Возвращение

Они и сейчас лежали тут, чёрные полиэтиленовые стопки. Я пощупал их руками, но не стал разворачивать. Содержание я и так знал очень хорошо. К каждому своему письму родителям Роберт прилагал отдельное – для меня, и каждую неделю, а потом каждый месяц я читал перед сном о его приключениях на другом краю света. Мы оба мечтали стать путешественниками, отважными искателями приключений. Но Роберт, кажется, единственный исполнил эту мечту – и кто знает, куда она его привела?

Я вспомнил, что кое-какие вещи не вмещались в тайник, и пошёл дальше, закрыв крышку и подвинув камень на своё место. Крючковатая тропинка привела к трём соснам, между которыми была раскинута деревянная платформа, стоившая нам с Робертом нескольких дней изнурительных трудов. К стволу одного из деревьев были прибиты маленькие планки, служившие ступеньками; сосна была такой живучей, что ей это никак не повредило: за несколько лет  планки будто вросли в ее толстый ствол и сочились по краям душистой смолой. В образовавшемся под платформой пространстве, зияя пустыми глазницами фар, стоял древний, изъеденный ржавчиной Гольф. Под слоем опавших иголок угадывался блеклый красный цвет. Я достал из кармана ключ на деревянном брелоке в виде глобуса какой-то очень маленькой планеты и повертел его в руках. Он шесть лет провалялся в шкафу, в пыльной коробке из-под мокасин, скрытый под кипой пожелтевших тетрадей Роберта – шесть лет, до вчерашнего дня, когда мама затеяла уборку и брелок с ключом был найден и вручён мне лично в руки. Я помнил, как семнадцатилетний Роберт вытачивал этот шарик, склонившись над станком в не по размеру огромных очках. Он покрыл его лаком, прочертив папиным острым пером контуры континентов, и сушил затем над лампой в своей комнате, отчего зайти к нему, не зажимая нос, было невозможно ещё несколько дней. Я слонялся вокруг и думал, что все это неспроста – и был прав, потому что одним воскресным утром Роберт разбудил меня, болтая перед глазами этим самым брелоком, но теперь на нем висел и манил никелевым блеском новенький ключ, а папа, поощрявший раннее воспитание классических мужских увлечений, стоял в дверях и щурился то ли от июльского солнца, то ли от удовольствия.

С того дня тайники и сосны были надолго забыты. Роберт быстро научился водить, почти не повредив машину – разве что один раз перепутал передачи и снес на заднем ходу садового гнома в малиновом колпаке, и мы второпях хоронили фарфоровые останки, чтобы успеть к возвращению родителей. Спустя пару недель папа объявил за ужином, разделавшись с яичницей: «ну, поехали кататься», и через полчаса мы впервые выехали на пустое и влажное шоссе. Мы ехали вдоль моря, время от времени его фиолетовая дымка показывалась из-за холмов с каменными домиками и церквушками, и в эти минуты длинные тени исчезали с дороги, давая место ярким лучам заката. Тишина в машине вполне соответствовала значимости момента. Папа сидел спереди, время от времени поворачиваясь к Роберту и добродушным басом советуя сбавить скорость; Роберт рулил, не сводил глаз с дороги и очень волновался, отчего машину заметно подергивало; я молча пил яблочный сок в глубине заднего сиденья, обиженный на то, что меня заставили пристегнуться. Когда мы въехали через распахнутые ворота обратно на двор, визжа тормозами, было уже поздно, но даже в синей вечерней полутьме лицо Роберта белело, как лунный диск. Он остановил машину и долго не глушил мотор, тяжело дыша, пока папа не похлопал его крепкой рукой по плечу. Тогда с Роберта как будто спала лунная пелена и он просиял счастливой улыбкой. Испытание было пройдено.

Я рассматривал ключ ещё с минуту, в глубине чащи скрипели на ветру деревья. Потом я подошёл к Гольфу и попытался открыть его, вставив ключ в проржавевшую скважину. Ключ не поворачивался ни в ту сторону, ни в другую, и я уже хотел оставить эту идею, но случайно потянул на себя ручку чуть сильнее обычного, и дверь тихо открылась. Я в нерешительности почесал затылок. Впрочем, чего было ожидать от развалины, простоявшей шесть лет в лесу. Изнутри пахнуло затхлостью, я смахнул слой пыли с бокового зеркала и забрался в водительское кресло – рыцарский трон Роберта.

После того папиного испытания он проводил за рулём круглые сутки, и вечера, когда он брал меня с собой покататься, были самыми счастливыми в моем детстве. Я сидел спереди, и мне уже не нужно было пристёгиваться, Роберт гнал Гольф по неизменно пустому шоссе, холмы проносились мимо, как вагоны скоростного поезда. В открытое окно со свистом врывался ветер, заставлял жмуриться и трепыхал мои волосы, а Роберт вдруг срывающимся голосом пьяного пирата кричал: «к морю!» – и мы резко давали вправо, в минуту оставляя позади пахнущий печёной рыбой и фруктами прибрежный городишко с уличными торговцами и разноцветными почтовыми ящиками. Роберт жал по тормозам только у самой набережной, и перед нашими глазами раскидывалось море – тёмное, с мраморным отливом бушующей пены, оно обрушивалось на древние камни прямо под капотом Гольфа, брызжа на лобовое стекло. Роберт включал дворники и смотрел вглубь моря, не двигаясь с места. В эти минуты стихали все звуки вокруг, кроме шума волн и мерного скрипа дворников по стеклу. Роберт смотрел так, как будто видел в морском тумане что-то неосязаемое. Лицо его розовело, дыхание становилось ровным – так он мог провести бесконечные по моим меркам несколько минут. Я силился увидеть что-нибудь на горизонте, но это занятие мне быстро надоедало, и я с надеждой смотрел назад, на угол набережной и центральной улицы, где щуплый старик в джинсовой куртке жарил сосиски на гриле.