Все хорошо

Глава 2

Вхожу в театр и вижу, что студенты, как мне и представлялось, сидят на краю сцены и болтают ногами. Лица их сияют, но что творится в головах – не поймешь. Намечается ли бунт? Возможно. Сложно сказать. И все же они пришли. И у каждого в руках экземпляр «Все хорошо» (с моими режиссерскими пометками) – а это уже что-то. По крайней мере, они не сложили из распечаток ритуальный костер. Пока. И на том спасибо. Третья репетиция. Все они уже разбились на группки с учетом социальной иерархии, именно так, отдельными стайками, сейчас и сидят. Не улыбаются. Не хмурятся. Ждут. Смотрят своими юными глазами, уверенные, что и впрямь способны что-то увидеть. В центре, разумеется, Бриана, моя бездушная прима, моя Елена, ничем этой роли не заслужившая. Рядом с ней – Тревор, ее бойфренд, играющий Бертрама. А Элли, конечно, жмется в углу. Элли, серая мышка, моя сероглазая любимица. Гадкий утенок с прекрасной душой. В прошлом году она играла кормилицу в «Ромео и Джульетте». А в этом ей досталась роль недужного Короля, хотя из нее вышла бы прекрасная Елена. Все остальные студенты для меня просто море, тусклое бесталанное море, и роли им я раздала соответствующие. Они со скучающим видом пялятся на меня, отмечая, какой изможденный у меня вид, и откровенно зевают мне в лицо.

Нога каменеет. Улыбнувшись, я говорю:

– Всем привет.

Студенты здороваются в ответ. Обычно меня хоть немного вдохновляют их ладные фигуры и сияющие юностью лица. Они ведь и в самом деле очаровательны. Но сегодня я чувствую лишь страх.

«Вам когда-нибудь доводилось ставить спектакли?» – спросил меня декан во время собеседования.

«Конечно, – лживо закивала я. – Шекспира. Брехта. Чехова. Беккета, разумеется. На Беккете я просто собаку съела».

Студенты смотрят на меня и, очевидно, ждут, когда я заговорю. Потому что обычно я ведь что-то им говорю, так ведь? Как они реагируют на мои слова? Пробуждают ли они что-то у них в душе? Воодушевляют ли их? Я все забыла. А ведь сегодня слова особенно нужны. Для поднятия боевого духа. Они уже успели несколько раз прочитать пьесу. Пьесу, которую я им навязала, несмотря на то, что сами они хотели ставить другую. И теперь чувствуют себя обиженными. Сбитыми с толку. «Мисс Фитч, мы не понимаем. Почему? Почему вы заставляете нас играть вот это?»

Вдоль позвоночника струится холодный пот, правую ногу еще сильнее скручивает судорогой. С ужасом осознав, что я сутулюсь и кренюсь набок, я опираюсь о стол. И стараюсь выдавить из себя дружелюбную улыбку. Ведь я их друг, так? Все помнят? Представляю, как они отзываются обо мне: «Мисс Фитч старается изо всех сил, но она очень неорганизованная и во время дискуссий всегда теряет контроль над аудиторией. Будь она хоть чуть-чуть похожа на настоящего режиссера, мы бы куда больше пользы извлекли из этих занятий».

– Как ваши дела? – спрашиваю я.

Стараясь произнести это приветливо и жизнерадостно. Но ничего не выходит. Студенты пялятся на меня пустыми глазами. Тогда я переключаюсь в другой режим. Напускаю на себя таинственность. Врубаю дым-машину воображения, сжимаю губы в тонкую линию. Но в последнее время актриса из меня никудышная. Даже они понимают, насколько я неубедительна.

– Хорошо, – нестройно отзываются некоторые.

А другие молчат. Или хлопают глазами. Но вот Бриана, моя ведущая актриса, и не думает моргать. Наоборот, ее зеленые, как листва, глаза широко открыты. И разглядывают меня с откровенно стервозным выражением. Разумеется, она подмечает, что на прошлой неделе я приходила на занятия и репетиции в том же самом свободного кроя платье, синем с оранжевыми цветами. И растянутая черная кофта, в обвисших карманах которой гремят пузырьки с лекарствами, тоже на мне была.

По глазам видно, что Бриана меня оценивает.

«Не смей меня судить, сучка мелкая!»

– Что, Миранда? – переспрашивает Грейс.

– Что?

– Ты вроде что-то пробормотала.

– Нет-нет, тебе послышалось.

Грейс молчит. Молчат и студенты.

«Мисс Фитч в последнее время не только опаздывает на репетиции, она, кажется, вообще из ума выжила».

«Мисс Фитч разговаривает сама с собой. Ей-богу, я сама слышала».

– Что ж, – начинаю я. И голос у меня такой трепетный, такой нежный, прямо цветущая в поле ромашка из рекламы обезболивающего. – Давайте сразу перейдем к делу. Акт первый, сцена первая? Монолог Елены?

Никто не трогается с места.

– Ребята, начинаем? Пожалуйста?

Ничего. Я уже готова их умолять. Как же мы дошли до жизни такой? Определенно, режиссер из меня паршивый. А они, без сомнения, по-прежнему ненавидят выбранную мной пьесу. Сидят, уставившись на меня, и распечатки подрагивают в их неплотно сжатых пальцах, готовые в любую минуту шлепнуться на пол.

Вспоминаю, как месяц назад мы устраивали на этом же самом месте читку, и прошла она просто ужасно. Сколько было вопросов… Даже не вопросов, обвинений!

«Все хорошо, что хорошо кончается», мисс Фитч? А это вообще Шекспир написал?»

«Мисс Фитч, а зачем нам именно ее ставить?»

«Вроде на этот год «Шотландская пьеса» была запланирована, разве нет?»

«Мисс Фитч, я тут ничего не понимаю. Почему эта девчонка бегает за парнем, который на нее и смотреть не желает? Фигня какая-то, нет, ну правда».

«Мисс Фитч, а разве мы не «Шотландскую пьесу» в этом сезоне ставим?»

«Мисс Фитч, а я вроде слышал, что у нас «Шотландская пьеса» в этом году».

Дрожащим голосом я пыталась объяснить им свое, припорошенное «валиумом» видение этой пьесы, но мне так и не удалось их переубедить. Они не кивали. Не улыбались. Даже не моргали. Только обменивались презрительными взглядами, не заботясь о том, что я могу их заметить. Если бы я произнесла свою режиссерскую речь хоть немного увереннее, не запиналась так часто, может, они бы сейчас были на моей стороне. Я же слишком надолго замолкала и, не буду скрывать, временами вообще уходила в себя. Так что Грейс то и дело приходилось покашливать и окликать меня: «Миранда? Миранда. Миранда!»

«Что?»

«Ты начала говорить…»

«Ах, да. Я начала говорить… О чем я говорила?» Именно так, им приходилось напоминать мне, о чем шла речь.

И пялились они на меня в тот день так же, как сейчас.

Слушайте, я понимаю, что профессиональным актером никто из этих ребят не станет. В колледже даже полноценного театрального факультета больше нет, осталась лишь крохотная кафедра театроведения, которая жива исключительно нашими с Грейс стараниями. И ежегодная постановка одной из пьес Шекспира – внеклассное мероприятие. У нас тут всего лишь кружок по интересам. Никаких рычагов давления на студентов у меня нет. Я только прикидываюсь, что могу с ними совладать. «Я прикидываюсь, вы прикидываетесь, а в итоге выходит полная лажа». И все же. И все же посмотрите только, чего нам удалось добиться. Мы дважды принимали участие в региональных шекспировских конкурсах. И дважды занимали девятое место.

Легкое покашливание. Оборачиваюсь и вижу, что у бокового входа стоит высокий мужчина в заляпанных краской джинсах и футболке с Black Sabbath. На лицо ему падают длинные золотистые пряди. Он виновато улыбается. Это Хьюго, мой декоратор и механик сцены. Стоит мне взглянуть на него, как сердце в груди сжимается, а внутри вспыхивает никому не нужный огонь. Господи, что он здесь делает? Нельзя показываться ему на глаза в таком виде. Впрочем, Хьюго не смотрит на меня, он вообще никогда на меня не смотрит. Взгляд его устремлен на сложенные в глубине сцены доски.

– Простите, что помешал, – обращается он к студентам и кивает на доски. – Я мигом.

– Конечно, – отзываюсь я.

И, как полная дура, зачем-то взбиваю рукой волосы. Но Хьюго уже направляется к сцене. Когда он проходит мимо, меня обдает запахом дерева, и я едва удерживаюсь, чтобы не прикрыть глаза.

– Мы только начали, так ведь? – обращаюсь я к студентам.

Все по-прежнему молча таращатся на меня. Только Бриана теперь усмехается.

– Мисс Фитч? – наконец, начинает Тревор, подняв руку, как на уроке.

Тревор. Обладатель длинных каштановых волос. Жутко высокий. Не всегда способный контролировать свое тело и природное обаяние. Пока он не открывает рта, смотришь на него и думаешь – Байрон. Джордж Эмерсон из «Комнаты с видом». Сейчас вскарабкается на дерево и заведет речь о красоте и истине. Однако Тревор – сущее разочарование. Ромео у него в прошлом году вышел снулый, то и дело теребил свой меч. И все же в нем что-то есть. Вероятнее всего, волосы. У Тревора очень выразительные волосы.

– Да?

– Можно мне спросить кое-что о пьесе?

О боже, нет.

– Да?

– Ну, я тут на днях снова ее перечитал. – Он показательно перебирает пальцем страницы. – И как-то у меня с ней не складывается.

Нет, это не вопрос. Я закрываю глаза. И улыбаюсь в черноту.

– С чем именно?

– Честно? Да со всем!

Алая паутина внутри бешено мерцает. Цементная нога крошится. Я открываю глаза. И смотрю на Тревора, прекрасного, завораживающего в своем идиотизме.

– Можешь поконкретнее?

– Взять хоть завязку, – говорит Тревор. – Сюжет. Персонажей. Не знаю, я ни с кем из них не могу себя ассоциировать.

Я разглядываю его слегка сжатые, обтянутые перчатками без пальцев руки. Поэтичные волосы, которым слишком часто приходится компенсировать недостаток душевной чуткости. Очаровательный, непонятно откуда взявшийся в январе загар. Обнимающие юную шею бусы из раковин каури. С харизмой у Тревора проблемы, но он высокий, и, если решит взбунтоваться, другие к нему примкнут.

– Поняла. Что ж, Тревор…

– А главная героиня? – продолжает Тревор.

– Елена.

– Ага. Вот ее я вообще не понимаю.

– Чего ты не понимаешь?

Осторожнее, Миранда. Осторожнее.

– Не знаю. – Он пожимает плечами. – Просто мне она кажется не особо привлекательным персонажем. Она какая-то… жалкая.

Теперь он смотрит прямо на меня. А я резко кренюсь влево, потому что моя правая цементная сторона вздумала рассыпаться в пыль. Сидящая возле Тревора Бриана делает вид, что ее этот конфликт совершенно не интересует, что это вовсе не она его спровоцировала. Не она заварила кашу. Нет-нет, она просто мимо проходила.

Я оглядываюсь на Хьюго, который по-прежнему перетаскивает доски. Не оборачивается, не обращает на меня внимания. Впервые я этому радуюсь.

Пытаюсь выдавить из себя улыбку. Не обвинять их, даже глазами. Не орать: «Вы ни хрена не понимаете!» Нет, на лице моем написано: «Я снисходительна к вашей юной искренности, к суровой глупости, которую вы по ошибке принимаете за прелесть». Играю романтическую натуру, волоокую преподавательницу изящных искусств.

– Тревор, ведь она влюблена. Разве не все мы, когда влюблены, выглядим немного жалко? Разве с нами такого никогда не случалось? А с некоторыми, возможно, происходит прямо сейчас.

«С тобой, например. Марионетка Брианы!»

Тревор непонимающе таращится на меня. И снова пожимает плечами.

– Честно? Парня, в которого она влюблена, я тоже не понимаю.

– Но «парень» – это Бертрам. Тот, кого ты играешь.

– Нет, мне ясно, почему она ему не нравится, – продолжает он. – Она ведь убогая. Но ведет он себя, как козел. А в конце внезапно берет и влюбляется в нее. Притом сказано об этом буквально в одной строчке!

Он качает своей царственной головой, явно уверенный, что так не бывает. Но ведь в этой «небывалости» и заключена вся соль этой пьесы. Вся ее магия.

«Дурак», – думаю я.

– Простите?

– Я сказала, что ж, значит, Тревор, эта работа станет для тебя серьезным вызовом, – лгу я. – Как для актера, я имею в виду.

И произнося это «как для актера», едва не начинаю хохотать. Тревор – актер. От одной мысли хочется забиться в истерике. Но я не подаю вида. Может, сама еще не окончательно утратила актерские навыки.

– И мне кажется, ты к нему готов, – добавляю я.

– Но я по-прежнему ничего не понимаю, – не сдается Тревор.

Бриана уже откровенно сияет. Может, в благодарность за это выступление потом потискается с ним в «Саабе».

– Что ж, на дворе январь. У тебя еще масса времени, чтобы во всем разобраться. Собственно, этим мы и будем заниматься на репетициях. Постигать эту пьесу – все вместе, и я с вами. А теперь…

– Мисс Фитч, вообще-то… – перебивает Тревор.

– Что? – спрашиваю я, по-прежнему улыбаясь.

Или пытаясь улыбаться. Улыбаюсь ли я вообще? Из-за лекарств я почти не чувствую своего лица. Отчаянно цепляюсь руками за спинку стула.

– Ну я просто подумал… – Он косится на Бриану, которая все так же не сводит с меня глаз. И то, как я вцепилась в стул, от нее не укрывается. – То есть мы все подумали, может, еще не поздно взять другую вещь?

Тупица. Строй из себя тупицу.

– Другую?

– Мы же хотели в этом году ставить «Шотландскую пьесу». Вы, наверное, помните?

Хьюго оглядывается. Впервые в жизни смотрит прямо на меня. Смотрит с жалостью! И щеки у меня тут же вспыхивают. Значит, я все же чувствую свое лицо. Окидываю студентов взглядом. Все они смотрят на Тревора, как на бога, даже парни.

Прекрати это. Прекрати!

– Да, помню, была такая мысль, – отвечаю я. – Мы это обсуждали. А потом я все хорошенько взвесила и приняла решение, – слово «решение» я выделяю голосом, как бы безмолвно добавляя «как режиссер», – что в этом году мы поставим «Все хорошо», вещь не менее прекрасную, но куда более захватывающую.

Оглядываюсь на Грейс в поисках поддержки. Но та смотрит на меня с видом: «Серьезно? «Куда более захватывающую?» Да брось, Миранда!»

– Это проблемная пьеса, – продолжаю я. – Не трагедия, не комедия, то и другое. Нечто среднее. И намного более интересное.

Я пытаюсь им улыбнуться, но никто, ни Хьюго, ни даже Элли, не смотрит мне в глаза. Снова оборачиваюсь на Грейс. Она сидит в зале, уставившись в экран ноутбука, отбрасывающий легкий отблеск на ее подчеркнуто невозмутимое лицо.

«Ты вроде говорила, они не собираются бунтовать!» – взглядом укоряю ее я.

Но Грейс все так же сосредоточенно смотрит в экран. Делает вид, что изучает расписание, но я-то знаю, на самом деле она скупает туристический скарб. Или ищет аксессуары для террариума своей бородатой ящерицы. У них до смешного близкие отношения. Ящерицу зовут Эрнестом – это из уайльдовской «Как важно быть серьезным». Мне отчего-то всегда было жутко неловко наблюдать, как они с Грейс ласкаются. А меж тем это происходило всякий раз, как я бывала у нее в гостях. Она вынимала Эрнеста из террариума и сажала к себе на плечо. Он лизал ей щеку, а она жмурилась от удовольствия, даже голову запрокидывала. Просто страшно было смотреть…

– Профессор Фитч?

Элли. Как прекрасно ее печальное бледное, как луна, лицо, обрамленное неописуемо темными – не черными, не каштановыми – волосами. Оно напоминает мне небо Шотландии ноябрьскими вечерами. Когда сквозь тучи пробивается единственный за весь день лучик солнца. И все же для меня Элли – свет.

– Да, Элли? Что я могу для тебя сделать?

Бедняжка Элли, девственница, должно быть. Единственное чадо испарившегося отца и токсичной матери, которую она втайне мечтает убить. Разумеется, влюблена в Тревора. Разумеется, ненавидит себя за это и его ненавидит тоже. Стоит ему заговорить, как на ее сереньких щечках расцветает румянец.

– А мы в этом году участвуем в шекспировском конкурсе?

– Конечно, Элли.

Заранее воображаю, как нам будут аплодировать пришедшие на спектакль подвыпившие богачи. Воображаемый запах ухоженных садов Род-Айленда пьянит и возбуждает. В лицо светит вечернее солнце. Июньское солнце, в лучах которого грациозно движутся все эти юные создания. Заставляя меня мечтать о какой-то иной жизни. Члены жюри сухо улыбаются, наблюдая за бесплодными попытками Брианы отыскать в себе душу. Идеальный лик Тревора искажают яростные гримасы скверной актерской игры. Элли же лишь изредка удается раскрыться, показать всем свое плавящееся сердце. И на краткий миг у зрителей перехватывает дыхание.

– Мне кажется, это неплохая мысль – представить на конкурс «Все хорошо». Ее уж точно никто, кроме нас, ставить не будет.

Милая моя Элли. Будь у меня дочка, я бы хотела, чтобы она была на нее похожа. Конечно, этот поезд давно ушел – мое тело истерзано и не подлежит исцелению. Элли страстно мечтает о сцене, и я это ее стремление всячески поддерживаю и распаляю. «Настанет день, когда ты распрощаешься с этими плебеями навсегда. О, как это будет чудесно! Забыть о знатоках английского языка и умельцах завязывания социальных связей, не ценящих твое своеобразие и темную грацию».

– Но разве не стоит выбрать для конкурса что-то более солидное? – спрашивает одна из подпевал Брианы, не то Эшли, не то Мишель, какое-то скучное имя, все время забываю. – А «Все хорошо» – пьеса проблемная, ее почти никогда и не ставят, – добавляет она, довольная, что удалось блеснуть почерпнутой из «Википедии» мудростью.

Кстати, Бриана пока так и не произнесла ни слова.

– Что ж, значит, эта постановка для всех нас станет серьезным вызовом, согласны? – отвечаю я. – Я люблю сложные задачи. И определенно готова за нее взяться. А вы?

Я поскорее вцепляюсь в стул, пока не упала.

К Грейс подсаживается Фов. Сама она по-прежнему смотрит в экран, но Фов не сводит глаз с меня. Так и таращится. Всячески подчеркивая, что она тут ни при чем, она просто сторонний наблюдатель. Лицо у нее непроницаемое, но я всем существом чувствую, как она жаждет моего провала. На коленях ее лежит раскрытый голубой блокнот. В раскрашенных когтях застыла декоративная ручка, уже без колпачка. «21 января, понедельник, 17.55. Возмущенные упрямством режиссера студенты подняли бунт. Налицо явная лекарственная зависимость. Уклончивость. Нежелание слушать».

Замечаю, что Хьюго уже ушел. Даже не попрощался. Впрочем, с чего бы ему со мной прощаться? А все же сердце печально екает.

И вот, наконец, руку поднимает Бриана. Пышноволосая Бриана. Жалкая троечница, считающая, что ей за каждый вздох должны ставить пятерки. Когда читаешь ее сочинения, становится попросту страшно за будущее Америки. Так и ахнешь невольно: «Что ты несешь?» прямо на весь бар, куда забилась, чтобы нализаться «Пино Гриджио» в надежде, что так тебе проще будет поставить Бриане оценку. Бармен спросит: «Мисс, вы в порядке?» и даже руку участливо на плечо положит. А ты ответишь: «Да-да, простите» и взглянешь ему в глаза, добрые-добрые, синие-синие. И попытаешься вспомнить, когда подобные лица и торсы задевали что-то глубоко у тебя внутри, там, где теперь одиноко шуршат опавшие листья. Потом снова опустишь глаза на сочинение Брианы. Отметишь, что она выбрала шрифт «Гарамон». И соберешься вывести в левом верхнем углу четверку с минусом, хотя написано это в лучшем случае на тройку. Но вдруг задумаешься, и ручка зависнет над страницей. Представишь, как вручишь эту четверку Бриане. Как она переменится в лице, будто ее разом ужалила тысяча ос, – жаль, что, исполняя роль Джульетты, она таких эмоций не демонстрировала. Вспыхнет от стыда, потом от гнева, затем высоко вздернет подбородок. Конечно, она решит, что ты поставила ей четыре с минусом из чистого идиотизма и зависти – зависти к ее юности и красоте. Ты точно не идиотка, но твои юные годы уже позади, а потому после занятия ты со страхом и даже каким-то подобием чувства вины будешь смотреть, как подготовившаяся к бою Бриана шествует к твоему столу, встряхивая на ходу блестящими волосами. Глаза у нее круглые, мокрые и отчаянные. Внутри диким цветком расцветает возмущение. Ведь в мире Брианы ты – всего лишь винтик в хитром механизме ее грядущего успеха. Вселенная хочет, чтобы Бриана переиграла тебя, чтобы она победила. И, выслушав ее возражения, а также помня о собственных неисчислимых неудачах, ты, в конце концов, уступишь под ее напором. И выведешь пятерку. Потому что слишком устала. Потому что от голоса Брианы у тебя не только позвоночник и бедро начинают ныть, но и вспыхивает алая паутина внутри, все быстрее мерцающая под ее пристальным взглядом. А ведь можно избавить себя от всего этого и сразу поставить ей пятерку. За которую она тебя даже не поблагодарит. Просто взглянет, как на дурацкого паука, который забрался в ее кукольный домик, но, слава богу, одумался и быстренько сдох сам. В конце концов, это ведь ее родители выделяют деньги на загибающуюся программу театроведения. Вот почему Бриана играет Елену, а в прошлом году играла Джульетту, а еще годом ранее – Розалинду. Вот почему монолог одной из самых сложных и значительных шекспировских героинь умирает в ее бездарной глотке. И все же именно благодаря ей у тебя тут есть хоть какая-то работа, и она прекрасно об этом знает.

Самое невыносимое, что как бы я Бриану ни ненавидела, я все равно хочу ей понравиться. И то, что я ее ненавижу, тоже невыносимо, потому что – ну, серьезно, какое у нее будущее? Потрется пару лет в большом городе, на сцену, конечно, не пробьется, ведь рядом не будет отца и матери, готовых распахнуть перед ней все золотые двери. В конце концов, поймет, что она всего лишь посредственность. Выйдет замуж за биржевого брокера, начнет вести блог «Мамочка-веган». А будущих отпрысков запишет в балетную студию.

Будь взрослее, твержу я себе. Будь мудрее. Ты ведь учитель. Солги этой пышноволосой детке, скажи, что ей и остальным выпал редкий шанс принять участие в постановке пьесы, которая цепляет зрителя не оргиями и кровавой баней. В которой есть волшебство, но олицетворяют его не зловещие ведьмы. Эта пьеса не грустная, не смешная, а веселая и печальная сразу. В ней есть и свет, и тьма. Это проблемная, провокационная, сложная и загадочная вещь. Горный цветок, выросший в тени монументальной шекспировской славы. До сих пор не затасканный по миллионам дурацких школьных постановок. К тому же она современная. И социально значимая.

– Миранда, – говорит Бриана.

Она всегда называет меня Мирандой, а не мисс Фитч. А слова «профессор» вообще никогда не употребляет. И смотрит на меня, а я съеживаюсь под ее взглядом. Съеживаюсь, можете себе представить? Готовая… К чему?

– Может быть, мы сначала немного разогреемся? – спрашивает она, уже потягиваясь в предвкушении.

Закидывает руки за голову. «Видишь, как мое тело это любит? Видишь, как сильно мне это нужно?»

И мне мерещится, что я ее убиваю. Это уже не впервые.

– Боюсь, у нас не осталось времени, нужно начинать, – возражаю я.

Всегда забываю о разминке. Ничего не могу с собой поделать. Ненавижу разминку. Ненавижу! Мне просто больно на это смотреть. На то, как легко они движутся, разогревая не нуждающиеся в разогреве суставы. Наполняют кислородом свои и без того полные кислорода мышцы. На то, как розовеют их лица. Наблюдать за этим все равно что подглядывать, как они трахаются. Но мучительнее всего глядеть на Бриану. От вида ее стройной фигурки, грациозно движущейся в свете софитов, у меня щиплет глаза. И слезы наворачиваются. Это все равно что смотреть на солнце. Все равно как желать ослепнуть.

– Миранда, давай я проведу разминку, – тихонько предлагает Грейс.

Развернувшись, я сталкиваюсь с ней лицом к лицу. И говорю:

– Ладно. Ладно.

А сама растворяюсь в темном углу. Смотрю оттуда, как гнутся и раскачиваются их тела. Нашариваю в кармане пузырек и, даже не взглянув на этикетку, вытряхиваю на ладонь таблетку.