Предания, сказки и мифы западных славян

Голубок

 
Около кладбища
дорога столбовая.
Шла туда, плакала
вдова молодая.
 
 
Горевала, плакала
о муже своем милом,
ведь туда навсегда
его проводила.
 
 
От белого двора
по зелену лугу
скачет добрый молодец,
ищет он подругу.
 
 
– Не плачь ты, краса,
вдова молодая,
пожалей свои глаза,
выплачешь, рыдая.
 
 
Не плачь, не горюй,
розе стон не нужен,
если умер твой муж,
я могу стать мужем.
 
 
Один день плакала,
другой тихо минул,
а на третий – плач ее
навсегда покинул.
 
 
Грусть ее и тоска
быстро отпустила:
еще месяц не прошел,
к свадьбе платье шила.
 
 
Около кладбища
дорога веселится:
едут парень с девушкой —
собрались жениться.
 
 
Была свадьба, была,
музыка заливалась:
прижимал жених невесту,
она лишь смеялась.
 
 
Ты, невеста, смейся,
жизнь весельем дышит,
а покойник под землей
ничего не слышит.
 
 
Обнимай милого,
нечего бояться,
гроб зарыт глубоко —
вовек не подняться.
 
 
Целуйся, целуй,
чье лицо – не важно,
мужу – яд, дружка милуй,
ничего не страшно!
 

* * *

 
Бежит время, бежит,
все собой меняет:
что не было – приходит,
что было – исчезает.
 
 
Бежит время, бежит,
год, как час, несется,
одно камнем лежит:
вина остается.
 
 
Три года минули,
что покойник лежит,
холм его могильный
травой покрылся свежей.
 
 
На холмике травка,
в головах дубочек,
а на том дубочке
белый голубочек.
 
 
Сидит голубочек,
жалобно воркует:
кто его услышит,
сердцем затоскует.
 
 
Только всех сильнее
женщина горюет:
за голову схватившись,
с голубком толкует:
 
 
«Не воркуй, не зови,
не кричи мне в уши:
так жестока песнь твоя —
разрывает душу!
 
 
Не воркуй, не зови,
голова кружится,
или громче позови —
в реке утопиться!»
 
 
Течет вода, течет,
волна волну гонит,
а между волнами
кто-то в белом тонет.
 
 
То нога белела,
то рука всплывала,
жена-горемыка
смерть себе искала.
 
 
Вытащили на берег,
схоронили скрыто,
где тропки-дорожки
углубились в жито.
 
 
Никакой могилы
ей не полагалось,
под тяжелым камнем
тело оказалось.
 
 
Но не так тяжело
каменно заклятье,
как на ее имени
тяжкое проклятье.
 

Загоржево ложе

I

 
Седые туманы над лесом склонились,
как духи, влекомые мглою,
уже журавли в теплый край пустились,
пусто в саду пред зимою.
Ветер студеный с запада дышит,
жухлые листья на ветках колышет.
Песня знакома: как осень, так снова
листья дубовые шепчут тревожно,
но мало кто понимает хоть слово,
а если поймет, рассказать невозможно.
 
 
Путник неведомый в рубище сером,
с распятьем в руке, что посохом служит,
с четками – кто ты, уставший без меры,
куда направляешься вечером, в стужу?
Куда так спешишь? Ступни твои босы,
холодная осень – студеные росы:
останься у нас, мы ведь добрые люди,
о госте достойно заботиться будем.
 
 
Путник любезный! – ты юн еще все же,
щеки твои бородой не покрыты,
гладкая, словно у девицы, кожа —
но отчего же так бледны ланиты,
как же печальны запавшие очи,
в сердце печаль, что скрывать нету мочи?
Что за печаль твое тело сковала,
ноша какая идти не давала?
 
 
Юноша милый, ночь переждал бы,
телу уставшему отдыха дал бы,
что, если сможем тебе быть полезны.
Не сомневайся, с радушием примем,
печали развеем, тоску отодвинем,
стань нашим гостем, странник болезный.
 
 
Не слышит, не дрогнет и глаз не поднимает,
и движется, словно во сне непробудном.
Так пусть же в дороге Господь не покинет
скитальца без сил на пути его трудном!
 

II

 
Далекое поле, широкое поле,
и путь бесконечный чрез поле бежит,
а подле дороги холм низкий лежит,
распятье на нем для молитвы о доле.
Ствол грубо обструган высокий, еловый,
и брус поперечный прибит сероватый,
на той перекладине – в муках, в терновом
венце Иисус, наш Спаситель распятый.
Глава окровавлена вправо склонилась,
пробитые руки растянуты вширь, и
в две стороны света дороженька вилась,
куда указали ей руки мессии.
Направо – восток, где светило выходит,
налево – на запад, где ночь верховодит.
Ворота небесные там, на востоке,
там счастливы в вечном раю Божьи дети,
кто жил на земле, веря в счастья истоки, —
сам Бог посылает им радости эти.
На западе ада ворота открыты,
смола там и сера огнем полыхают,
там бесы пируют, грехи не забыты,
там грешные души в огнь вечный бросают.
Господь милосердный, направь нас направо,
спаси чад своих от дороги неправой!
 
 
На взгорке на этом стоит на коленях
наш путник младой в тени предрассветной,
к кресту приникает он в жарком моленьи,
бесчувственно древо, мольба безответна.
Быстро шепчет что-то, слез не держит око
и вздыхает часто – тяжело, глубоко.
 
 
Так он расстается с девушкой любимой,
юноша любезный, навсегда прощаясь,
в край чужой, далекий участью гонимый,
без надежд на встречу с милой расставаясь:
не сказать словами, как крепко обнимает,
поцелуй последний огнем обжигает:
счастия любимой горячо желает —
«Рок меня жестокий гонит-прогоняет!»
 
 
Лицо побледнело, взгляд заледенелый,
но в сердце пламень горячий пылает,
с колен поднимается путник несмелый
и шаг свой на запад легко направляет.
 
 
Так пусть же в дороге Господь не покинет
скитальца ни в чаще, ни в знойной пустыне!
 

III

 
Стоят, стоят скалы да во лесу глубоком,
возле них дорога, грабов чаща рядом,
вырос дуб могучий на скале высокой,
как король вознесся над дерев отрядом:
к небесам поднята безлистная крона,
зеленые ветви тянет на все стороны;
кора его тугая распорота громами,
тело гниющее расклевано воронами:
просторное дупло, глубокое, удобное —
годится для ночлега хищнику злобному.
 
 
И глядь – под тем дубом на мшистом ложе
чья там фигура огромная, грозная?
Зверь или человек в медвежьей коже?
Нет ничего человечьего в образе.
Тело его – как скала на скале лежит,
члены его, как дубовые корни,
власы с усищами никто не разделит,
с шерстью сплелись, что торчит во все стороны;
а под бровями взгляд, все пронзающий,
взгляд ядовитый и очень подобный
взгляду змеиному в траве зеленой.
Кто человек тот? Злобой пылающий
лоб его полон мечтой устрашающей.
Кто человек тот? Что хочет он в чаще? —
 
 
Нет, не расспрашивай! Глянь в леса гуще
по сторонам, и увидишь там кости,
что превращаются в прах придорожный,
их расспроси да слетевшихся в гости
воронов стаю, кричащих тревожно,
те много видели – те больше знают!
 
 
Вдруг великанище, с ложа вскочивший,
яростным взглядом в дорогу вгляделся
и, булаву над главой раскрутивши,
среди дороги как смерть зачернелся.
Кто приближается? Путник наш кроткий,
посох с распятьем, за поясом четки,
лучше беги! Обратись-ка обратно!
 
 
Смерть поджидает на этой дороге.
Жизнь коротка, а судьба так превратна,
на роковом твоя участь пороге!
Оборотись, убегай что есть силы,
пока булава тебя тут не убила,
на части головушку не раскроила! —
 
 
Не слышит, не видит в печали глубокой,
бредет тихим шагом дорогой широкой,
навстречу концу продвигаясь уныло. —
 
 
«Стой, червь! Кто ты есть? И куда путь свой держишь?»
 
 
Встал путник, лицо побледнело сильней лишь:
«Я проклят, – ответил он чудищу тихо. —
Дорога мне в ад, в сатанинское лихо!»
«Хо-хо, прямо в пекло? – Которое лето,
что я сижу тут, и многое слыхивал,
и видывал много, но именно это
никто еще в уши мои не запихивал! —
Хо-хо, прямо в пекло! Тогда уж не двигайся,
я быстро домчу, не успеешь и охнуть,
когда ж мой черед подойдет адской милостью,
вместе закусим тогда в преисподней!» —
 
 
«Не поругаема милость Господня!
Раньше, чем я на свет Божий явился,
кровью своей мой отец поручился
сына взрастить для огня преисподней.
Но велика Божья милость, я верю,
сила креста сокрушит царство зверя!
И сатаны одолеет коварство!
Бога великая милость поможет,
и слабый путник, попав туда, сможет
стать победителем адского царства».
 
 
«Что ты несешь? Я за сорок годочков
душ в ад отправил без всякого счета,
но возвращенья не видывал что-то!
 
 
Слышь, червь, ты юн еще, с кожей цветочка,
тело твое повкусней, чем у зверя, —
славной закуской ты стал бы, я верю:
но отпущу тебя – дам тебе волю —
хоть никогда и никто из идущих
не миновал булавы моей бьющей! —
Иди себе, червь, только выслушай волю:
мне поклянись, что вернувшись, расскажешь,
что в пекле увидел сквозь пламя и сажу». —
 
 
И путник высоко свой посох возносит
с крестом наверху и обет произносит:
«Во имя святого креста присягаю —
о пекле поведать тебе обещаю!»
 

IV

 
Зима миновала, снег в горах тает,
долины наполнены талой водой;
журавль уж вернулся из дальнего края:
но где же сейчас странник наш молодой?
 
 
В зелень оделись деревья лесные,
воздух фиалок полн ароматом,
уж соловьи распевают шальные,
но нет известий о пекле проклятом.
 
 
Промчалась весна, а за нею и лето,
холодные ветры листву обрывают,
но вести из ада не прилетают,
да жив ли наш путник, блуждает ли где-то?
 
 
Или уж вороны тело склевали?
или же бесы в аду удержали?
 
 
У дуба лесное чудовище в гневе
все смотрит на запад, на тучи на небе;
сидит и бурчит: «Сколько шло их тут мимо,
не спасся никто от удара дубиной!
Лишь одному я поверил на слово,
этот один не воротится снова!» —
 
 
«Не обманул я!» – глас отозвался,
путник пред чудищем вдруг оказался;
фигура стройна, смотрит прямо и смело,
хладный покой на челе его белом,
бледен и светел лик благородный,
ясным сиянием солнцу подобный.
 
 
«Не обманул я! Присягой святою
пообещал, что увижусь с тобою;
грешный раб Божий, тебе я поклялся,
и на кресте клянусь снова и снова:
прямо из пекла принес тебе слово!»
И великан задрожал, испугался,
вверх подскочил и в дубину вцепился,
и, пораженный, остановился,
взглядом ответить на взгляд не решался.
 
 
«Сядь тут и слушай! Ужасную повесть
я расскажу, пусть пробудится совесть,
о Божьем гневе сейчас ты узнаешь
и милость Бога с почтеньем признаешь!»
 
 
Путник поведал, что в пекле увидел:
полчища бесов средь огненна моря;
если при жизни ты многих обидел,
смерть превращается в вечное горе.
 
 
Мрачный разбойник под дубом сидит,
ни слова не молвит, лишь в землю глядит.
 
 
Путник поведал, что в пекле услышал:
тщетные жалобы, крики, проклятья —
зовы о помощи – чертова братия
не утешает, огонь так и пышет,
вечные стоны и вечны несчастия! —
 
 
Мрачный разбойник под дубом сидит,
ни слова не молвит, лишь в землю глядит.
 
 
Путник поведал, как крестным знаменьем
велел Сатане отдать распоряженье,
 
 
чтоб бес, искусивший отца дать то слово,
ему возвратил ту расписку-проклятье,
но бес отказался так просто отдать ее,
отказ повторяя свой снова и снова.
 
 
Разгневался ада тогда повелитель:
«В адскую лаву его окуните!»
Беса схватили, согласно приказу,
в купель из огня окунули и мраза;
с одной стороны уголь адский пылает,
с другой стороны холод льда обжигает;
и чтоб увеличить без меры страданья,
тот лед обращают опять в ада пламя.
Бес страшно кричит, извиваясь змеею,
сознание теряет и никнет главою.
Кивнул Сатана тут, отдав повеленье,
чтоб беса пока прекратили мученья.
Как только в себя он пришел, раздышался,
расписку отца отдавать отказался. —
 
 
И приказал Сатана в жгучем гневе:
«Отдайте в объятья его адской деве!»
Та дева отлита была из металла,
руки раскинула в страстном желаньи,
беса к груди своей твердой прижала,
кости трещали, раздались стенанья,
бес дико кричал, извиваясь змеею,
сознание терял, поникая главою.
Кивнул Сатана, чтоб разжались объятья,
и бес с облегченьем взглянул на собратьев.
Но тут же главой с отрицаньем мотает,
расписку отца отдавать не желает. —
 
 
Тогда Сатана приказал в гневе диком:
«В Загоржево ложе его киньте мигом!»
 
 
«В ложе Загоржа? В Загоржево ложе?» —
голос разбойника дикий несется,
тело огромное страшно трясется,
пот покрывает лица его кожу.
«Ложе Загоржа! – Загорж – называла
так меня мать, когда хлопцем был малым,
бывало, учила меня плесть рогожи,
рогожами этими мох устилала,
шкурою волчьей меня прикрывала.
В пекле теперь то Загоржево ложе? —
Ну-ка, поведай мне ты, слуга Божий,
что ждет Загоржа на адовом ложе?»
«Божией мести рука знает меру,
только от смертных сокрыты решенья,
надо принять, что услышишь, на веру —
видно, огромны твои прегрешенья.
Знай же, тот бес, как услышал про ложе,
унять не сумел уж чудовищной дрожи, —
расписку он отдал без промедленья!»
 
 
Сосна вековая всех выше на склоне,
крону свою к небу гордо вздымает,
ударит топор – сосна голову клонит
и с тяжким стоном к земле припадает.
 
 
Тур лесной дикий в ярости скачет,
деревья с корнями в пути сокрушая,
вонзится копье – взвоет зверь и заплачет,
с болью и кровью к земле припадая.
 
 
Так и разбойник, той вестью сраженный,
наземь бросается в дикой тревоге,
корчится, бьется, кричит пораженный,
обнял он путника пыльные ноги:
«Смилуйся, сжалься, ты – человек Божий,
не дай мне попасть на то адское ложе!»
«Что же могу я! Я червь, тебе равный,
без милости Божьей навеки проклятый,
к Нему обратись и Ему давай клятву,
и кайся, пока час не пробил твой главный». —
 
 
«Да как же мне каяться? Видишь дубину
с зарубками – каждую помню щербину,
сочти их, коль сможешь, за каждой – убийство,
ты видишь – бессчетно мое кровопийство!»
 
 
И путник дубину с земли поднимает —
оружьем был яблони ствол – и бросает.
В твердое темя скалы он попал,
как в рыхлую землю бы прутик вогнал.
 
 
«Тут, пред свидетелем всех преступлений,
ночами и днями стой на коленях!
Часы не считая, не ешь и не пей,
лишь жертв вспоминай страшной злобы своей,
кайся, к Творцу обращаясь в моленьях.
Огромна вина, ты великий злодей:
так пусть беспримерным раскаяние будет,
тогда лишь Господь о тебе не забудет!
Стой тут на коленях в горячей мольбе,
Бог даст, и вернусь я однажды к тебе».
 
 
И путник уходит дорогой своей,
и на коленях взмолился злодей;
ночами и днями не ест и не пьет,
лишь милости Божьей с терпением ждет. —
Бежит день за днем, вот зима настает,
снега и морозы с собою несет:
Загорж все стоит и стоит на коленях —
напрасно он путника ждет появленья,
тот не приходит, пусты ожиданья,
Боже, Загоржа прими покаянье!
 

V

 
Девять десятков годов пролетело,
многое в мире с тех пор изменилось:
уж поколенье людей постарело,
тех, что в ту пору едва народилось.
 
 
И стариков-то осталось немного,
гробом закончилась жизни дорога.
Лица чужие – новое племя —
все унесло беспощадное время,
только вот солнышко в небе лазурном,
только оно временам неподвластно,
сотни веков улыбается ясно,
всем одинаково – умным и дурням.
 
 
Весна вновь вернулась. Ветерок дует,
свежие травы на поле качает,
соловушка вновь о любви повествует,
воздух фиалками благоухает.
 
 
Грабовой тенью леса глубокого
двое скитальцев бредут по дороге:
сгорбленный старец с епископским посохом,
еле несут его слабые ноги,
юноша старцу идти помогает.
 
 
«Остановись, сын мой, отдых мне нужен,
ах, как покоя душа ожидает!
К предкам почившим стремлюсь я, натружен,
но милость Божья другого желает.
Только безмерною милостью Бога
смог я пройти через адские врата,
Он указал мне к спасенью дорогу,
сил мне придал для спасенья когда-то.
Твердо я верил в тебя, мой Спаситель,
будь на земле Ты всегда победитель!
Сын мой, я жажду! Испить бы водицы:
ты оглядись вокруг, здесь, без сомненья,
что-то найдется для отдохновенья, —
близок источник или криница».
 
 
Юный помощник ушел в леса чащу,
чтобы найти там источник журчащий.
Дальше и дальше он продирался,
пока до замшелой скалы не добрался.
Тут вдруг, как вкопанный, остановился,
как светлячок, что ночами летает,
блеск удивленья лицо озаряет, —
благоуханию он удивился,
невыразимое благоуханье,
будто бы райского сада дыханье.
Путник сквозь хвою густую продрался,
выше вскарабкался, что было мочи, —
что же за диво увидели очи:
дерева ствол перед ним возвышался,
яблоня дивная с кроной густой,
на веточке каждой плод золотой —
из золота яблоки благоухают,
их райский дух все собой наполняет.
 
 
И юноши сердце от счастья забилось,
и радости чувство в глазах заискрилось;
«Ах, ясно! Я вижу, что Бог милосердный
добр к старцу, который молился усердно:
послал Он ему вместо хладной воды
от яблони дивной златые плоды».
Но только к плоду он рукой потянулся,
как сразу же, страхом объят, содрогнулся.
 
 
«Касаться не смей – ведь не ты посадил их!» —
глас низкий, глубокий возник ниоткуда,
пришедший из мира невидимых, дивных,
и голос тот был обещанием чуда.
Вблизи находился лишь пень великанский,
кусты ежевики его окружили,
и высился дальше ствол дуба гигантский
с огромным дуплом, что века сотворили.
 
 
Юноша пень обошел, огляделся,
дальше продвинулся, в зелень всмотрелся:
но и следа одного не бывало,
что тут нога человека ступала,
в безлюдной пустыне лишь лес зеленелся.
 
 
«Наверное, уши мои подкачали?
Наверное, дикие звери кричали?
Наверное, был это звук водопада?» —
подумал он, больше не слыша ни звука,
и к яблоку поднял опять свою руку.
 
 
«Чужое оставь – прикасаться не надо!» —
вновь голос глубокий возник ниоткуда,
и юноша снова подумал про чудо,
и глядь – великанский вдруг пень шевельнулся,
как будто от сна векового очнулся,
широкие плечи, вздымаясь, расправил,
взгляд глаз смоляных на пришельца направил,
как свечи в ночи, эти жаркие очи,
и выдержать взгляд этот не было мочи.
 
 
Испуганный юноша крестным знаменьем
в ужасе трижды себя осеняет
и, пораженный кошмарным виденьем,
как перед страшным врага нападеньем,
бежит, и дорогу не разбирает,
до крови шипами себя раздирает
и падает ниц, весь охвачен смятеньем.
 
 
«Ах, старче, в лесу этом зло процветает:
скала, на ней яблоня там, на вершине,
она плодоносит плодами златыми,
а пень великанский их рвать запрещает,
и пень этот молвит, очами вращает,
он яблоню от чужаков защищает,
ах, старче, так бесы людей обольщают!»
 
 
«Ты ошибаешься, сын мой! От Бога
все чудеса там, Ему лишь во славу!
Вижу, что путь свой закончу по праву
именно здесь, так сложилась дорога,
в этой земле мне лежать. Напоследок,
сын мой, со мной на скалу ты последуй».
 
 
Сквозь заросли юноша путь проложил
и старца наверх на руках потащил.
 
 
Когда уже к яблоне той поднялись,
пень к старцу поднял свою голову ввысь
и, руки к нему протянув, ликовал:
«Ах, мой господин, посмотри на плоды —
то саженец твой, как же долго я ждал:
сорви, вот молитв твоих долгих следы!»
 
 
«Загорж, ах, Загорж, скоро отдохновенье:
остались последние жизни мгновенья!
Безмерна к нам милость великая Божья,
обоих спасла нас от адского ложа!
Прости меня ныне, тебя я прощаю,
мы вместе с тобой рядом головы сложим,
а души пусть ангелы ввысь забирают!»
 
 
«Аминь!» – отозвался Загорж и мгновенно
навеки почил, в скудный прах превратился,
и лишь ежевика на голых каменьях
осталась на память, что здесь он молился.
 
 
И замертво старец на землю упал —
земной его путь в тот же миг завершился!
Средь леса лишь юноша бедный стоял,
исполнить последнюю волю стремился.
 
 
А над головой его в то же мгновенье
две белых голубки на небо взлетели,
они возносились в счастливом паренье
и вот уже с ангелов хором запели.
 

Водяной

I

 
Водяной над озером
поет песню вечером:
«Ярче месяцу светить,
пусть сшивает крепче нить.
 
 
Шью себе я боты
для любой работы.
Ярче месяцу светить,
пусть сшивает крепче нить.
 
 
Как настанет завтра пятница,
Водяной в свой плащ нарядится.
Ярче месяцу светить,
Пусть сшивает крепче нить.
 
 
Наряд зеленый, боты красные,
Завтра свадьба ждет прекрасная.
Ярче месяцу светить,
Пусть сшивает крепче нить».
 

II

 
Рано утром панна встала,
белье в узел завязала:
«К озеру пойду я, матушка,
постираю свое платьишко».
 
 
«Ах, к озеру не ходи,
дома, дочка, посиди.
Сон я видела к беде,
не ходи сейчас к воде:
 
 
Тебе жемчуг выбирала,
в бело платье одевала,
юбка – пена водяная,
не ходи к воде, родная.
 
 
Платье белое – к печали,
перлы – слезы предвещали,
пятница – беду сулит», —
мать, тревожась, говорит.
 
 
Панне дома не сидится,
тянется она к водице,
что-то к озеру толкает
и от дома отвлекает.
 
 
Лишь стирать расположилась,
доска под ней проломилась,
словно в матушкином сне,
панну тянет к глубине.
 
 
Снизу волны забурлили,
и круги все шире, шире.
А на тополе у скал
Водяной рукоплескал.
 

III

 
Невеселые, тоскливые
будни водяного края,
за осокой среди лилий
рыбки плещутся, играя.
 
 
Солнышко не согревает,
ветерок не веет,
хладно, тихо – будто горе
в сердце холодеет.
 
 
Невеселые, тоскливые
эти водные края,
в полутьме и полусвете
все течет день ото дня.
 
 
Водяного двор большой,
в нем богатства много,
но не веселы душой
гости Водяного.
 
 
Если кто-нибудь войдет
во врата хрустальные,
того больше не увидят
родичи печальные.
 
 
Водяной у ворот
начинает шить,
его жена молодая —
дитятко кормить.
 
 
«Баю-баю, дитятко,
сыночек нежданный,
улыбка на личике —
тоска в сердце мамы.
 
 
Ты любовно протянул
ко мне ручки обе:
а я лучше бы лежала
под землей, во гробе.
 
 
На кладбище за костелом
с крестом в черной нише,
чтобы мамочке моей
идти ко мне ближе.
 
 
Баю-бай, сыночек мой,
мой малютка-водяной!
Как мне хочется домой,
к своей матушке родной!
 
 
Старалась бедная она,
приданое шила,
а сейчас в тоске, одна,
без доченьки милой.
 
 
Вышла, вышла замуж дочь,
но и тут ошибки:
сваты были – черны раки,
а подружки – рыбки.
 
 
А мой муж – помилуй Бог!
Мокрый и на суше,
он в горшочках под водою
людей прячет души.
 
 
Ах, сыночек, баю-бай,
волосики зеленые —
выходила мама замуж,
не была влюбленная.
 
 
Обманули, затянули
в неразрывны сети,
мне осталась одна радость —
ты на этом свете!»
 
 
«Что поешь, жена моя?
Ишь, что напевает! —
твоя песнь проклятая
гнев во мне рождает.
 
 
Замолчи, жена моя,
желчь во мне вскипает,
или сделаешься рыбой,
с другими так бывает!»
 
 
«Не гневайся, Водяной,
что твои угрозы!
Что возьмешь с растоптанной,
выброшенной розы.
 
 
Юности весенний цвет
загубил давно ли?
И ни разу ты моей
не исполнил воли.
 
 
Сто раз я тебя просила,
умоляла сладенько,
чтоб пустил хоть на часочек
к моей милой маменьке.
 
 
Сто раз я тебя просила,
слез лились потоки,
чтоб позволил мне проститься
с мамой одинокой.
 
 
Сто раз я тебя просила,
на коленях, в горести,
в твоем сердце камня сила —
где там взяться жалости!
 
 
Не гневайся, не сердись,
Водяной, мой муж.
Или – гневайся и пусть
все случится уж.
 
 
Если хочешь рыбой сделать,
чтоб была немая,
преврати-ка лучше в камень,
камень чувств не знает.
 
 
Сделай камень из меня,
кровь застынет в жилах,
чтоб душа о свете дня
больше не тужила».
 
 
«Рад бы, рад бы был, жена,
я поверить слову,
только рыбку в синем море
кто поймает снова?
 
 
Не препятствовал бы я
к матушке явиться,
но лихие мысли женщин —
кто их не боится?
 
 
Ну же, ладно, отпущу,
облегчу-ка долю,
если только слово дашь
исполнить мою волю.
 
 
Мать не смей ты обнимать,
ни кого иного,
а не то любовь земная
пересилит снова.
 
 
Никого не обнимай
с зари до заката,
а как благовест услышишь,
воротись сюда ты.
 
 
С заутрени до вечерни
время тебе дарится,
а для верности дитя
пусть со мной останется».
 

IV

 
Как бы, как бы это было
чтоб без солнышка весной?
Что же это за свиданье
без объятия с родной?
Если к матери прижмется
дочь в тоске сердечной,
кто ее тогда осудит
за порыв извечный?
 
 
Плача, с матерью проводит
время Водяная:
«Время к вечеру подходит,
я боюсь, родная».
«Ты не бойся, моя дочка,
темной силы дерзкой,
я тебя не дам в обиду
ублюдине мерзкой!»
 
 
Пришел вечер. Муж зеленый
под окнами шляется,
женщины, засов задвинув,
от него скрываются.
«Ты, дитя мое, не бойся
твари водяной,
он на суше не имеет
власти над тобой».
 
 
Звон вечерний отзвонили,
Бух! Бух! – стук раздался:
– Ну, жена, пошли домой,
Я проголодался!
– Вон отсюда, враг поганый,
прочь иди, на дно свое,
там устроишь ужин званый,
все, что здесь, то – не твое!
 
 
В полночь – бух! бух! – снова
стук в запертые двери:
– Ну, жена, пойдем домой —
постели постели!
– Вон отсюда, враг поганый,
прочь иди, на дно свое,
пусть тебе устелют илом
ложе гадкое твое.
 
 
В третий раз – бух! бух! – раздался,
как зари занялся свет:
– Ну, жена, пойдем домой,
дитя плачет, еды нет!
– Ах, матушка, чем он манит,
как к младенцу сердце тянет!
Отпусти меня, родная,
Жизни без дитя не знаю.
 
 
«Не ходи, останься, дочка!
Ложь во всех его словах,
о младенце ты тоскуешь,
за тебя растет мой страх.
Душегуб, иди отсюда!
Дочь останется со мной.
Коль дитя без мамки плачет,
к нам неси его домой».
 
 
На озере буря стонет
и сквозь стон младенца крик:
он любую душу тронет,
хоть прервался в тот же миг.
«Ах, матушка, горе, горе,
холодеет кровь моя:
мама, мамочка родная,
страшусь Водяного я!»
 
 
Что упало? Из-под двери
лужица кровавая.
Страхом скована, застыла,
дверь открывши, старая:
как принес им враг младенца,
как снести удар судьбы! —
Голова дитя без тельца,
тельце дальше – без главы.