Игра судьбы, или Противозаконная любовь

В числе угождателей Елены, привлекаемых ее все еще необычайной красотою, был татарский князь Д *. Он служил несколько лет в гусарах, вышел в отставку ротмистром, с мундиром; имел саблю за храбрость, много денег, людей, лошадей, и, сверх всего этого, прекрасное лицо и тридцать два года от роду. Молодые головы дев провинциальных кружились от одного воззрения на блестящие шнуры и блестящие глаза прекрасного князя, – но он был магометанин. Итак, помыслы их летали, кружились и исчезали в воздухе, не имея на чем остановиться; мысли же молодого гусара и день и ночь были заняты планом сделаться обладателем красот Елены; но обладателем полным: что было не легко. Елена, хотя была всегда среди толпы молодых людей; хотя обращение ее делалось иногда слишком свободным и хотя она всякий вечер пред тем, как лечь в постель, заглушала свое горе, не дошла, однако ж, до этой степени унижения, и образ Атолина в душе ее был стражем и свидетелем, по крайности, хоть в этом пункте ее неукоризненного поведения! Однако ж князь не терял надежды. От образа жизни Елены достаток ее таял, как снег от солнца. Хитрый татарин решился ждать. Молодая женщина отличала его от прочих искателей и очень охотно проводила с ним время, потому что красивый князь был также и приятный собеседник; он хорошо играл на флейте; забавно рассказывал анекдоты; имел превосходный голос и пел со вкусом романсы, арии, баллады, одним словом, это был второй том Атолина, в лучшем переплете, и, сверх того, revue et corrige!^[17] то есть тот же план обольщения, те же средства; но только лицо, теперь действующее, было красивее, умнее, образованнее и имело на своей стороне перевес стали над пером. Князь нисколько не имел скромности не видеть своих преимуществ; напротив, он был уверен в них; был уверен, что, присоединя к ним свое богатство и рассыпав его у ног пригожей Лели (как он называл ее в кругу товарищей), примет наконец ее в свои объятия.

«Итак, вы едете, Катерина Алексеевна! счастливый путь, примите желание вам добра и вместе прощание умирающей старухи; мне уже не вставать! полно плакать, друзья мои! ваша беседа, ваши угождения были отрадою последних дней моих! это делает вам честь, мои милые! редкая согласилась бы, имея ваши права на внимание света, прятаться от него, чтоб сидеть у постели больной старухи! Полно же, Олинька! ты уж как расплачешься, так я того и боюсь, чтоб не растаяла!.. Смотрите, чтоб я не поддела вас, как Лидина: вы наготовили так много великолепных фраз, сентиментальных изречений, а она одним словом заставила их всех остаться в разуме вашем без употребления; так и я, вы плачете, плачете, а я вдруг выздоровею!..» Печальная улыбка была ответом на шутку старой Р *; она не могла утешить трех молодых женщин, любивших ее, как мать; они с горестию замечали, как быстро близится к ней смерть. «Ах, дай-то бог, матушка, дай-то бог, чтоб ваше превосходительство выздоровели! уж как бы я усердно поблагодарила господа за такую милость!» – «Вы хотите невозможного, Катерина Алексеевна! всему есть свой черед: жить и умереть! но оставим это; итак, муж ваш отбыл свою повинность в звании градского головы; и вы переселяетесь в **. Вы там увидите нашу бедную Лидину; несчастная!.. В память мою, Катерина Алексеевна, будьте к ней снисходительны! говорят, ее совсем разорили, обманули, обобрали собственные ее люди и все до одного откупились за самые пустые деньги; дома уже у нее нет: она живет на квартире и в величайшей бедности». – «В этих слухах, матушка, ваше превосходительство, не все правда: люди ее канальи, воры, пьяницы, разорили ее и откупились за вздорную сумму, кажется, обе семьи за пятьсот рублей; дом она продала и живет на квартире; это все истинно, но чтоб она была в нищете, так это неправда; она живет роскошно; одевается, как герцогиня, и денег у нее всегда и на все есть, сколько ей угодно». Р * слушала с изумлением: «От чего ж такой переворот?» – «От красоты, матушка, которою враг рода человеческого наделяет своих любимцев! ведь хороша, окаянная, как Мидонья!..» – «Что за вздор ты говоришь, Катерина Алексеевна? – Олинька сквозь слезы рассмеялась – madonna, chere maman!^[18]» Катерина Алексеевна слышала как-то, что полковница, говоря о Лидиной, называла ее мадонною Рафаэля. «Дивлюсь тебе, мой друг Катерина Алексеевна! как ты с таким прекрасным сердцем; добрым и благодетельным, позволяешь себе называть Елену любимицею злого духа; это мне очень неприятно слышать от тебя». – «Что делать, матушка! я, право, не люблю осуждать ближнего; но ведь уж Лидина колобродит не путем; поневоле скажешь что-нибудь!» – «Колобродит не путем! ты выражаешься картинно, моя добрая Катерина Алексеевна; ну что ж такое сделала или делает Лидина? какое Перу^[19] открыла ей красота ее?» – «Пронесся слух…» – начала было говорить Олинька, но городничиха прервала ее: «Нет, не слух, милая Ольга, а настоящая достоверность, не подверженная никакому сомнению: вот в чем дело, notre, chere maman!!^[20] Лидина, не умея управлять ни домом, ни людьми, ни деньгами, а всего менее самой собою, прожила, продала, промотала, раздарила и……….. (этого отвратительного слова я уж не скажу) все свое имение; этого только и дожидался князь Д *. Утром того дня, в который ей надобно было выехать из дому, чтоб очистить его для того, кто купил, он приехал к ней. Об нем никогда не докладывали, а теперь и некому было этого сделать; у Елены осталась одна только нанятая женщина, кухарка, которая, разумеется, была при своем месте, а не в комнатах; итак, князь невидимо и неслышимо прошел в гостиную, из нее в спальню; отворя потихоньку дверь, он увидел, что Елена стоит на коленях перед окном (тем самым, против которого она сидела когда-то за пяльцами и прятала от матери свою побагровевшую щеку). Голова ее лежала на окне, поддерживаемая руками; светло-русые волосы в беспорядке расстилались по плечам, спине и частью лежали на полу; судорожное потрясенье всего тела показывало, что она задыхалась от рыданий; князь поспешно поднял ее, посадил на кушетку, ослабил пряжку кушака, чтоб дать свободу ее дыханию, сел подле нее сам, страстно целовал ее заплаканные глаза, ее смоченные слезами локоны и нежно прижимал её к груди своей, говоря: „к чему эти слезы, моя Елена! к чему такое отчаяние? разве я не принадлежу тебе сердцем, душою, всеми чувствами, всеми помышлениями; разве не твое все, что я имею, и я сам не в совершенной ли твоей воле?“ Елена молчала, она, как покорная овечка, лежала недвижимо на пылающей груди влюбленного князя, не делая сопротивления огненным поцелуям его». В сем месте Р* прервала рассказ городничихи: «С умом ли ты, мой друг, – сказала она молодой ветренице, – что представляешь воображению умирающей старухи такую соблазнительную картину?» – «Полно, друзья мои, оставим людей делать, что они хотят, теперь я совсем уже не теми глазами смотрю на слабости людские, какими смотрела прежде; и многое, многое нахожу извинительным».

Это был последний разговор и последнее собрание у девяностолетней Р * ее четырех подруг. Сановитая купчиха со слезами на глазах сказала вечное прости матушке ее превосходительству, – на другой день поехала в **, дав прежде клятвенное обещание своей доброй генеральше, что возьмет Елену под свое покровительство в случае какого-либо ее бедствия. Чрез две недели по отъезде Катерины Алексеевны Р * отправилась к своим предкам; по смерти ее оставшееся общество приятельниц скоро разошлось: бравая полковница уехала с мужем в Петербург, а последние две были слишком несходны во всем, чтоб остаться друзьями: ловкая городничиха была умна, колка и насмешлива; Ольга робка и чувствительна; они раздружились очень скоро.

Более часа уже сидел князь в спальне Елены, держа ее на коленах и с восторгом целуя ее глаза, уста и руки: «Да полно же плакать, мой кумир прелестный! согласись на мое счастие! будь полновластною обладательницею моего сердца, имения, счастия, самой жизни! я предложил бы тебе руку, Елена, но ты христианка, я татарин, к тому ж ты не свободна; кто знает, где твое пугало – муж? может быть, он еще и явится, хотя тогда, – прибавил молодой татарин, сильно прижав Елену к груди своей, – хотя тогда кинжал мой по самую рукоять спрячется в груди его; но до этого счастливого события тебе все-таки нельзя располагать своей рукой; итак, прими то, что я могу дать тебе, то есть мою любовь, мою жизнь и мое имение все без исключения; ну, полно же, Леленька, Ангел мой! скажи! да! не мучь меня этим безмолвным плачем!!!» Говоря это, он осыпал ее жаркими поцелуями… В сердце Елены все говорило в пользу молодого князя. Его красота, молодость, богатство, постоянные искания, всегдашние угождения; уверенность, что ей неоткуда ждать помощи, некуда приклонить голову, нечем защититься от ужасов нищеты; наконец, убеждения, уверения, клятвы в верности склонили ее уступить просьбам любовника. Елена не сказала: да! но безмолвно обвила прекрасную руку около шеи князя, легонько прижалась к груди его и еще легче прижала прелестные алые уста свои к его… Восхищенный князь на руках унес ее в коляску, и, не выпуская из объятий, привез он свое приобретение, свое сокровище, свой кумир в дом, нарочито для нее нанятый. Старанием князя все было приготовлено: ничей нескромный взор не потревожил не совсем еще погасшую совесть Елены. Князь боялся, кажется, опустить ее из рук, чтоб не потерять; он взнес ее на лестницу и отнес прямо в спальню; там он ее посадил на диван и стал перед нею на колена. Восторг и счастие рисовались в больших черных глазах его: «Теперь ты у меня! теперь ты моя! теперь я неизъяснимо благополучен!» – говорил пылкий князь, обнимая колена Лидиной; как только молодой татарин вынес Елену из коляски, то она, чтоб не видать любопытных, а может, и насмешливых взглядов, тотчас закрыла лицо руками и в этом положении оставалась и теперь; наконец князь сел подле нее, взял ее руку и отвел от лица; она тотчас упала на грудь к нему, и. счастливый князь с чувством неизъяснимого блаженства сжал ее в своих объятиях.

Если б не потеря доброго имени, уважения общества и свидетельства совести, этих никогда ничем не заменяемых благ в жизни, лишение которых дает сердцу нашему первое понятие о мучениях ада, то Елена могла б назваться счастливою. Образ Атолина изгладился в сердце ее, совершенно предавшемся пылкому татарину; любовь их с каждым днем более возрастала, князь лишился всякой власти над собою; он целые дни проводил, сидя на богатом ковре у ног своей Елены; то осыпал их бесчисленными поцелуями, то становился пред нею на колена, обнимал стан и смотрел ей в глаза. «Елена, – говорил он ей, – моя Елена, нет слов выразить того сладкого замирания сердца, которое я чувствую, когда смотрю на тебя!» Хотя Елена не имела, ни высокого разума, ни слишком утонченных чувств, но любовь князя проникла все ее существование; она горела к нему взаимною страстию; все ее мысли были заняты им, все чувства наполнены им, им она жила, дышала, об нем одном думала, его одного видела в целом мире; все ее занятия были для него. Сидя за рукодельем, она беспрестанно взглядывала на часы, и, когда наступал тот, в который он обыкновенно приезжал, то она оставляла работу и брала часы в руку; с последнею минутою она опрометью бежала в залу, куда князь отворял уже двери; бросалась к нему на грудь, и нередко князь приносил ее почти в обмороке в ее комнату.

Катерина Алексеевна не лгала пред Р*, что Елена одевается, как герцогиня, и имеет денег на все, сколько хочет и даже более, потому что часто говорила князю, высыпавшему на ковре у ног ее блестящие империалы, что она не знает, куда с ними деваться, что ей уже нечего вовсе покупать, ни даже желать, потому что об чем бы ни вздумала, всего есть в десять раз более, нежели надобно.

Здесь кончились записки моей приятельницы; поутру я отнесла к ней ее тетрадь. «Ну, что, удовлетворительно ли теперь уведомлены вы об Елене?» – спросила она, принимая из рук моих бумаги. «К сожалению, теперь я знаю об ней то, чего не ожидала и не желала бы знать; так она и теперь с князем?» – «Нет, смерть разлучила их; я расскажу вам, как это было».

В эту эпоху жизни своей, то есть страстной любви своей к князю, Елена вела себя примерно хорошо, если можно так выразиться, говоря о поведении женщины, нарушившей приличие и закон. Она победила смешную, презрительную слабость, которой так долго поддавалась, теперь она краснела при одном воспоминании о ней; утро проходило у нее в сладостных заботах о своем бесценном князе; она то бегала в кухню посмотреть, точно ли так готовят его любимые блюда, как она приказала, то опять садилась за пяльцы вышивать ему жилет, книжку или просто букет цветов; но только все для него, непременно для него; они обедали всегда только вдвоем; Елена просила его никогда никого не приводить к ней: «Я живу для одного тебя, мой милый князь, начто мне видеть кого другого? начто мне люди? дай бог, чтоб они столько же думали обо мне, сколько я об них, тогда они забыли бы о моем существовании». Молодому татарину очень приятна была уединенная жизнь Елены. Она льстила его самолюбию, успокаивала сердце, склонное к ревности, и усиливала любовь его. Вечером они ездили прогуливаться за город, в лес, в места самые уединенные, почти дикие; там они ходили рука с рукою или сидели в чаще кустарника, держа друг друга в объятиях и разговаривая или наслаждаясь безмолвно неизъяснимою негою читать в глазах один другого взаимную любовь.

Елена была совершенно счастлива, она совсем забыла негодяя мужа, о котором не было никакого слуху и который, надобно думать, с своей стороны тоже не имел никакой охоты напомнить о себе; с ним она была квит; изредка воспоминание об Атолине, как неприятное сновидение, смущало дух ее и, кажется, представлялось ее воображению только для того, чтоб она еще с большею нежностию прижалась к груди милого князя и давала клятву всю жизнь любить его одного.

Такою-то преступною, но сладостною и неразрывною связью были соединены сердца магометанина и христианки! Христианки– недостойной этого священного имени! Безумная Елена в упоении беззаконной страсти забыла, что тот, кого она так пламенно целует, так нежно жмет к сердцу, кто наполняет всю душу ее, кому она клянется посвятить жизнь, что тот враг закона, который она исповедует! Хотя милосердный бог очень долго прощает нам наши проступки, но для нашего спасения не позволяет ненаказанно до конца пренебрегать его заповедями.

В один жаркий день Елена заботливо приготовляла мороженое, лимонад, холодила во льду мед, вино и укладывала на блюдо груши, яблоки и апельсины для своего милого друга; она была весела и мила необыкновенно; одета очаровательно; на ней было лиловое платье с белым поясом и алмазною пряжкою; в волосах одна белая роза с двумя или тремя серебряными колосками; прекрасные светло-русые волосы были приколоты черным черепаховым гребнем, от которого спускалось до самого полу белое креповое покрывало; это последнее украшение было уже именно в угождение князю; он как татарин считал покрывало необходимою принадлежностью женского одеяния; он называл его защитою непорочности, завесою стыдливости, покровом любви и многие другие не менее лестные названия давал этому куску флера, который теперь так мило, так благородно волновался и облекал красивые формы Еленина стана. Наконец все готово: и стол, и десерт, и сама красавица хозяйка, как светозарный гений, сияет прелестями и нарядом; яркое полуденное солнце освещает всю пышность мебелей; но оно беспокоит нежные глаза; оно будет также беспокоить милого князя; и вот дорогой рисовки шторы опускаются; в комнате царствует пленительный полусвет. Ах, как Елена хороша при нем, какой рассудок мог бы устоять при виде такой красоты!.. За хлопотами Елена в первый раз еще не слыхала, что пробило час – пора, в которую всегда приезжал князь; итак, стук экипажа, остановившегося у ворот, удивил и испугал ее, но, взглянув бегло на часы, она с восклицанием радости бросилась в залу; князь входит – и чернее октябрьской ночи было выражение лица его. «Как, Елена, – сказал он, со вздохом обнимая испугавшуюся красавицу, – ты именно этот день выбрала, чтоб одеться так прелестно?» – «Сегодня день моего рождения, Гамет! отвечала Елена, робко целуя его, – я думала угодить тебе». – «Сегодня также и день нашей разлуки…» Вопль и вслед обморок Елены прервали слова князя; он отнес ее в гостиную, сел с нею на диван и, положа к себе на колена смотрел мрачно на бледное лицо ее, закрытые глаза, посиневшие губы, на все это подобие смерти и тяжело вздыхал «Смерть, – говорил он грустным голосом, – благодетельна смерть, возьми от меня это существо милое! теперь только ты одна можешь укрыть ее от бед!..» Наконец Елена возвратилась к жизни, или, лучше сказать, к чувству жесточайшей горести: «Гамет!.. Гамет!..» Она металась в руках его. «День рождения! Да будешь ты проклят!.. День рождения моего!.. О, мать моя! мать моя!.. Для чего не задушила ты меня в колыбели?.. что сделала я тебе, матушка, что ты вскормила меня! Гамет! не оставляй меня без себя живую, Гамет!» Она снова обеспамятела!.. Князь положил ее на диван, стал близ нее на колена и смотрел мрачно; изредка слезы, холодные и тяжелые, как свинец, медленно катились по его прекрасному мужественному лицу; но он не хотел приводить в чувство Елены; он благословлял бы судьбу, если бы она так перешла в вечность!..

Отец князя, один из богатейших татар в К ***, умерший задолго еще до связи Гамета с Еленою, отказал ему, как своему любимцу, несравненно большую часть имения, нежели трем его братьям, и таким предпочтением возбудил в них сильнейшую ненависть к Гамету. Старик в завещании назначил четырем братьям приступить к разделу имения не прежде, как через год после его смерти. Неизвестно, хотел ли он, чтоб трое старших сыновей привыкли к мысли видеть во владении меньшего все, что было в имении лучшего, или чтоб этот последний имел время взять меры против их враждебных замыслов, к которым они очень были и склонны, и способны; известно только то, что приказание его было в точности соблюдено, и, когда пришел условный год, трое старших князей Д** послали брату извещение, что они ожидают его к разделу. Этот призыв Гамет получил в то самое время, когда только что достиг цели неусыпных страданий своих и пламеннейших желаний сердца, только что поселил Елену в своем доме! до имения ль было ему тогда!.. Вместо раздела он готов был бы отдать все братьям, только чтоб оставили его в покое восхищаться красотою своей милой; и так откладывая день за день отъезд свой в К ***, он не говорил ничего Елене об этой необходимой разлуке, и она совсем ничего не знала о его семейных делах; наконец страстно влюбленный князь, понуждаемый братьями и не имея сил расстаться с Еленою, решился уполномочить на всякую сделку с братьями управлявшего всем его имуществом старого семидесятилетнего татарина, бывшего его дядькою, а теперь управителем, и который любил его, как обыкновенно старые служители дома любят тех, кого вырастили на руках своих. «Поезжай, мой добрый Якуб, – говорил Гамет, отдавая старику все должные документы, – поезжай, даю тебе всю мою власть; будь там вторым мною; все, что ты сделаешь, наперед одобряю, уступи братьям все, что можно уступить, не делая большого убытка мне! – Гамет замолчал и задумался… – Однако ж, Якуб, мне очень нужно, чтоб денег у меня всегда было так же много, как теперь; соблюди мои выгоды, отец! Употреби весь твой разум, чтоб сохранить и мою пользу, и дружелюбное расположение братьев». – «Да, Гамет! деньги тебе очень нужны! Это я вижу!.. Аллах прогневался на тебя, мой сын! Наслал затмение на твой светлый разум!.. Но теперь об этом говорить уже нечего! Против такого зла лекарства нет! Но выслушай, что скажу о твоих братьях. Ты говоришь: сохранить тебе их дружелюбные чувства! Нельзя того сохранить, чего не бывало; но можно купить наружный вид их доброжелательства, не дешевле, однако ж, как отдачею всей завещанной тебе отцом части имения; согласен ли ты на это?» – «Как можно, Якуб! чем же я буду жить? – „Чем ты жил до сих пор?“ – „Но ведь я тебе сказал, что теперь издерживаю очень много и хочу, чтоб всегда так было“. – „А в таком случае нечего и думать ни о малейшей уступке братьям, ни также о мире с ними; вступи во владение своего имущества и возьми меры для сохранения головы своей! потому что (не обманывайся, Гамет, в рассуждении намерений твоих братьев) будешь иметь трех непримиримых хитрых и сильных врагов, для которых вовсе нет ничего святого“. – „Не думаю, Якуб! Ты уже слишком с дурной стороны смотришь на это дело! братья не любят меня, это правда; но чтоб они покусились на жизнь мою за то только, что отец дал мне больше, нежели им, этого уже я никак не думаю“. – „Дай бог, чтоб ты был прав, князь! Итак, я завтра еду“. – „Поезжай, отец мой, и да руководствует всевышний твоим разумом в этих затруднительных делах“.

Братья Гамета ненавидели его с младенчества за то, что он был любимец не только отца своего, но и деда с материнской стороны, который, умирая, отказал ему одному все свое имение; завистливые князья Д ** не могли утаить сами от себя, что меньшой брат их далеко превосходил их качествами ума, сердца и наружными приятностями. Молодой Гамет имел воинственные наклонности и был редкий красавец; это последнее обстоятельство по странному образу мыслей старого Д** было главною причиною, заставившею его склониться на просьбы любимого сына отдать его в военную службу, и отдать именно в гусары. Старый чудак утверждал, что красавец будет не полный красавец, если он не в гусарском мундире, и вот кумир его – юный прекрасный Гамет рисуется в золотых шнурах, кистях, круглых пуговицах; гремит саблею, шпорами; старик с восторгом сжимает юношу в объятиях и отдает ему лучшую и большую часть имения. Впрочем, братья Гаметовы совсем не были бедны оттого, что получили меньшую часть наследства; им даны были большие капиталы от дядей и также от отца; они пустили их в торговый оборот и получали очень большие доходы, и они уже считались богатейшими людьми, тогда как Гамет был еще почти ребенком.

Якуб писал Гамету: „Братья твои очень недовольны, что ты не сам приехал, и сказали наотрез, что без тебя не приступят к разделу и что если ты имеешь полную доверенность ко мне, то, по крайности, они с своей стороны вовсе не имеют ее; я предвижу тьму хлопот для тебя, князь; они, кажется, решились, чего б то ни стоило, не отдавать тебе твою часть. Хотя к этому нет никакого средства, кроме одного!..“ Но князю, который в объятиях Елены считал себя, по крайности, равным Магомету в счастии, это одно средство казалось несбыточною химерою, порожденною напуганным воображением старого Якуба; он смеялся внутренно нелепым его заключениям о своих братьях. „Полно, добрый Якуб, – отвечал он верному дядьке, – не давай такого трагического толка словам и досаде моих братьев! Они некоторым образом вправе сердиться на мою беспечность. Я пишу сам к ним, и надеюсь, все пойдет хорошо“. Пустая переписка между братьями тянулась почти все лето; безрассудный Гамет писал вечный вздор, старался только выиграть время, чтоб проводить его на ковре у ног Елены. Трое князей Д* уехали в К***, написав Гамету, что как срочной год давно прошел, а он не вступил во владение своей части законным порядком, то они до весны не позволяют ему брать доходов с этого имения. На зиму все затихло. Князь переехал в дом, нанятый им для Елены, и забыл братьев, ссору, имение, забыл весь мир! „Елена, – говорил он, целуя ее с восторгом, – моя Елена! что такое есть в красоте твоей, что она с каждым днем увеличивается?.. Видел я и прежде прекрасных женщин; казалось, любил их; но о том огне, каким горю теперь, я не имел никакого понятия!.. Да, Елена! Если мне должно когда-нибудь выйти из твоих объятий, то чтоб это было прямо в объятия смерти! Другого перехода я не хочу!..“ Елена не умела отвечать, но чувствовала почти так же! Она неизъяснимо любила прекрасного татарина!!. Злополучная христианка!.. Зима приходила к концу; солнце с каждым днем становилось ярче и всходило выше; наконец воздух согрелся; раскинулись роскошные леса; заговорили листья; заиграли ручейки, заблистали реки; молодая трава зеленым бархатом расстилалась по обширным лугам; ключи холодных вод катились, гремели, брызгали бриллиантами с высот каменистых гор; и мужественная красота северной природы развилась во всем блеске. Наступила весна.