитый отец – одно лицо…

Эта фраза привела в себя и Алёну. Она позволила Андрею помочь ей выйти из машины, остановилась против него, посмотрела внимательно глаза в глаза и вдруг сказала недоумевающему сынишке:

– Володя, иди знакомиться со своим отцом!..

Мальчуган подошёл и, недоверчиво глядя на Световитова, остановился.

Петрович, понимая, что сейчас лишние свидетели ни к чему, тихо сказал:

– Леночка, я поеду… Мне ещё вашему папе доложить надо о том, что задача выполнена…

– Да, Александр Петрович, большое вам спасибо…

И вот они остались одни, да ещё в такой невероятно сложной для всех троих обстановке. Только теперь Алёна поняла, насколько всё серьёзно там, в Москве, если отец решился на такой шаг – запихнуть их с Володей в машину и срочно отправить подальше, причём не просто куда-то, а под защиту человека, быть может, в эту минуту единственного, которому он мог доверить дочь и внука. А доверить он решил не только потому, что верил в порядочность Световитова, как офицера, доверить он мог, потому что и при первой, и при второй встречах с ним почувствовал, что его дочь Алёна далеко не безразлична этому молодому, перспективному, а главное мужественному и отважному генералу. Ну а что говорить о сыне!? Разве вы найдёте мужчину, который бы не мечтал о сыне?! А тут вот он… Да уже почти взрослый… Тосковать, переживать, даже доброй завистью завидовать друзьям, у которых растут сыновья, и вдруг узнать, что у тебя тоже есть сын. Ну а то, что не воспитывал его – так ведь столько он за минувшие годы испытал, что и на семью много времени не осталось бы.

– Боже мой, я ошеломлён, – признался Световитов.

– Напуган? – усмехнулась Алёна.

– Что ты? Я так рад… Я не могу передать…

– Хорошо вы с отцом придумали…

– Мы ничего не придумывали… Два дня назад мы виделись. Я признался, что, ну, в общем, что не женился до сих пор потому, что не встретил такой, как ты. И всё…

Они так и стояли на мосту. Не обнялись, не поцеловались. Просто стояли. Андрей хотел притянуть к себе сынишку, но тот осторожно высвободил руку и отступил к маме, чуточку спрятавшись за неё.

– Понимаю, понимаю… Всё трудно, очень трудно, – сказал Световитов. – Но я ведь ничего не знал… Почему ты мне не сообщила?

– Не будем сейчас это обсуждать… Не время.

– Да, да, конечно… Идёмте в номер… Володя, дай руку…

– Я не маленький, чтоб за ручку ходить, – ответил сынишка, правда, без всякого вызова в голосе, даже наоборот, стремясь произнести фразу, как можно мягче.

– Ну беги вперёд… Подожди нас у входа в корпус. Ты же помнишь… Там у скамеечек, – поспешила сказать Алёна.

– Зачем бежать… Пойду… Не бойтесь, не буду слушать ваши разговоры. Я кругами, по дорожкам.

– Они миновали проходную и оказались на берёзовой аллейке. Володя действительно свернул на какую-то дорожку, и Световитов попытался обнять Алену за талию. Она отстранила его руку.

– Вам поручили нас защищать? Вот и защищайте… Если б не эти события, наверное, танцевали бы вы сейчас, дорогой мой защитник, на дискотеке и не вспомнили о том, что где-то есть какая-то Алёна, да ещё с сыном!..

Она говорила без раздражения, она не язвила, она, видимо, просто не могла подавить откуда ни возьмись появившуюся обиду. Обиду на него, обиду на обстоятельства, их разлучившие, обиду на то, что вот так прошли годы, которые уже не воротишь, годы, которые они могли быть вместе.

– Алёнушка… Я виноват, очень виноват… Но через полгода после нашей размолвки я был уже в Афгане. Год без единой царапины, а потом сразу букет… Госпиталь… Слава Богу всё обошлось. И я снова попросился туда. Даже не знаю, почему… Ожесточение какое-то появилось… Второй раз воевал подольше, но – снова ранение. Потом академия Фрунзе и Группа Советских войск в Германии. Оттуда в Калинин. Вот тогда-то из Калинина я и приезжал на беседу к Григорию Александровичу. Но я не знал, что ты не замужем. И он ничего тогда не сказал. Потом назначение, служба и только теперь Москва – академия Генерального Штаба…

– Ну, такой боевой путь несколько извиняет, – сказала Алёна, уже потеплевшим голосом и прибавила: – Ты не сердись на меня – словно чертёнок какой сидит внутри, гложет… А куда ранило? Сильно? – и она мягко коснулась его плеча.

Они остановились у лавочки, поставили дорожные сумки. Их глаза были близко и также близко были губы…

– Ну, вы идёте или будете стоять? – послышался голос Володи.

И они пошли, пошли уже все втроём, и теперь Алёна рассказывала Володе, что папа был на войне, да не один раз, что был ранен, лечился в госпиталях, и потому его не было с ними.

Вот и знакомый просторный холл с огромной клеткой, в которой шумели попугайчики.

– Жена с сыном приехали, – сказал Световитов на входе, и в голосе его прозвучали нотки необыкновенной гордости.

Лифт ещё работал, они поднялись на третий этаж, и через минуту Световитов уже открывал своим ключом дверь в двухкомнатный люкс. Володя вбежал первым и заявил, что в этом номере они с дедушкой и бабушкой, кажется, уже отдыхали.

Он тут же направился к телефону и уже даже снял трубку, но Световитов остановил:

– Дедушка сейчас на службе и просил не звонить.

– Да, да, сыночек, займись-ка лучше своими вещами. Посмотри: всё ли ты взял, что тебе нужно? – сказала Алёна.

Володя послушно поставил свой цветастый рюкзачок на одно из кресел, а Световитов растерянно проговорил, указывая на стол, где были уже коньяк и рюмки.

– Я ждал другого гостя… Григорий Александрович сказал, что едет сам, а про вас ни слова… Чем же вас кормить? – задумчиво произнёс он и тут же прибавил, открывая шкафчик серванта: – Вот только конфеты, фрукты, да нарезанный лимончик в холодильнике.

– Ничего страшного… Чай попьём! – воскликнула Алёна. – Правда, Володечка? Знаю, знаю, что вечером всё и везде закрыто. Мы здесь с родителями нередко отдыхали. Ты главное не суетись. Ставь чайник, а мы пока сумки распакуем. Кстати, я бы тоже рюмочку коньячку выпила.

Она пыталась освоиться в обстановке, но делала всё с заметной нервозностью. Впрочем, обстановка была действительно неоднозначной. Световитов заявил, что встретил жену с сыном. Но так ли думал на самом деле? Поверил ли, что Володя его сын? Может быть, действительно напрасно она скрывала от него столько лет, что разведена и что разведена отчасти оттого, что её муж быстро догадался, от кого она ждала ребёнка. Всё это тогда не получило огласки лишь потому, что доказательств не было, а муж её, как она быстро поняла, человек никчёмный и бессовестный, сильно побаивался Рославлева.

И вот они вдвоём со Световитовым, любовь к которому впервые озарила её сердце в юные годы. Думала ли она о нём все эти годы? Вспоминала ли? Не могла не вспоминать, потому что ярким напоминанием всегда был Володя, который, действительно, как две капли воды похож на Световитова. Думал ли Световитов об Алёне? Думал, конечно, думал, несмотря на то, что какие-то похождения у него случались. Было и увлечение, как казалось ему, сильное и до сих пор не вполне выветрившееся, а затухшее лишь в связи с переводом из Калинина. Предметом того увлечение была Людмила, с которой он познакомился во время принятия присяги студентами в Путиловских лагерях и с которой встречался до самого своего отъезда. Он и теперь подумывал, а не пригласить ли её в дом отдыха, но после случайной встречи с Рославлевым несколько дней назад, отложил это своё решение. И слава богу.

В то лето, когда он познакомился с Людмилой, судьба его неожиданно и круто повернулась. Он прибыл из Группы Советских войск в Германии, где командовал полнокровным развёрнутым полком, в Калинин, в кадрированную дивизию. Он получил полк, но личного состава в нём было меньше, чем в батальоне полка, которым командовал в Германии. А потом неожиданное назначение, а ещё через год – поступление в Академию Генерального Штаба. И вот до выпуска остаётся год, а там – новое назначение.

Он думал об Алёне. Как знать, если бы не сегодняшняя встреча, они, быть может, и не встретились более. Такое ведь часто случается. Отпылает первая любовь, а потом вспоминается всю жизнь с тёплой грустью. Но у Световитова случай особый – у него рос сын, о существовании которого даже не подозревал до сегодняшнего вечера.

А Алёна? О чём сейчас думала она? Быть может, вспоминала разрыв, неудачное замужество и затем… два года назад волнения по поводу появления Андрея на горизонте… Взволновал тогда рассказ отца, но Андрей снова надолго исчез.

Световитов разлил чай. Позвал Алёну и Володю к столу. Алёна села в кресло и посмотрела на него внимательно, пристально, словно желая прочесть – почему он всё это делает: по просьбе её отца или по велению сердца.

В наступившей тишине неожиданно и резко зазвонил телефон. Алёна испуганно посмотрела на аппарат. Световитов взял трубку, ответил и услышал быстрый полушёпот:

– Светлый это ты (так звали Световитова в училище и сейчас, видно, не случайно говоривший назвал его по прозвищу, прозвищем представившись и сам)? Это я Синеус…

– Да, слушаю, – холодно ответил Световитов.

Синеусов был здесь с семьёй в минувшие выходные, а потому знал, что Световитов в доме отдыха. Правда, Световитов отнёсся к нему холодно и разговаривал сухо, помня о том, что случилось в Калинине два года назад, когда тот прибыл в командировку и сделал материал о генерале Стрихнине, явно заказной и явно хвалебный до безобразия. Удивило, что Синеусов решил позвонить – неужели ничего не понял. Да и телефон где взял? Впрочем, номер телефона могли дать и в администрации.

– Выслушай. Это важно, иначе бы не звонил… Я случайно узнал… Я здесь, в штабе у того человека, ну, о котором писал в Калинине….

«Вот ты с кем, – подумал Световитов. – И ещё смеешь звонить…».

Но сказать ничего не успел, потому что услышал:

– Тут один тип случайно проговорился, что сегодня ночью намечено … ну ты понимаешь… Рославлева. Ты слышишь? Сегодня ночью. Надо спешить.

– Понял. Ты где?

– Всё, я не могу говорить, – и в трубке послышались гудки.

Световитов медленно опустил трубку на телефонный аппарат. О том, что сообщил Синеусов, нетрудно было догадаться и без его звонка. Не зря же Рославлев отправил сюда, к нему, Алёну с Володей.

– Что-то случилось? – спросила Алёна с тревогой.

– Это однокашник звонил. У него неприятности, – сказал Световитов, не желая её пугать.

Он сел на диван, стараясь внешне сохранять спокойствие. Что он мог сделать? Рославлев связал его по рукам и ногам. Да если бы и не связал, что мог предпринять он, один? Разве только помчаться к Рославлеву, чтобы разделить с ним его участь, бросив на произвол судьбы Алёну и Володю. Теперь до него окончательно дошёл суровый смысл краткой записки Рославлева, который, очевидно, не имел никакой другой возможности позаботиться о дочери и внуке.

– А можно чем-то помочь твоему другу? – участливый голос Алёны заставил встрепенуться.

«Помочь? Чем же теперь поможешь?»

– Вот, думаю, – ответил он.

В конце восьмидесятых, когда трещали вокруг о необходимости перестройки, когда надрывалась попса, призывая к вожделенным для неё       переменам, обещавшим свободу пошлости на сцене, родился анекдот из серии очень популярного в то время «армянского радио». У этого самого радио спрашивают:

– Чем окончится перестройка?

Армянское радио отвечает:

– Перестрелкой!

Все посмеивались над ответом, посмеивались, как и всегда, не слишком доверяя тому, что подобное возможно. То что чувствовали в то время советские люди, наверное, аналогично тому, что ощущали их предки в последние годы царствования императрицы Екатерины Великой и то, что столь точно выразил Алексей Семёнович Шишков, заявив, что «кроткое и славное Екатеринино царствование, тридцать четыре года продолжавшееся, так всех усыпило, что, казалось, оно, как бы какому благому и бессмертному божеству порученное, никогда не кончится».

Так и советским людям, жившим в совершенно особом государстве, отличном от всех существовавших в мире, казалось, что незыблемо всё, чем пользовались они и что просто не может быть так, как в мире звериного капитализма. О звериности этой прослушивали политинформации, но многих сражал агитпункт в виде различных западных побрякушек и шмоток. Ну и конечно ассортимент колбас и прочих деликатесов.

Да и как было поверить в беды, кажущиеся нереальными, в то спокойное время, когда можно было спокойно гулять по улицам городов ночь на пролёт хоть до самого утра, когда подъезды домов, школ и других учреждений и заведений сияли чисто вымытыми стёклами, а не пугали серыми и угрюмыми броневыми листами.

А между тем мир менялся – заметно в городах, особенно в Москве и почти незримо в захолустье, в Российских глубинках.

И уже по телевизору можно было увидеть всё менее и менее дозированную информацию о нараставших грозных событиях на окраинах огромной страны. Но всё это опять-таки воспринималось наподобие фильмов ужаса, от чего можно отделаться, выключив телевизор. Нет фильма – нет ужасов. Просто ещё жила вера, что там, наверху, в Кремле, всё знают, всё видят, и понимают, как вернуть жизнь в нормальное русло.

Новым было то, что всё чаще столичные площади наполнялись толпами странных особей с отвратительными, перекошенными физиономиями – хотя хочется сказать, мордами или рожами – и всё громче звучали пьяные вопли: «Долой КПСС», «Долой КГБ», «Даёшь Ельцина» «Даёшь свободу» от чести и совести. И снова казалось, что поорут, да и замолкнут. Мол, власти видят, знают и поощряют во имя каких-то целей, конечно же, не дурных.

Ну а уж в небольшом посёлке близ знаменитого Дивеева, где и люди-то жили особые, какие-то не такие как в других местах, и вовсе старались не думать о том, что происходит в мире. Но были там конечно и таковые жители, которые многое понимали, причём понимали даже более того, что понимали в столице.

Таким был Афанасий Петрович Ивлев, человек чрезвычайно сложной судьбы, потомок славного рода защитников России, сам участник двух войн и революции, причём революции, хоть и формально, но на стороне белых…

Кто он и откуда, не слишком хорошо было ведомо даже местным властям, а уж односельчанам и подавно. Поселился он в этом посёлке в середине пятидесятых, поселился как фронтовик, ну и что здесь такого, даже в песнях пелось: «Может к нам в район знакомого солдата ветерок попутный занесёт». Вот и занесло, хотя в то время ещё не так популярны были эти места, ведь информация о Дивеевских краях не слишком поощрялась.

Впрочем, читателю предстоит узнать ещё много интересного об этом человеке, а пока вернёмся к сюжету, который в виду стремительно надвигавшихся роковых событий, требует и стремительного развития.

В начале августа 1991 года в посёлок пришла послушница и сказала, что Афанасия Петровича Ивлева хочет видеть матушка Серафима, слывшая в округе большой прозорливицей, да такой, что прозорливости её иные просто боялись. К ней шли с одной целью – просили излечить от недугов. Как-то обратились к ней прихожане из окрестных сёл с просьбой хотя бы чуточку приоткрыть завесу будущего, а она возьми да скажи:

– Господь милосерден, но попускает он революции и войны, что б люди в разум вошли.

– К чему слова эти, Матушка? – попросили уточнить прихожане. – Неужели нас снова ждут революция или война?

– И революция, а опосля и войны – много войн малых, но кровопролитных… Много народу побито будет… Много молодых ребят погибнет… Господь пополнит сонм святых в воинстве Небесного Архистратига Михаила… А победа будет наша, наша будет победа и власть погонная…

Об этой беседе Ивлеву рассказал один сельчанин, который любил на всякие такие заковыристые темы политические с ним беседовать, и на всё мнение своё имел. А с Ивлевым говорил, наверное, для того лишь чтобы, утвердиться в своём мнении. Сверить это мнение с тем, что ответит Афанасий Петрович, которого многие в деревне считали едва ли не за самого знающего.

Ивлев хотел и сам попасть на беседу к старице, но она неожиданно пригласила его. Поговорила с ним о Боге, о добром и вечном. Но вдруг, как бы невзначай попросила найти правнука генерала, убитого красными в годы революции. Звали того генерала Николай Константинович Теремрин.

Матушка знала, кого просить. Ивлев был однокашником по кадетскому корпусу сына генерала Теремрина. Правда, сын его – Алексей Николаевич Теремрин – сгинул бесследно в горниле гражданской бойни.

Дмитрия Теремрина Ивлев отыскал и даже завязал с ним добрые отношения – помогал кое в чём, кое в чём наставлял, ибо молодой Теремрин был военным писателем и в наставлениях нуждался, хотя и сам пока не понимал этого.

Найти-то Теремрина он нашёл, но матушка более его к себе не приглашала, а, значит, можно было подумать, что и вовсе забыла о своей просьбе.

И вдруг новое приглашение…

Ивлев в тот день вошёл под своды старой часовни с необыкновенным трепетом.

Старица жила в ските, отшельницей. Но возле неё с определённого времени постоянно находились послушницы – монахини ближайшего монастыря, впрочем, некоторые из них весьма мало напоминали монахинь. Разве что одеянием, которое сидело на них не очень-то ладно. Была матушка Серафима очень стара – никто не мог предположить, сколько ей лет. Была она очень непроста, а потому, вероятно, ещё при советской власти приставили к ней «подслушниц», которые вполне могли следить за ней. Что-то старица знала такое, что уж очень хотелось узнать властям. А как узнаешь? Не пытать же старицу? Это троцкисты могли себе позволить, да хрущёвцы, то есть те же троцкисты, но уже тайные, хотя и ненавидевшие и Россию, и особенно Русскую Православную церковь с одинаковой лютостью.

После первой встречи со старицей Ивлеву пришлось поломать голову, зачем ей понадобилось указать на Теремрина. Откуда она вообще узнала, что есть на свете такой вот полковник Дмитрий Николаевич Теремрин, сын советского генерала Николая Алексеевича Теремрина и правнук царского, как принято было говорить, генерала Теремрина, убитого большевиками? Алексея же Теремрина он в этом своём мысленном перечислении и вовсе опускал, ибо считал погибшим ещё в гражданскую. Впрочем, не исключалось, что его друг Алёшка – кадет Воронежского кадетского корпуса Алексей Теремрин, который уже к концу первой мировой войны стал полковником, ушёл с белыми армиями… Но ушедшие за кордон – то же, как бы умерли, во всяком случае, на целых семьдесят лет.

И вот Ивлев снова предстал перед старицей.

– Пришёл раб Божий Афанасий! – воскликнула матушка Серафима довольно бодро. – Да ты ли это? Слепа стала. А ну подойди…

Он подошёл, старица повела рукой в тёмном своём одеянии, накрыв его чуть ли не с головой, провела рукой по лицу, и тут он почувствовал, что за обшлагом его курточки что-то осталось. Он склонил голову, приложил руку к груди, словно кланяясь, и уже явно ощутил сложенный вчетверо листок бумаги, который тут же и пропихнул во внутренний карман.

Послушницы и «подслушницы» ничего не заметили. Они и не ожидали такой прыти от старицы. Приказ у них, или, вероятнее всего, у одной из них, был наверняка жёстким – никому не позволять приближаться к матушке. Впрочем, что им до того, что она осенила крестным знамением какого-то старика?! Мало ли что взбрело ей на ум! Старик-то из близлежащего посёлка. Живёт там давно и никакими делами – ни церковными, ни политическими вроде бы и не занимается.

Огород, да сад – вот и все его заботы. Правда, иногда уезжает куда-то на несколько дней или максимум на неделю другую. Но ведь многие ездят к детям или внукам!?

Не знали они, кто таков Ивлев, ибо следы его службы царской и службы в революцию, со временем сами стерлись, а данные о деятельности его во время Великой Отечественной войны умышленно стёрты были людьми, оградившими его от расправы, которую могли учинить подручные тех политиков, что устранили в 1953 году Сталина.

И числился Ивлев отставным фронтовиком, получившим ранение в декабре сорок первого, под Москвой, во время операции, о которой в советское время упоминать запретили. То был знаменитый Можайский десант.

Значился Афанасий с некоторых пор простым сельским учителем-фронтовиком. Даже пенсии офицерской никто ему не назначил. Да и не могли назначить. Те люди, которые знали о его службе, были ликвидированы бандитской кликой, захватившей власть путём убийства Сталина. Мог и он погибнуть, но поскольку являлся особо засекреченным сотрудником личной секретной разведки и контрразведки Сталина, не погиб, а просто затерялся.