Читать книгу: «Человек за бортом»

Никита Ротару

Человек за бортом

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

© Никита Ротару, 2025

Действие происходит в 2010 г. в неназванном российском мегаполисе. Безымянный юноша, которого в различных кругах неизменно называют Моряком, незадолго до совершеннолетия проходит через утрату старшего брата. Моряк вооружается культурным наследием, оставленным неординарным братом, и сталкивается с типичными вызовами едва ставшего взрослым человека – вуз, безденежье, азарт и любовные страсти… Сможет ли молодой ум перебороть зрелое горе?

16+

Оглавление

Человек за бортом

Часть I: Воспоминания

Воспоминание 1

Воспоминание 2

Воспоминание 3

Воспоминание 4

Воспоминание 5

Воспоминание 6

Воспоминание 7

Часть II: Вопросы

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

XVIII

XIX

Посвящается

Часть I: Воспоминания

Воспоминание 1

«What goes around – comes around, comes around…»

Justin Timberlake

– Куда ты там идёшь в воскресенье?

– А тебе какая разница?

Она умела играть на нервах, когда чем-либо задета.

– Наверное, разница есть.

– А Бога – нет…

Я прыснул было с дежурной юморески, но тут же вернул себе собранный вид.

– Серьёзно, ты что-то незаконное задумала?

– Нет, но это и не твоё дело.

Вздохнул. Говорили мы по телефону – Ягдра, мой товарищ и первый помощник капитана – раздал интернет, который лично у меня давно закончился из-за постоянных обновлений плагинов.

– Всё разрушается твоими руками, солнце.

– А мне кажется, что наоборот, твоими.

Это был первый раз, когда Она что-то от меня старательно скрывала.

– Я ревную.

– Да что ты. Всё равно через два месяца свидимся, а?

– Вернусь, а ты беременная.

– Может, я уже…

Здесь мои щёки загорелись.

– Шучу, не напрягайся.

Фух…

– И всё же. Мне попросить общих знакомых за тобой проследить?

– Можешь, но мне это будет оскорбительно.

Ягдра, слушавший всё это по громкой связи – на нашем корабле нет секретов от коллег по палубе, завет такой (мало ли, случится смертоносный шторм, нужно знать о близких каждого), – тихонько хихикал то и дело.

– Ты до сих пор ничего не скрывала, вот я и напрягся.

– Ну, расслабься, что тут сказать.

Здесь шхуна накренилась так, что мой телефон слетел со стола. Связь пропала, разговор прервался.

– Напомни, что ты в ней нашёл? Мозги делает только так. – Протянул Ягдра.

Рослый качок, любящий Шекспира и подаривший мне карманную Библию, которых у него зачем-то несколько штук, – Ягдра был прямолинейной и обаятельной язвой.

– Не знаю, любим мы друг друга. – Кинул я в ответ.

– И теперь она задумала крутить какие-то мутные шашни, пока ты здесь, на другом конце земли.

Испытующе взглянул на меня, и я поддался.

– Если ты намекаешь на откровение, на то, чтоб я выложил всю историю наших взаимоотношений, то не в этот раз. – Беззлобно улыбнулся. – Просто… мне важно знать, что с ней всё в порядке, как и ей обо мне то же самое.

– Когда-нибудь я постигну весь лор…

– ЯГДРА! МАТЬ ТВОЮ ЗА ДУШУ!

Клич Капитана – мужика с одним глазом, почти пирата по наружности и, в общем-то, по содержанию – выдернул моего товарища из праздной болтовни. Ягдра выметнулся из каюты, оставив меня в одиночестве.

Трудно, видая мир, остаться моногамным, но мне удаётся. С Её стороны – домашней, едва не затворнической – новые знакомства могут быть полезны.

«Пусть ищет себе друзей» – рассудил я своих демонов. За окном каюты стояла ночь, и над тихо качающимися волнами нависло полуприкрытое око луны. Она подмигивала мне, казалось, издевательски и в то же время понимающе. Серые хлопья облаков – перистые вблизи, грозовые вдалеке – наводнили иссиня-чёрные небеса, и невидимый-неведомый Господь готовился сыграть луной в крикет.

Я поднял телефон с пола и сделал фотографию. Вдалеке от городов, в сотнях километров от цивилизации, ночное небо было ярче, и небесный контраст усиливался угольной полугладью Индийского океана.

Как снова будет так называемый свободный час, отправлю Ей. Красота, одним словом.

Воспоминание 2

«И благодаря тренировке ему не требовалось прикладывать никаких усилий для того, чтобы знать без тени сомнения: он – не кости, плоть и перья, но сама идея свободы и полета, которая совершенна по сути своей, и потому не может быть ограничена ничем»

Ричард Бах, «Чайка по имени Джонатан Ливингстон»

– Вы только гляньте! – Василина, женщина неопределённых лет (острый, как кромка ножа, подбородок, квадратные очки в железной оправе) размахивала двумя листками перед собравшимися. – Наш Моряк вновь написал о неразделённой любви.

По классу прошёлся ехидный смешок. Моряком меня окрестила Василина, когда я, ещё не зная о характере этих собраний, поделился с ней планами на взрослую жизнь.

– Сколько раз нужно повторить, малыш. – Якобы снисходительно обратилась она ко мне, затем торжествующе развернулась к собравшимся. – Это не просто дерьмовое…

На этом слове смешок порывисто перерос в гогот.

– …клише, это целая ассенизаторская карета из китчей, бесталанных оборотов, отсутствия намёков на стиль или хотя бы сюжет. Забыла о кавычках палочками и… как ты там это называешь?

– Кучеточия.

– Ах да, кучеточия. Вот, ребята, настоящее новаторство! Маяковский бы обзавидовался… Да что там Маяковский – нас посетил новый Андрей Белый!

Безликие гиены глодали мой труп.

– Скажи, – псевдо-заботливым тоном произнесла, – ты правда хочешь стать писателем?

Нам было по пятнадцать-семнадцать всем здесь, за исключением Василины – доцента, кандидата филологических наук, в свободное время ведущей литературный кружок при моём лицее. Любимой фразой Василины была цитата Ницше – «падающего подтолкни», она же была выгравирована причудливым шрифтом над доской. Я был не в силах что-либо предпринять.

Да и что я мог? Средства мои были бедны, это верно.

– Может, тебе стоит рассмотреть другой способ выражения? – продолжала она сыпать соль. – Музыку, например…

Снова смешки. Писательство считается благородным и бедным делом – ни миллионы на съёмку и отлов кадров на кинокамеру, ни оборудование и студия, ни какая-то другая особенная подготовка не требуются. Садишься, пишешь – либо просто мыслишь в писательском ключе – даже этого достаточно, чтобы сотворить, настолько лениво и непритязательно это дело. Но – писательство ли, музыка, скульпторство или смешные видео не длиннее пяти секунд – всё оно, ремесло, творчество либо искусство, сводится к поиску идеальной формы, к нескончаемой пытке, к асимптотическому совершенствованию в мире, где ценятся напрасные усилия по движению к недостижимым пределам. И почему так называемые «ценители» скользят по форме, как по илистым волнам, цепляясь за ил, не пробуя и не намереваясь найти в нём, в глубинах его, в недрах волн, жемчужину? Под жемчужиной я имею в виду сияющую, как первый свет, сущность, средоточие души, центр человека как явления, идеи во плоти, потерянный и вновь найденный рай, Божью искру, в конце концов. Да, средства мои никакущие, но я пришёл сюда за участием, не за гладиаторской ареной или аукционом Сотбис, не за азартом кровопролития, но за единением – духа, мысли. Я не имел желания быть интересным ни миллионам мух, ни тайному кругу избранных, я лишь был истерзан потусторонней жаждой жемчужин, которую пробовал утолить, и пока – по юности лет – не мог понять пресыщенных и пьяных. Отчего мы довольствуемся лишь илом в чужом, разделяем его на сорта, градации по качеству, консистенции, процентному содержанию водорослей и планктона, флоры и фауны? Оттого ли, что бережём свои мысленные звёзды настолько, что опасаемся столкнуть их с Другими – ненароком вызвать взрыв – и бросаемся илом, как калом, заместо?..

– …что скажешь? Ты здесь, с нами? Завис. – Василина позволяет себе усмехнуться и тем самым провоцирует новые волны смешков.

– Да… Вы правы. Наверное, попробую себя в музыке.

Удивлена, ножеподобный подбородок встрепенулся.

– Ты уверен? – Берёт себя в руки.

Коли так, мне остаётся оберегать свои прохладные галактики от внешнего пекла, от беспорядка и энтропии, оставаться загадкой без ответов с обратной стороны, быть вещью, но -в-себе.

– Да, я переведусь.

Молчание охватило класс – ведь литературный кружок был наиболее престижным в лицее, и покинуть его значило расписаться в собственной социальной несостоятельности. Никто не уходил из него добровольно…

Позже я обнаружил, что бью кулаком по сизой ракушечно-бетонной стене лицея, раз за разом, удар за ударом. Уроки давно были окончены, и не было ни единого свидетеля моей агрессии.

Конечно, не этого мне хотелось, да и музыкой заниматься лучше всерьёз – надо было в музыкальное, к частным преподавателям, на которых – опять же – необходимы средства. Мой отец – хмуроватый скряга, жена его – и моя мать – лучезарная транжира, в их тандеме не нашлось места на потребности третьего, пока ещё не полноценного, несовершенного. Я наносил беспомощные удары костяшками по ракушкам и спрашивал себя: как избавиться от проклятых асимптот, как проникнуть за грань их, чтобы идея и форма стали одним, где мне отыскать средства, чтобы отпечатать свой свет на косых облаках, на тени от них, что я хотел бы этим светом обнять, каковы масштабы грядущего светопролития – всего этого я тогда не знал и, конечно, в момент неравного избиения – здание и сутулый парниша – думал несколько иными категориями. Мне было, говоря сухо, больно и обидно, что никто, ни одна душа, не разглядела во мне что-то эдакое…

– Эй.

Так мы с Ней и познакомились. Я был разъярён и едва не плакал, а Она выходила с кружка икебаны, задержавшись. Не знаю до сих пор, примерила ли Она на себя роль спасателя, пожалев меня и выслушав, – я не стеснялся выражений – или именно в тот момент, когда я чаял хоть какой-нибудь душевной связи, судьба подкинула нас друг другу.

После я провёл Её до дома, в котором, спустя время, мы станем жить вместе.

Воспоминание 3

«Я так люблю спать… Как ты думаешь, на небесах спят? Если нет, то я не пойду»

Мартин МакДона, «Человек-подушка»

Я заезжал за вещами, когда мы в очередной раз «расставались».

– И что, это всё? Последнее прощание наше? – казалось, слезы на её глазах говорили вместо неё.

– …

Мои глаза были почти сухи, как смятый тетрапак.

(Любит она наводить драму)

– Если ты решил поиграть в молчанку, то не прокатит. Я выскажусь.

– Ну, попробуй.

Я принял стрелу её взгляда и после стал выслушивать то, что слышал N «расставаний» назад:

– Я устала всё тянуть на себе, честное слово, я как ломовая лошадка. Что за отношения, в которых один партнёр сбегает ровно тогда, когда другой в нём больше всего нуждается? Вот куда ты теперь собрался?..

(Сегодня я должен был выходить в новый рейс)

– …лишь бы подальше от меня, да? Разбирайся, милочка, сама – и с ремонтом, и с матерью на пенсии, которая, между прочим, наша с тобой ответственность! У неё дом сгорел – думаешь, я одна должна её тянуть? Мы так давно вместе, и я благодарна за деньги и всё такое…

– Но?

Моя ремарка вывела её из речевого транса. Обстановка была бытово-драматичной – стоял так называемый золотой час, и её предистерическое состояние на пару с моим безразличным ожиданием окутали соломенные лучи солнца. Я ходил по дому, собирая вещи в походный рюкзак, она за мной, а за нами поспевали наши тени.

– Что?

– Ты, кажется, сказала «но».

– Я, кажется, не говорила «но»… – Замялась.

– Ты бритву мою не видела?

(Поймал ещё стрелу, возобновив тем самым транс)

– Да какая к чертям бритва! – Схватила за руку. – Ты не видишь, что мне плохо одной, что я не справляюсь – тебя по полгода нет дома! Может, ты там с какой-нибудь молодушкой рассекаешь, а? Может, и не с одной?

Я мягко отстранился.

– Если ты разлюбил, то имей смелость меня уведомить.

Глубокий вздох…

– Всё так. Нет ни одного порта, где я бы кого-нибудь не подцепил.

– Снова клоунадничаешь?

– Нет, я предельно серьёзен.

Теперь вздохнула она. Солнце закатилось за стеклянную многоэтажку, и дома стало темнее.

– Подумай. Ты мог бы устроиться к отцу – здесь, рядышком. Жили бы вместе, я и ты. Так сдалось тебе это море?

– Ты же знаешь.

– Я не смогу так больше. – Снова слёзы. – Отмени всё, не уезжай. Я скучаю по тебе…

– Это всего лишь работа.

– Обними меня.

Пришлось обнять.

– Пообещай, что я дождусь твоей пенсии.

– Всякое случается.

– Я переживаю за тебя…

Я нетерпеливо отстранился.

– Ну, куда ты…

– Пора уж.

Закинув рюкзак на плечи, я бросил ей, как привык, короткое «пока» и переступил порог.

Во дворе играли дети, под надзором – родителей, бабушек. Вчерашний дождь разродил асфальт лужами, ещё не успевшими испариться.

Я снял рюкзак, положил у ног и аккуратно плюхнулся в самую глубокую на вид лужу. Гражданская одежда вмиг пропиталась вкрадчивой сыростью.

Лужа оказалась совсем не глубокой.

– Мам, смотри, пьяный дядя! – Мимо прошла двоица из серолицей мамочки и её сына.

Я улыбнулся и помахал им, отчего мамочка, вёдшая сына за руку, засеменила быстрее.

Попробовал взмахнуть руками, слегка расплескав кругом мутную воду. Напротив было небо, в котором только зажигались звёзды – со шхуны, особенно в безоблачную ночь, они кажутся такими близкими, что можно рукой коснуться. Я размышлял о нашем с ней странном союзе и предвкушал рейс…

В какой-то момент я поднялся, отряхнулся, взял рюкзак и ушёл прочь, навстречу морю.

Воспоминание 4

«Все, что нужно пацану, – немного удачи. Все же есть некто, кто контролирует, чтобы все получили свой шанс»

Чарльз Буковски, «Хлеб с ветчиной»

Я сидел на складном стуле, окружённый кафелем в трещинах, под лампочкой на волоске провода, с гитарой Yamaha C-40 в руках и с недоверием глядел на протянутую мне рыжую купюру.

От владельца руки, подавшей купюру, несло смесью перегара с морепродуктами. Одет он был бедно, но со вкусом (светлый пиджак с заострёнными лацканами, вычищенные, пусть и поношенные, туфли), был слегка небрит, но солиден.

– Ты, пожалуйста, добейся, – проникновенно изрёк он, просто так отдавший сумму, на которую мне предстояло жить целых две недели. – Иначе я найду тебя, где бы ты ни оказался – и потребую деньги назад.

Здесь я вспомнил Воланда…

– Хо… Хорошо. Я очень постараюсь, эээ… Как могу к вам обратиться? – Я смутился до дна души.

– Во-первых, о стараниях речи не шло – добейся или сам знаешь. – Подмигнул так, что по шее прошёлся озноб. – А во-вторых, Казимир…

Пожали руки, я представился Моряком.

– Кантемир?

– Казимир. – Добродушно посмеялся. – Металлику знаешь?

К тому моменту я, не дождавшись карманных от родительской четы, уже месяц зарабатывал их в подземных переходах, на братовой гитаре. Брат, старший, как-то уехал в кругосветное путешествие и пропал, последняя весточка от него была выслана где-то в порте Манта, если судить по маркам. В семье о нём не вспоминают, как о неудавшемся проекте, а мне, напротив, кажется, что он обрёл счастье – где бы он в эту минуту ни был.

Я рассказывал о старшем брате Ей. Уже тогда Она встревожилась от примерно следующей пары реплик:

– Как бы я хотел быть, как он.

– Бросить семью, всё и жить, как какие-то битники или богема? Умереть, вероятно?

– Умирать я не планировал.

,но виду не подала. Было трудно говорить о брате с кем-либо, кроме Неё, – это виделось моим личным, моей галактикой, которую иные, ушлые, непременно попытались бы разъять, объяснить, опорочить и монетизировать, стереть из космоса и предать забвению. Но с Ней я забывал о дистанции, о своих асимптотах, о красных линиях, проведённых между мной и остальными; с Ней мы стали цельным, почти единым существом – и Она так же, как и Казимир, любила Металлику.

– Знаю парочку песен.

– Ладно, это я так, праздные вопросы… – Похлопал меня по плечу. – Бывай, Моряк.

Он подмигнул мне, развернулся и оставил наедине с мыслями о том, было ли это на самом деле или я, как временами со мной случается, выдумал эту сцену от скуки и отсутствия живых людей в потоке торопящихся домой. Рыжая купюра, впрочем, была реальной и, кажется, не фальшивой – на ней, в переходном полумраке, словно светилась надпись «Две Недели», и остаток вечера, пока пальцы левой руки не устали зажимать баррэ, я считал пришествие Казимира наваждением – уж слишком по-литературному, по-творчески сложилась – как карточная – обстановка.

Чтобы развеяться, я решил разыграть одну из двух известных мне на тот момент блюзовых гамм:

– Ту-таа, ту-ту! Ту-ту. Ту-ту. Та-та, та-та-та. Ту-ту. Ту-ту…

Акапелла вырвалась из меня сама собой:

– Мне дали пять тысяч!

(ту-ту, ту-ту)

– Совсем ни за что.

(ту-ту, ту-ту)

– Я их не заслужил.

(ту-ту, ту-ту)

– Теперь в должниках…

(ту-таа, ту-ту)

– Мой первый кредит.

(ту-ту, ту-ту)

– И нужно добиться!

(ту-ту, ту-ту)

– Не знаю, чего.

(та-та, та-та-та)

– Я вечный моряк!

(ту-ту, ту-ту)

– Я вечный моряк.

(ту-ту, ту-ту)

– Я вечный моряк…

(ту-таа, ту-ту!)

Парочка девушек, хихикая и о чём-то болтая, прошла мимо и бросила в гитарный чехол мелкую купюру:

– Браво! – сказала одна, и другая захохотала. Далее они шли и оглядывались, пока не скрылись.

Чехол был слегка присыпан жёлтыми и синими купюрами и несколькими монетками. Её мать на даче – на всё оставшееся лето – и я смогу принести Ей, помимо своей уставшей тушки, еду из выпендрёжного магазина по пути и Её любимые пионы.

Рыжую купюру я, подумав, отправил в резонаторное отверстие гитары – на удачу.

И пусть через месяц начинается учёба, всё же, жить – здорово.

Воспоминание 5

«Что вы хотели бы знать о моём старшем брате?

То, что не было его, – да, это правда…

Скорее всего, я его придумал когда-то»

Я и Друг Мой Грузовик

Мой брат был бабником с тех пор, как я его помню.

Ещё он был… талантливым или, чтобы не клеветать, способным. Именно он занимался моим просвещением, подкидывая книги, музыку, видеоигры мне не по годам, да и просто находясь рядом. Спустя годы в нём мерещится человек-пароход, человек-аэростат даже, которому облака милее, чем горы, долины и низменности.

Каждая очередная его девчонка пробовала побыть мне матерью.

– Ты поел? А что читаешь?.. Ого, Драйзер! Я вот не осилила в своё время, – бомбардировала вопросами Очередная, зашедшая к нам домой раньше брата.

– …

– Ну, чего ты хмурый такой… Ты, кстати, так на него похож, так похож! Вы случайно не близнецы?

– Он на десять лет старше.

Каждая Очередная, как под копирку, замечала факт нашей схожести. Мы с братом и правда походили друг на дружку – шатенисто-рыжие волосы, большие зелёные глаза, сутулая высота на всех как одни выдавали наш род. Однако брата, помимо яркого фенотипа, выделяли его неизбывная харизма, фантастическое жизнелюбие, трикстерская хитрость и удача.

Люди к нему тянулись. Однажды (мне тогда ещё не стукнул второй юбилей) он позвал меня в город с собой, «аскать» в одном из парков. Аскать – от ask – это бренчать песни за небольшие пожертвования; позже этим стану зарабатывать и я.

Своей фирменной, обклеенной стикерами Yamaha C-40 брат магнитил людей и даже бродячих животных. На сей раз было так же: происходил карнавал выходного релакса, дружелюбия, музыки и уличного искусства – люди снимали фото и видео, знакомились – иногда кто-нибудь просил поиграть, и брат послушно отдавал гитару новоиспечённой звезде сцены.

Всё шло мирно, пока…

– Эу, пацан. – По-видимому, ко мне обратился приземистый мужичок в сером остром козырьке и чёрной олимпийке. – Ты чей бушь?

– Ну, мой он. – Откликнулся брат со скамейки, пока кто-то из зрителей играл цоеву «Кукушку».

– С тобой мы ещё погутарим, – отозвался пришелец и снова обратился ко мне. – Ты слышал, что это место Пятого? А ты тут встал, мелочь.

– ..? – Я втянул голову в плечи и попробовал вообще перестать занимать пространство.

– Ну, чё притих, плати. Это платно, понимаешь? – И присвистнул.

– Жек, это мой брат. Младший. Отвянь. – Брат было поднялся со скамьи…

– Не заводи шарманку, братух. У тебя-то деньги хоть есть, мелкий?

Разумеется, денег у меня не было. С чего бы этот индивид проявлял ко мне такой интерес?..

– Понятно. – Протянул Жека. – Ну, придётся стрясти с твоего братишки…

– Погодь, погодь. – Брат живо одёрнул потянувшегося к чехлу бандита. – Есть другой варик.

– И какой же? – Жека хмыкнул.

– Жек, если у тебя выходной, и тебе нефиг делать, можешь взять моего брата в аренду.

– Чего?..

Чего?..

– Покатай его по городу на своей бэхе, расскажи про жизнь воровскую или что у тебя там. Разрешаю, только верни его потом целым. Проверю. – С хитрым смешком проговорил мой брат…

…и так я оказался на заднем, пахнущем старым кожзамом и спиртом, тесном даже для девятилетнего сидении БМВ с Жекой за рулём. Мы ехали по главной улице города, и Жека рассказывал шокирующие подробности о почти каждом его здании:

– Видишь, вон там с серпом и молотом домик? Мы там кароч с парнями в девяностых казино организовали в подвале. Вход только своим. Сколько клея было вынюхано, ох…

– А на этой высотке мы как-то Настю Магеллан по кругу пустили, на крыше… Знаешь, почему такая кликуха? Она пересосала море членов, вот почему.

– Вон там сквер с одним фонарём. Мы кароч с парнями этот фонарь тырили на цветмет четыре раза, и все четыре раза он появлялся снова. Коммунальная магия, не иначе.

Из магнитолы играл какой-то зарубежный хип-хоп, выпущенный ещё до моего рождения. Похожий мне ставил брат – помимо драм-энд-бейса, танцевальной в стиле Depeche Mode, сиэттловского гранжа, дарк- и лайт-вейва, мат-рока, споукен ворда, тайных бардов, полевых записей – в общем, что он только не ставил. Ещё дрожа от обстановки и её сюрреализма, я решил поддержать разговор:

– А это какой из Асапов сейчас играет, не знаете? – Шустро проговорил я и испугался.

– О, я вижу юного ценителя… – Протянул мой спонтанный сюзерен и рассмеялся. – Это Роки, можно сказать, классика. А ещё каких знаешь?

– Эээ… – В этот момент я, конечно, напрочь забыл про всех остальных. – Ну, Снэкс ещё…

– Снэкс – наркоман и предатель. – Вдруг холодно отрезал Жека. – Давай ещё.

Глаза забегали, но страх, который глодал меня до сих пор, отчего-то отступил. Казалось, несмотря на антураж, я был в полной безопасности.

– Нуу, эээ, он не Асап, конечно, но Плэйбой Карти ещё вроде у них был… – Я совсем замялся.

– Да лан тебе, я так, прикалываюсь. – Вновь рассмеялся Жека и повернулся ко мне. – Слышь, малой, а о чём ты мечтаешь?

Вопрос грянул грозой, но у меня давно был готов ответ, который я, не задумываясь, выпалил:

– Я бы хотел пойти на Эверест.

– Тю, малой! Это ли мечта? – Жека махнул рукой. – Там же все дохнут, как мухи.

– В смысле дохнут? – Я об этом впервые слышал.

– А вот… – Призадумался. – Кент у меня был, пошёл в Альпы. Так его палатку молнией и пришибло…

– Светлая память.

– Молодой был, совсем как твой братан. Эх, да, светлая память.

Мы свернули с главной улицы в какой-то двор и остановились у входа в подвал. Горела, без буквы «ю», красная надпись «Рюмочная».

– Ща, погодь минутку, надо заправиться. – Бросил Жека и вышел из машины к подвалу, скрывшись на ступеньках.

Я прислонился к стеклу виском, под ритмы очередного Асапа, и размышлял о новом колоритном знакомстве, которое мне устроил брат. Как давно они знакомы? С какого такого чёрта мой родной брат доверил меня какому-то проходимцу? Ответов я не знал, но мне мерещился некий братов замысел, проба провести меня за грань привычного, в мир лёгкого безумства, непосредственной игривости, которыми мой брат всецело жил. Хоть я понятия не имел, чем продолжится день, я почему-то доверял моменту и ничуть не тревожился.

– Так, малой, ну, за тебя и твоего брателлу. – Вырос передо мной Жека, хлопнув дверцей машины.

– Вы уверены, что это безопасно… – начал я, но тут же был одёрнут.

– Ты мусор в штатском чтоль? Это, так скажем, фронтовые, для храбрости. – Жека оглянулся, затем поднёс рюмку с зелёной жидкостью к губам и разом осушил. – Ух, блин, хорошо! Кстати сказать, это моя рюмочная.

– Правда?.. – Я уже ничему не удивлялся.

– Ха, не верит! Смотри, – на этих словах Жека приоткрыл дверцу и с размаху бросил пустую рюмку об асфальт.

Подождали, но никто разгневанный порчей имущества к нам не вышел.

– М-да, из своего кармана забрал, но теперь-то ты уверовал? – Подмигнул мне Жека.

– Я агностик. – Выдал я и опять испугался.

– Тю! – Мой компаньон заливисто хехекнул. – Ты так не говори, малой. Я вот верующий.

Мы с братом нередко устраивали дискуссии на тему книг, которые он давал прочитать. Я вспомнил одну такую, по детской Библии, и мне хватило такта промолчать.

– Всё же, есть кто-то, кто запустил нашу кутерьму. – Жека немного понизил голос. – Мир это, как его, персефо… персофици…

– Персонифицирован? – Подсказал я.

– Да-да, вот эт самое слово. А ты смышлёныш не по годам! Сразу видно, чей браток. – Жека усмехнулся.

– С-спасибо… – Пробубнил смущённо.

– Хошь, чёт твоё поставим, а?

На этом моменте я позабыл о каждой песне, которую когда-либо слышал, кроме одной.

– «Медс» от Плацебо можно?..

Воспоминание 6

Baby… Did you forget to take your meds?»

Placebo

Я помню обитель странности: вязь пролетающих птиц, бетонно-кафельные монолиты, канифольный скрипичный звук болезненно-жёлтых плит. Упущенные умы по углам косматых коридоров делают мнимых ангелочков в обломках своих судеб. Фигуры в избела-лазурных халатах шелестят мимо, источая неземную скорбь сквозь маски лиц.

Неуклонный, выцветший голос наседает сквозь прикрытую дверь с золоченой табличкой «заведующий отделением»:

– В нём слишком много…

Личный круговорот боли матери замыкается стократ услонённой мухой вдоха.

Муха ловко залетает в приоткрытый от незнакомой тайны, таинственного незнанья рот; гибкие мысли-отроки подступают к засыхающему краешку загадки, не осмеливаясь начать осаду… В ту же секунду в глубинах коридора, где-то в кластере палат, рождается треснувший, истерический смех.

Мир трескается, муха бьётся в истерии чьих-то голосовых связок (моих разве?); слишком много, слишком много, слишком много. Кажется, нужно ещё одно действие, лишь одно, одно-единственное, чтобы завершить причинно-следственную триаду и выломать ящик Пандоры изнутри, – но кто подскажет, что следует совершить в этот момент (убить Кеннеди или шевельнуть пальцем ноги), обратим ли доминошный декаданс, станет ли мир делать ангелочка в собственных осколках – а если не станет, то каков смысл его разрушать…

Выходит мама – внешне уверенно, внутри покачиваясь – не трещина, но явный надлом. Я вижу её изнанку – всегда видел изнанку вещей, мне казалось, – она растеряна, как сироты Борея, размыта, как пляска пальцев Пана по флейте и… подавлена? Брови в меру пощипаны, вид умеренно-несчастный – она так хотела растянуть себя на поколения вперёд… Она ни за что не сыграет в гляделки с бездной, при её ответном взгляде зажмурившись изо всех сил;

знает ли она, кого растит?

Она встаёт передо мной на колени, вежливо обнимает за плечи, скрывая улыбкой отречение (от речки, от меня, от себя ради меня?). Я гляжу в ответ её – тёплому, земному – взгляду – гляжу потусторонне – и не понимаю, кто из нас

по

ту

сторону

абсолютного нуля.

Её надлом достигает пика (его незримые мушки пролетают над нами вязью), она неслышно плачет на монолите моего плеча, косматым плачем щекоча болезненно-жёлтые щёки.

Я смущён и не смею рассказать, что сегодня меня усыновили музы.

Воспоминание 7

«Из этого видно, что я был ещё совсем мальчишка»

Фёдор Достоевский, «Записки из подполья»

«Если сюда ткнуть капу, а бас чуть подтянуть – а то не в тон – то кик придётся целиком переделывать. Так, подожди…»

Мне было семнадцать, когда брат насовсем пропал. Уехал он без денег, путешествовал автостопом, даже гитару свою оставил, чтобы его ничто не тяготило. Это было последнее путешествие лишнего человека, по иронии нужного, путешествие сродни паломничеству, искуплению неназванных грехов, опасное и неблагоразумное хождение по миру, которое он затеял ради того лишь, чтобы заявить свою волю. И вот, наконец, он перестал выходить на контакт.

В семье эту новость восприняли с… нетерпеливым облегчением.

– Пельмени на тебя варить? – Высовывается голова отца из дверного проёма.

– Ой, а может пиццу закажем? – Вслед за ним вырастает мать.

И оба таращатся на меня, словно ждут чего-то. В тот момент я был основательно занят знакомством с Fruity Loops, пиратской расширенной версией, и этот мир – включая родителей, гитару, лицей, писательство, море и даже Её – мне этот мир был абсолютно понятен, и меня интересовало только одно: покой, умиротворение и слияние с бесконечно вечным понятием Музыки, к которой я, как неофит-дилетант, лишь подступал, трусливо подкрадывался, опасаясь облажаться и испортить её мистерию, её секрет. В свой последний выход на связь брат скинул мне файлы в формате. wav – две композиции в жанре пост-хаус, как я определил, и это рассудилось аналогом завещания, чем-то, что мне предстоит доработать – или, точнее, стать преемником. Родители продолжали пялиться, и мне как-то дико захотелось бросить им «идите, суетитесь» – но пришлось сдержаться.

– Как хотите. – Коротко бросил я, не поворачиваясь.

– Всё за игрушками сидишь!.. – Охает было мать, но её одёргивает отец.

«Не мешай» – слышу его быстрый шёпот.

За этим последовал осторожный хлопок двери.

После исчезновения брата моё родство с семьёй резко перетекло в отчуждение. Мать, экспрессивная натура, отец, кремень и громоотвод, – они стали казаться слишком… земными, и я невинно полагал, что нас с братом подменили, подкинули, несмотря на общую на всех зеленоглазо-сутуло-рыжую наружность, – полагал, пока не увлёкся генетикой, найдя в ней более рациональное, более горькое оправдание. Вероятно, рецессивные гены странности, дремлющие в наших с братом предках, подобно Давиду одолели доминантных Голиафов конформизма, в результате чего мы с ним получились отпрысками в самом скабрезном смысле слова, аппендиксом нашего рода, ответвлением, никуда не ведущим. Мне отчаянно хотелось не верить в собственные выводы, но вера опутала меня, как чёрная вдова, и никакие доводы, призывы к чувствам, к кантовскому долгу перед семьёй, Ней и Человечеством, не могли вынудить меня веру сбросить, как одежду, обнажиться перед суровой истиной. Трудно менять богов… Я очутился в лимбе, как некрещёный праведник, и выход из него мне только предстояло найти.

Где-то на третий день после того, как отец сказал «он не вернётся», я заявил родительской чете о желании пойти в моряки. На девятый день я удосужился открыть братовы. wav файлы в каком-то агрегаторе. Ровно на сороковой день после отцовского высказывания – зачем-то вёл подсчёт – появилась Она, и я впервые с исчезновения брата притронулся к Yamaha C-40.

Но то хронология. На момент я был целиком в работе:

«Хэты не в тему»

«Бас поупруже надо сделать»

«Интересно, где он взял этот сэмпл…»

«А это какая тональность? На ре-минор не похоже»