Васька, шут гороховый, пока выгружал, выпил две бутылки и одну ещё прихватил с собой: «На футбо-ол!». Лицо его раскраснелось. Широкий губастый рот раскрылся четырехугольной улыбкой. Глаза бегали, подмигивая, лукаво и вольно, в такт появляющимся из кузова ящикам. Хотел даже задеть буфетчицу: «Э-ах, погуляли бы, Танечка!»… Да остановился: женщина она привлекательная, слов нет, но его пока на расстоянии держит. Так и покатил Вася на базу – в открытом кузове, с мечтательной улыбкой, бутылкой в специальном нагрудном кармане и руками, растопыренными словно для объятий.

Татьяна повозилась немного у стойки, второй раз протерла прилавок: делать-то там было нечего. Ждала. Потом выскочила к девчатам на кухню. Минут на десять, не больше. По очереди мерили Алкин костюм. Сама стояла в стороне, довольная впечатлением, и всем повторяла: «По дешёвке достался… Совсем новенький… Я говорю, дай померить…»

Вернулась в зал.

Двое мужчин уже поели и шли к выходу. Рыжеволосая мама в голубых джинсах снова кормила девочку кашей с минеральной водой. Бедная девочка – каждое утро каша и минеральная вода. А может болезнь? Девочка какая-то бледненькая. И очень тихая…

А его ещё не было. Иначе – подождал бы.

Татьяна посмотрела на его столик. Представила, как входит он в столовую, среднего роста, но плотный, как водолазы со «Спасателя», подходит к раздатчице, заказывает обед, стоит возле кассы. Идёт к столу и осторожно снимает с подноса тарелки. И все это время подглядывает за ней, пока, наконец, взгляды их встретятся – улыбается: «Здравствуйте, Танечка», – и хочется, чтобы он подошёл.

Иногда и подходит: «Танечка, дайте пачку сигарет, пожалуйста. Да, да, эти. Спасибо, что помните»… Она рада улыбнуться в ответ. Она знает немного мужчин. Иной, только выпьет и отворачивается, небрежно бросив деньги. Другой всё ловчит неприличное слово вставить, чтобы ей слышно было, и оглядывается на мужиков рядом – смеются ли…

Никогда не было у неё того чисто семейного резкого отношения к пьяным. До прихода в буфет она и сама полагала, что где-где, а здесь мужчины действительно делятся на две половины: трезвые и… другие. Но потом, всё более вживаясь в работу, она открыла для себя вдруг, что утомительно помнит каждое лицо. Начиналась игра, в которой у неё была своя, давно уже обозначенная кем-то роль. И день шёл за днём, но с утра и до вечера, месяцами, тянулся, замедляя или ускоряя темп, долгий, никому другому невидимый хоровод. Мимо. Лица повторялись, останавливались, возвращались снова или пропадали совсем. Иных хотелось окликнуть, приблизить. Но возможно ли окликнуть желание? Оно хрупко и неустойчиво, как на воде солнце.

А мысли убегали вперёд, подталкивая и торопя её. Она легко поддавалась, как ребёнок, будоража фантазию и изматывая себя, мечтала, последним усилием отползая от края, от пустоты, от тоски одиночества.

Вечер начнётся с приходом седого маленького человечка в очках. У него тонкие и спешащие пальцы, живущие совсем другой жизнью, будто помнят иные движения. Может быть, они ещё бегут по клавишам и сами себя слушают. Вилка в них – неуклюже и слабо подрагивает, совсем чужая. Тонкие светлые веки, полупрозрачные и усталые, тянутся книзу, овалом смешливых когда-то мешочков. Смешливых? За увеличенными линзами очков – убегающий взгляд: «Мы – не глаза, мы – не глаза». Он садится в углу и жуёт, стыдливо прикрывая рукой не семейный свой ужин: двойной рисовый гарнир без ничего. И долго сидит потом, прислушиваясь то к одной, то к другой компании или глядя в одну точку. Уходит всегда незаметно, будто растворяясь в электрическом свете и мраке.

А есть просто здоровые крепкие мужики – моряки и грузчики. Зайдут, выпьют. Весело и легко, а иногда – много. Но себя соблюдают. Держатся: «Боцман, стоять!..» Уходя, попрощаются по очереди: «Танюша, до свиданья… Пиво свеженькое привёзут – передай с Васькой… Сами почувствуем? Это точно – есть нюх ещё!.. Спокойной вахты, Танюша…». Рассмеются чему-то, теснясь у выхода. Останется какое-то облачко их присутствия, как это мужское «Спокойной вахты», от которого ей тепло.

С такими легко. У них крепкие семьи. И жёны их любят. И ладится у них на работе. А потянет тоска, он в столовку не побежит пить, пойдет к другу. Всегда кто-то рад им.

И грудь тяжелеет. Глупая баба… Душа не на месте. И не успокоиться ей. И рассудку своему верить не хочется.

Двенадцать. Самое обеденное время. Первые бегут к ней: «Танечка, пиво! Налей кружечку… Четыре и два с ветчиной… Танюша! Одну, пожалуйста… Шесть – свеженького… Пирожки, Таня…» Ее окружают голоса, руки, лица. Зал уже полон. Какое-то время она отстаёт, медлит, будто раскачиваясь ото сна. Но новые лица… Вот уже и она успевает улыбнуться, ответить, задержать взгляд. И время покатилось, побежало быстрее. У раздаточных очередь: «Леша, займи очередь-то… Девочки, очередь, очередь, девочки…» Звенит посуда. Кассовый аппарат тарахтит. Грохнул поднос. Смех. И лица, и руки. Улыбки – беглые, жующие и глотающие. Она смотрит поверх голов. Отсчитывает сдачу. Подаёт бутерброды, улыбается и краснеет. И смотрит на часы.

В это время он уже здесь.

Задержался? А может, уехал? А может… Действительно, глупая. Ничего ведь не знаю: ни где он, ни кто он. Нафантазировала. Придумала. Дура я. Может, жулик какой? Ведь рассказывали девчонки… А сам – хоть бы слово сказал! Тихоня немой. Не твой, дурочка. А голос у него приятный. Спокойный.

Всё-таки она ждёт. Всё-таки не верит бабье её сердце, что просто так он на неё поглядывает. Приворожила парня-то. Но ненадолго, на долю секунды, проскользнёт в ней эта тайная радость и тает…

Ночами лежит она у себя в комнате и придумывает сны, которые ей не снятся. Единственное окно пронизывают полосы набегающего из темноты света. Скрипят тормоза. Замирают на стене голубые причудливые тени и ползут влево, и гаснут, уносясь за машинным гулом. И снова, часами не смыкая глаз, лежит, пытаясь угадать, разглядеть что-то в золотых вспыхивающих картинках. Но ничто не похоже.

Когда приходит Борис Львович – зав производством – все просто. «На каждой работе есть свои правила для молодых женщин, – успокаивала или уговаривала её старшая по возрасту. – Начинай, девочка. Всё-таки, не плохой…». С ним не надо придумывать. И не уснёшь. Хватает только на то, чтобы промолчать в ответ его приглушённому до шёпота «Соседей нет? Не замерзла, подстриженная?..» – уткнуться открытым ртом, чтобы не зареветь, в большое и рыхлое, совсем не мужское его плечо… Проснувшись, он долго прислушивается ко всем звукам за дверью. Продолжая прислушиваться, одевается. Вскользь, гладит её напряженное под одеялом тело. Не гладит – прощупывает.

Обед закончился. Она что-то придумывает, чтобы задержаться. Пять, десять, пятнадцать минут. Собирается. Так хотела, чтобы сегодня он появился. Подошёл и сказал: «Здравствуйте, Танюша…» – и посмотрел ей в глаза.

Не сложилось.

Домой ехали троллейбусом. Народу битком. Борис Львович, в вельветовом пиджаке с уголочком носового платка из кармана, не отлипал, жался рядом. Толпа прижимала её к нему. Она старалась держаться самостоятельно, но сегодня ей всё удавалось плохо. Хоть плачь.

– К тебе поедем? – Она услышала его запах и сжалась.

– Здравствуйте, Танюша… – раздалось совсем близко. Она дёрнулась вперёд, на голос. Но мешали чужие плечи. Спины. Вскинутые рукава, раскачивающие троллейбус. «Танюша…» – как волна возвратилось и подхватило её.

– Ты что? Знакомые? Где? – Борис опустил голову и прикрыл лицо ладонью. Осторожный.

Она пыталась заглянуть куда-то вперед. Увидела. Незнакомый мужчина что-то говорил сидящей на переднем сиденье девушке. «Не он», – успела подумать.

– Ты что? – переспросил Борис, вытирая платочком пот.

– Ничего. Показалось.

– Здесь никто не узнает?

– А я не боюсь.

Он посмотрел на неё удивленно, будто не узнавал.

– Я – не боюсь, – она повторила это с лёгким вызовом, и он весь напрягся, ожидая продолжения. Она повернулась к нему:

– Тесно. Мне руку прижали. Пусти.

– Пропустите, граждане! Мужчина с ребёночком… – ледоколом протискивался непонятно откуда появившийся Васька. Дурашливо смеялся и сыпал словами, как шелухой семечной: отфутболил под пивасик! Пропустите, дамы, Васю. Вася видит жизнь счастливой, потому что любит пиво! – и махал над головами недопитой бутылкой. Кто-то смеялся, а кто-то ругался, но рука с бутылкой двигалась:

– Не ругайтесь, дамочка – у меня для вас мечта: пригласите Васю в гости – я для дам находка просто! – Вокруг одобрительно загудели, проталкивая рекламу мечты и отодвигая Татьяну от пиджака с платочком. Она вдруг рванулась:

– Вася! Помоги!

– Где? Кто? Которая, дамочки? – Васька не видел её, увлеченный собой, настроением, смехом. Но он уже был и не нужен – она сама пробивалась к выходу.

Выскочила. Облегченно вздохнула полной грудью. За спиной прошумел, удаляясь, троллейбус. Она вдруг почувствовала чье-то присутствие и испуганно шагнула в сторону. Но «кто-то» уже подхватил ее под руку.

– Танюха!

– Фу, Васька! Как ты меня напугал.

– Напугал? Сама меня позвала ведь! А я – всегда… Как пионер! Куда идём?

– Ты меня извини, Вася. Я – сама. Не обижайся. Мне просто убежать надо было.

– От твоего толстого, что ли? Да, видел я его. Глаза – камбала. Чего ты за него зацепилась? Будто мужиков нет?..

– А то есть?

– А я? – глаза его так и сияли в темноте, – и при полной бутылке пива, заметь!

«Сколько у него этих карманов, специальных? И где?» – успела подумать, но уже осмелела:

– Брось, Вася. Рождённый пить – в женщине не нуждается.

– Обижаешь. Это пивасик. Для тонуса. Для иммунитету. От спида. Ха-ха. Спид не спит, Танюха!

– Ладно. Посмеялись – хватит.

– Нет, слушай. – Он вдруг стал серьёзным и заговорил, как другой человек. – Слушай, Тань. Я давно к тебе приглядываюсь. Ты же красивая баба. Умная. И готовить умеешь. Чего ты жизнь гробишь? Тебе же ещё потолкаться надо, а ты, как клуша, в угол забилась. Подумаешь – счастье: столовка полуподвальная.

– Зато столько людей за день…

– Тысяча мужиков и ни одного рыцаря? Глупая. Какой мужчина оценит женщину, разливающую пиво? У которого денег нет. Который «на шару» норовит, бесплатно. За пьяные глазки. Такого ждёшь? Это ещё повезло тебе, что не попалась на крючок. Или – попалась?

– Зачем ты так?

– А как? Сю-сю-сю? Жизнь жесткая! Расслабляться нельзя! Одна расслабилась – десять прокатились! Поняла, дурочка?

Она повернулась и пошла прочь. Но он догнал:

– Извини. Извини, Тань. Я не хотел тебя обидеть.

Она не отвечала, и он продолжал идти рядом и говорить:

– Я же только о работе. Ты на старших своих посмотри – кто рядом? Какие у них мужики? Какие – правила? Кем они становятся и с кем остаются в старости? Со столов прибирают? Из бутылок сливают? Стаканы вылизывают?

– Зачем ты так, Вася? Не все…

– Не все. Я согласен. Прости. Самому этих баб жалко. Я только про силы: это сколько же сил женщине надо, чтобы удержаться. Не спиться. Не опустить свою гордость, красоту не запачкать? Сколько?!

– А ты чего на эту работу пошёл? Пиво дармовое? Тоже – «шаровик», получается?

– Я же временно. Ты, разве, не знала? Я же – моряк в отпуске.

– Ты – моряк? С печки бряк? Не смешите меня. Бутылочник ты. Знаю я вас.

– Ты чего, Тань, не веришь? – Он так обиженно и беззащитно посмотрел на неё, что она сразу поверила. А поверив, вспомнила, что действительно – что-то говорили девчонки. И водолазы со «Спасателя» всегда о нём спрашивали. Он выглядел старше её года на четыре.

– А сколько тебе лет, Вася?

– Тридцать.

– Почему не женат?

– Так – море. – Он снова развёл руками и разулыбался широченной губастой улыбкой. – Море, Танюша.

Будто это всё объясняло. Но для неё это было совсем не понятно. А он продолжал:

– Я в отпуске всегда устраиваюсь на береговую работу. Размагнититься.

– Чего?

– Размагнититься. Среди женщин. И всё такое. Бокальчики-рюмочки. Фигурки точёные… – последнее пропел, полуобняв её, но ей это не было неприятно, она понимала игру:

– И губки медо-овые – я вас полюбил!..

– Я, кажется начинаю понимать. Проблемный? Знакомиться с женщинами не можешь, да?

– Ну, ты – Танюха – перископ, точно! Как ты догадалась?

– А как ты додумался?

– Так я!? – Он, казалось, обрадовался тому, что можно признаться и рассказать. – Ты точно – смышлёная! С моря приходим – времени в обрез! Кто-то – умеет: улыбнулся, познакомился, в гости пошёл. А я – не могу. Хоть на кладбище иди…

– Зачем?

– Знакомиться. Проверенный ход: там столько вдов – про себя забыли, на мужчину глаза поднять не решаются… Проблема! Сел рядышком – повздыхали молча, встали и пошли плечико к плечику. Но мне это рано ещё: когда под полтинник подкатит, тогда разовью манёвр. А сейчас я – на женское производство: подними – подгони! Там мужчина всегда востребован, знакомиться не надо: лампочку вкрутил, замочек смазал, педаль подрегулировал – сами зовут, сами благодарят…

– Сами пиво в карман кладут?

– Пиво – это я разбаловался. Виноват.

– Знает Васька, чьё сало съел?

– Какой уж есть.

– А то сейчас и не скажешь, что ты стеснительный…

– А чего стесняться: ты меня знаешь – я со своими свой! Я со своими – очень даже всем нужен. – Он легко перешёл на шутливый мотив, – со мною играли вы… Я себя погубил…

– Да ты артист, Вася?! Моряк, говоришь? Слушай, а где это море твоё?

– Шутишь? Рядом! – Он одной рукой тянул из кармана очередную бутылку, а другой – пытался показывать на горящий между домами отблеск ночной бухты. – Смотри, Танечка. Рейд. Это – рейд!

Он так это сказал, как выдохнул, будто тайну из себя выдавил, и отщелкнул большим пальцем колечко на горлышке. Из бутылки зашипела и ринулась пена, волной.

– Слышишь, как море… – И он припал к этой волне губами.

Она хотела сказать что-то язвительное, но, вдруг увидела его совсем другим – беззащитным и искренним. Улыбнулась. И стала воспринимать разговор с долей серьезности.

– Вася, а как на море попасть?

– Вот! – Он с удовольствием глотнул из бутылки, и ответил:

– Задумалась? Правильно! На море мужики – во!

– Как ты?.. Не обижайся.

– Женщине – прощаю. Тем более, красивой. Хе—хе! О-ах, я бы сейчас! – он опять попытался обнять, но она легко высвободилась из его рук.

– Не надо, Васенька… Ты, прямо, озабоченный какой-то. С тобой расслабляться нельзя, – перевела в шутку.

– Я же моряк! – он для убедительности даже присел и развел руками, будто собрался сплясать «яблочко». Но, к счастью, не стал – упал бы.

– Вась, ноги не держат?

– Нормальный ход! – Он бережно закупорил бутылку и стал проталкивать в нагрудный карман. – Специальный мой! – Подмигнул. – Пойдёшь на море? Устрою. Я – могу! Но для начала надо тебе присмотреться. Море – особь статья. Ты не слушай подруг своих – насчёт шмоток, насчёт валюты. Море, Танюша… – ей стало приятно от его «Танюша», – море, Танюша, это образ жизни. Светлый и горький. Мы, можно сказать, каждый день в лицо опасности смотрим! Не идёт… – Бутылка не шла в карман. – Шторм – в кармане! Ах! – Звон разбитого стекла и шипение пива на асфальте – это всё, что отразило воображаемый шторм. – Вася остановился. Оглядел пустынную улицу, стену дома и небо над головой, будто призывая в свидетели, и произнёс почти шепотом. – Трагедия! Шекспир – моряком был! Это – точно, тебе говорю. А во мне – бродит столько трагедий, Татьяна… Как у Пушкина: «Она звалась Татьяной…» Посмотри! Почти полная бутылка была…

Ей стало смешно, и она ожидала комедийной развязки. Он – раскачиваясь, как на зыбкой палубе – устоял, передохнул, и завершил монолог откровенно и просто, будто каплю с руки слизал:

– Трагедия – каждый день. Посмотри на меня! Так я женщин люблю и жалею, Танечка! Так желаю вам бабского счастья… А счастьем ошибиться нельзя, Танюха. Грех – ошибиться счастьем! А я тебя научу, как… – Он глубоко вздохнул и сказал шепотом, – как Шекспир говорю тебе – на море идти надо.

– Это как?

– Ты серьёзно?

– А почему нет, Вася? что я теряю? – ей стало легко и свободно. Она посмотрела ему под ноги:

– Море – разбилось. Спектакль – закончился. Можно идти к выходу?

– Молодец. Ты просто – полный аврал! Уважаю! Слушай, Танюха, я тебе не пара, конечно. Это тут без бинокля всем видно. – Задумался. – Подруга есть? Для меня.

– Это что – вступительный взнос, что ли?

– Ой, прямолинейная какая! Ничего от тебя не скроешь.

– А ты не скрывай! Что – если устроюсь я к вам поварихой, то должна буду и по ночам отрабатывать? Под кем?!

– Ты это брось! Ты что говоришь? Не по-морскому! Народ разный, конечно. И женщины разные. И мужчины. А закон на море един: повар – член экипажа. Не смей обижать. Не балуй, где живёшь, не живи, где… Стоп – это мужское, тебе это не надо. Экипаж – это семья!

– В семье не без урода. Это я поняла уже, тебя слушая… Хороший ты, хороший! Успокойся. Горяч, как Шекспир на сцене. Так что ты насчёт подруги?

– А чтобы не одну мне тебя вести – тебе же спокойнее.

– Куда вести?

– На судно. Чего ты так смотришь? Зачем откладывать? Сейчас прихватим подругу и пойдём.

– Так сразу?

– Не сразу, сначала в магазин заскочим, – показал пустой карман. – А наши у причала стоят. Посидим. Вечер-то ещё – только начинается! Посмотришь, послушаешь. Ты на судне была когда-нибудь? Нет? Ну, решай…

– Театр! – Только и нашла, что сказать ему. Посмотрела на фонарную улицу, огни города, звёзды, тёмную спину ночной горы – все было усталым, все хотело покоя, а ей захотелось… Она вдруг задумалась.

Васька стоял посреди улицы, не зная куда идти:

– Куда идти, Таня?

– На рейд!

– На рейд? – Он долго раскачивался, будто мысли раскручивал, и сказал трезво и весело:

– Молодец, Танюха! В магазин! За подругой! И – на пароход! Полный вперёд!

Перед магазином стоял моряк – чёрный плащ был расстёгнут, белый шарф развевался, голос гремел на два квартала:

– Идём по Ла-Маншу! Ночь. Ветер и дождь. Справа – скалы Шербура в пене волн! Слева – Англия плачет от шторма! Волну принимаем по самые уши. На пароходе только два человека знают – где мы и куда идём: я и капитан! «Кофе с коньячком, Петенька, – говорит он мне. А я отвечаю: Е-ас!.. Капитан!»

Люди начинают останавливаться и собираться в зрителей. Женщины приглядываются: морячок-то ещё ничего себе…

Кто-то из молодых курсантов подходит и говорит медленно:

– Ты чего шумишь, мореман? Чего хочешь?

– Коньячку бы морячку бы…

– Не хватило? На такси до парохода?

– Настроения мне не хватило.

– Возьми на сто грамм!

– Обижаешь?! А другу? Я же моряк! В одиночку я пить не буду!

– Во, дает, мариман… ну, возьми и на друга…

– Какой это мариман? Это Петька с проспекта. Он когда-то два рейса стюардом сходил, а потом – буфетчиком в баре портовом… Дурачком катается.

Моряк в чёрном плаще отрезвел вдруг, сгреб с ладони курсанта купюры и сказал на прощанье:

– Дурак не дурак, я свои триста грамм коньячка каждый вечер имею. Чао! – и пошёл валкой походкой уходящего в шторм. И голос его опять гремел меж домами, подкидывая небо и привлекая любопытных:

– Стюард?! А кто вам расскажет про море?! Эх, люди…

– Артист! – смеялись прохожие.

– Вот гад… – чесал голову курсант.

– А морем повеяло, как в проливе…

– Совсем хороший мужик ещё…

– Одет прилично…

– И коньяк пьет…

Одна дамочка, невольно, пошла следом, приговаривая: «Интересненький какой…»

Васька остановился и задумался. Таня заметила и спросила прямо, как привыкла:

– Тебя, Вася, что-то смутило? Конкретно? О чём задумался?

– Вот гад! Такой агитпоход на пароход испортил!

– Слишком яркий персонаж на фоне рейда? Бросил тень на твой экипаж? Я правильно слова употребляю?

– В точку. Ты же теперь, всех кавалеров будешь «маном» представлять?

– Конечно буду, Вася. А почему «ман»?

– По морскому – «человек»: лоцман, боцман, донкерман… Мореман, одним словом.

– А я думала…

– Что ты думала?

– Что «ман» – это еврей?

– Глупо думала. На море еврейская кровь – элита: Шиман, Шамин, Солтановский – капитаны, механики, радиоспециалисты. Обижаешь! В море – одна у нас нация: моряки.

Она растерялась совсем:

– Так идём или нет? Или не потянут твои кандидаты против мана-буфетчика?

– Обижаешь, подруга! Полный вперёд!

«…Трапы, комингсы, палуба, подволок… – она с трудом запоминала новые слова. – Плафон! Пиллерс!» – Васька щеголял перед Татьяной и подругой, показывая всё, от камбуза до мостика. Даже в машину спускались, но осторожно:

– Посторонним сюда нельзя, но со мной – можно. Сейчас кореш с вахты сменится. И мы все при деле будём. Поняла, подруга?

– Он главный? – спросила подруга, закатывая глазки и насмешливо открывая рот, будто хотела сказать: «Куда мы попали? Смех и ужас!».

– Почти. Механики на флоте – самые умные. – Васька успел использовать узость прохода и прижался к подруге:

– А главный – для тебя на сегодня – я! Понятно объясняю? – он прижался к ней, для убедительности изображая атаку.

– Ой, Васенька! Да ты такой убедительный для меня, что мне уже ничего и не надо больше.

– Как это – не надо? Детский сад, что ли? Умрём, но флот не опозорим! На трап!

– Ой, так затрапали… Так затрапали… Страх и только. Верх-вниз! Вверх-вниз! Прямо – палач какой-то. Хоть бы домик нам какой-нибудь нашёлся? А хоть бы и коечка…

– Не домик, а каюта. Прямо по коридору вторая дверь слева! Прошу!.. Стол. Койка. Иллюминатор… Чашки, кофе, музыка – тыхенько…

– Ой, а что это качается?

– Качается – тень от занавески.

– А рокочет и шипит?

– Рокочет – галька на берегу, волна её прибоем катает и шипит на неё: тшш… тшш…

– Ой, страх какой! – подруга опять делает Татьяне глазками «Умиррраю – смишшшно!» – А где, то самое, умыться?

– Галью-ун?

– Я не Галю-у, Васенька! Глаша – меня зовут.

– Я помню, родная моя! Я говорю – гальюунн – за этой дверью, умыться и прочее. По-морскому так называется. Поняла?

– Поняла, поняла… Галю-у… Как девушку…

– А вот, наконец, наш товарищ…

Таня увидела сначала его руки. Одна открывала дверь, и дверь будто сжалась от его пальцев, послушно. Другая – прижата к груди ладонью, будто он сам себя сдерживал. Или сердце. Воздух шевельнулся в каюте, теснясь и уступая ему место. У Тани приятно защемило дыхание, она улыбнулась предчувствию.

– Здравствуйте, девочки. Я – просто Сережа. Сергей.

– Я – просто Глаша. А это – Татьяна.

– Танечка, значит. Танюша. Очень приятно.

– И мне…

Васька ставит на стол стаканы и травит, не останавливаясь, всё подряд:

– Моряк зашёл в ресторан, посидел-выпил, станцевал с девушкой и ведёт её к себе домой. До двери дошёл – вспомнил: жена дома! А жена уже дверь открывает: «Пришёл? а это кто?»

Моряк к жене наклоняется:

– Вика, мне так неудобно – скажи, что ты моя сестра…

Еврей говорит: живу с женой тридцать лет и только сегодня мы приняли с ней абсолютно одинаковое решение – дом загорелся и мы одновременно вклинились с ней в дверь на выход…

– Вы женаты? – Нет. Это я просто так выгляжу.

– Вы попали в беду и вас оперировали… – Так я в больнице? – Большей частью, можно сказать, да…

– Как вы обожгли ухо? – Я гладила белье, когда зазвонил телефон, и я приложила утюг к уху… – А второе ухо? – Мне же надо было позвонить в скорую…

В справочном отделе супермаркета: простите, я потерял жену. – Соболезнуем. Всё для похорон находится на первом этаже…

Кто умнее: мужчины или женщины? Женщины. Почему? Ты видел хоть одну женщину, которая выходит замуж только за то, что у кого-то красивые ноги?..

– Мальчик! Кто разбил окно? – Мама. Но виноват папа – он присел, когда в него летела тарелка.

– Дорогой, ты не помнишь телефон Клавы? – Нет. – Ну, хотя бы приблизительно?

Пациент приходит в себя:

– Где я? – Это номер 17. – Палата или камера?

– Он не умеет играть в карты. – Это же хорошо! – Но играет…

Психиатр: «Так вы говорите, что платите налоги с радостью? И когда это у вас началось?..»

Все смеются. Васька наполняет стаканы:

– Не бойтесь, девочки, в море микробов нет.

– Больше всего боюсь забеременеть… – говорит подруга и берёт стакан.

– Это противно нашему правилу и чести! – Вытягивается Васька по стойке смирно, как киношный поручик. – Гарантирую полную безопасность!

Обнимает подругу за плечи, а она хихикает и отмахивается рукой, как добрая хозяйка от балованного телёнка:

– Та-а, то ты меня не знаешь ещё? Я больше – опасных люблю! Тише ты, с поцелуями!

– Гладь, Глашенька! Гладь… Какое морское появилось слово: гладь…

Серёжа наклонился и сказал тихо:

– Пойдёмте в мою каюту, Танечка. Здесь становится тесно.

Она поняла и молча поднялась. Васька с Глашей, сделали вид, что не заметили их ухода. Для Тани этот переход из одной каюты в другую был подобен кругосветному плаванию, полному скрытых тревог. Новые запахи, звуки, отдалённый разговор, где-то звякнула чайная ложечка. Это звук показался ей таким родным и привычным, что она его оставила в памяти, как спасительный ориентир. Серёжа открыл каюту и пропустил её вперёд, успев включить свет.

– Спасибо, – поблагодарила она и поспешила пройти мимо цветной занавески, скрывающей койку. Присела к столу. Хозяин включил настольную лампу и выключил общий свет. Она огляделась. Каюта Сергея была почти такой же, как предыдущая, если не считать двух книжных полок. Таня глянула на корешки – увидела несколько знакомых авторов, ей стало спокойнее, увидела фото женщины и мужчины в рамочке над столом.

– Это мои родители. – Сказал он, хотя она ни о чём не спрашивала.

– Чай? Кофе?

– Уже достаточно. Спасибо. – Возникла пауза.

– Что мы с тобой будем делать, девочка?

Было до странного тихо. Горел ночник. Занавеска над открытым иллюминатором не шевелилась, но тень её на столе до удлинялась, то укорачивалась. Казалось немыслимым, что минуту назад в такой же каюте могли разместиться ещё и подруга с шумливым Васькой. Тихая и полуосвещённая каюта была только для двоих.

– Я понимаю, раз мы сюда пришли… И вообще, раз всё так… Я не ханжа и без предрассудков…

– Спокойно, Танюша. Пойдём прогуляемся…

– Спасибо… Я люблю ночь…

– Вот свитер, надень. Тебе будет теплее.

– Спасибо. – Подошла к зеркалу, на ходу продевая в рукава руки. – Ой, какой длинный! – Поправила волосы. – А тепло как, – сжалась, словно от холодного потока пряталась. Неожиданно потянулась и поцеловала его в щёку, – спасибо.– И, торопливо, не давая времени опомниться и обнять её, потянула из каюты. – Пойдём-пойдём!..

– Ой, как хорошо! Желанный глоток воздуха.

Замерли тихие и пустые улицы. Блеск луж и стекол. Тени на тротуаре, как глыбы и пропасти. Через них надо перепрыгивать или перелетать. Ветви над головой брызгают звёздами или усталым дождём в лицо. Свежо и тревожно. И радостно. Снова – мостовая и камни. Ступени наверх. Черная громада горы, как облако, закрыла половину неба. Город огнями рассыпался где-то внизу. Там же, как в глубоком колодце, лежало море, отражая серебристую пыль звёздного неба.

Он первым нарушил молчание, и все ожило и заговорило…

– Почему ты молчишь?

– Разве надо говорить? – Она повернула лицо к нему.

– Надо.

– Мне казалось, ты о чем-то задумался. И я не мешала тебе.

– От этого мне ещё приятнее. Даже молчать.

– А я устала молчать в одиночку.

– Ты одна здесь живёшь?

– Одна.

Он не спросил «почему?» и какое-то время опять шли молча. Остановились.

– Ты – механик? – спросила, чтобы прервать паузу.

– Нет. Я – штурман.

– Штурман? – переспросила, с акцентом на «ман». Штормовой мужчина?

– Ты романтична. Сразу этого не скажешь. Прости, огорчу тебя: должен был прийти к вам в каюту механик, а пришёл я.

– Случайно? Двери перепутал? – Ей стало смешно, или нервно. – Тебя «по ошибке посадили в самолёт», как в кино?

– Механик сел играть в преферанс. Прости.

– А, Вася говорил, что механики на флоте самые умные.

– Это правильно. А штурмана – пьют и бабники.

– Это правда?

– Я же здесь.

– Бабник? Значит – правда.

Опять повисла пауза. Она опять прервала её первой:

– Ночь – это большая пауза. Мне так сейчас показалось. Наверное, она мне нужна сегодня.

– Почему ты одна в этом городе?

– Мама была главным бухгалтером на пищевом комбинате, но уехала в Израиль и стала билетёршей в кинотеатре, папа – был хорошим адвокатом, уехал в Киев по делам клиента, потом – в Минск, в Москву, в Омск… В общем, семья пошла за Моисеем, по своим пустыням.

– А ты где училась?

– В Плехановке, три курса. На четвёртом – мама уговорила переехать к ней, на Святую землю, где самый мудрый народ.

– И что? Действительно, самый мудрый?

– Который всю жизнь воюет? Это мудро? Рожать детей для войны?

– Если я правильно понял историю, то исход народа на сорок лет был нужен для того, чтобы нарожать два поколения молодых воинов. С этим можно было вернуться в Египет многочисленным войском и отвоевать землю. До сих пор – воюют… Со всеми соседями. Мудрее было бы строить кибуцы в Биробиджане, а Святой город сделать городом-государством главных религий, по типу Ватикана…

– Ты бы ещё про Рим, про греков и походы крестовые вспомнил. Разве можно судить о народе по легендам и летописям?

– Можно. Я думаю – можно. Ведь мы, все равно, говорим о людях: что любили, что защищали, чем гордились – в этом суть. А не в том: кто с кем воевал.

– Ты бы стал воевать за святую землю? Есть для тебя – святое?

– Моисей просил народ поверить в нового бога, и в этом найти себя. Одни собрали всё золото и создали культ денег и культ вечной войны за святые земли. Не получится в Израиле – придут в Крым.

– В Крыму татары.

– Купят…

– А другие?

– Другие – мудрее. Находят талант в ребёнке и рады ему, как новому богу. И весь мир перед ними: мир музыки, мир науки, мир врачевания и духовности… В Штатах, в России, в Европе, в Японии… Так?

– Давай помолчим?

– Хорошо. Помолчим.

– Хорошо помолчим, хорошо? – Она улыбнулась и прижалась к нему. – Ты не замёрз? Теперь я тебя немного согрею. Можно?

– Ты женщина. У тебя слово «можно» от слова «могу».

– Я умная женщина, когда этого хочу. А про мудрый народ и Святую землю – не надо. Ладно?

– Чего об этом? Все равно половина в Германию уехала, а не в Израиль…

– Почему?

– За Израиль воевать надо, а в Германии – за сожжённых в печах родственников – компенсации платят.

– Не смей так!

– Прости. Но ты сама знаешь. От того ты одна. А тебе говорить надо.

Она отошла к краю обрыва и долго стояла там, глядя на море. Представила море в Израиле, море в Германии, море в Штатах. Везде были люди, но не было места.

– Мне нигде не осталось места, – сказала вслух. – Это так глупо.

Он осторожно подошёл и тихонько обнял её:

– Умному человеку нужно научиться молчать, – он прошептал это совсем рядом, будто потянул её от края обрыва.

Она повернула к нему лицо и ответила шёпотом:

– Я умная. Я уже молчу. Я уже – не одна.

Он хотел что-то сказать, но целоваться было приятнее.

– Светает. Видишь, море было глубоко внизу, как в колодце, а стало всплывать и вспухать горизонтом. С каждой минутой оно всё светлее и больше, как добрая собака, которая идёт через весь двор, изгибая спину и хвост, и подставляя лобастую голову и нос, чтобы мы погладили.