Клуб 28, или Ненадежные рассказчики

Глава 6
Палет шчыгрынавага жужаля, или карма велогонщика

«Утро начинается со взора в обои. Они еще помнят твою тень, и от этого становится только хуже, не уменьшается желание от них отвернуться и уткнуться носом в подушку. Магнетизм настолько меня обволок, что я чувствую тебя в каждой клетке сущности вокруг. Твои ноги ходили по этому ковру, это зеркало отражало твою возвышенность над жалким мною. Это одиночество как состояние после принятия пива и рексетина накануне – вместе мы были разные, вместе нам было хорошо, но на утро головная боль, которая только усиливается с каждым пульсирующим импульсом уединенности. Обрезать себе личные крылья, раскрыться, обломаться – исход затасканного индульгирования.

Оторваться от себя далеко не получится, всегда есть “Я”, который одернет пытающийся вырваться из тела дух. Не хочется неба, не хочется земли, не хочется горизонта.

Ножом выцарапать на мозге невозможное действие, вырезать клетки памяти о тебе тоже не получится. Завтрашний день вместе оказался днем вчерашним, ведь сегодня “Я” наедине с собой. Но нет, у меня есть мой придуманный маленький карманный мир, хотя на трусах карманы не найти.

Делиться одиночеством не хочется, это ж чистой воды эссенция глупости. Улыбнуться, пнуть и свалиться с лежбища, но внутренняя пустота не вызовет грохота, и мир все это не услышит. Жить для белизны потолка, тишины дождя и ощущения мягкости батона.

Встать с постели, с пустой головой и глазами в тумане подойти к компьютеру и сделать виртуальное самоубийство всех социальных аватаров из-за невозможности своих виртуальных прогулок там же, где ходишь ты. Наверное, ты лучший наркотик, что побывал у меня в крови».

Нет, дорогая читательница, я не страдаю месячными и скажу больше: пассаж выше принадлежит не моей клавиатуре: его написал Антось Уладзiмiравiч, в приступе депрессии разродившийся пиздострадательным постом, затмевающим самые удачные и, тем не менее, унылые речитативы группы «Макулатура». Да, и на старуху бывает проруха, и беларус дает слабину. Наткнувшись на слезливый пост за подписью Антося Ўладзiмiравiча, я выучил важнейший урок, обязательный к изучению каждым мужчиной: первым делом после расставания необходимо выпилиться из всех социальных сетей со словами: «Прости, красотка, ты мне не по карману: я слишком туп для “фейсбука”, слишком беден для “инстаграма”». И «ЖЖ». И Google. Лучше вообще снести браузер и выбросить смартфон. Купить кнопочный, на лэптон установить дистрибутив «линукса» и заняться программированием на С++. Программирование на С++ – синоним мастурбации. Сценарий мужских стенаний написаны под копирку, и я уверяю: после виртуального самоубийства вам полегчает.

Но Антосю легче не стало, пусть он и человек-кремень. На улице апрель расплескался свежим дождем по сонному асфальту, проснувшемуся после зимы. На асфальте – велосипед, на велосипеде – Антось, на Антосе – толстовка с длинным рукавом, на запястье, выглядывающем из-под толстовки, – часы, на часах – 17:28. Антось заглянул в гости, и мы забурились в хату в Лефортовском районе Москвы. – Я от своей бабоньки в «фейсбуке» отписался. Не знаю, чем она теперь дышит, – сказал Антось, крепко задумавшись. Я его понимаю: первым делом после расставания мужчина с разбитым сердцем начинает палить страницы бывшей в «инстаграме» и «фейсбуке», «вконтакте» и «тиндере». Палить и накручивать себя. Женщина, в свою очередь, выкладывает томные фото и сторис, где она – в шикарном платье, с новой прической и бокалом вина в наманикюренной руке кричит в камеру: «Ты пидор! Пидор и мудак!»

– Раньше в «инстаграм» залазил, но затем забросил, – Антось заливает горе гранатовым соком. Каждым из 90 миллиардов нейронов, аккуратно уложенных в просторную черепную коробку, я знаю, что «фейсбук», как и прочие социальные сети, врет. Фейсбук, инстаграм или где-вы-там-сегодня-сидите идеально паразитируют на человеческом тщеславии, позволяя презентовать каждому из нас парадную версию себя самого, и эта слабость пересиливает самые сильные просчеты соцсетей, сливающих данные на сторону или тайком следящих за вами: мы можем кричать, ругаться, возглавить сетевой поход на «change.org» или организовать цифровой бойкот платформы, но все равно продолжим – пусть украдкой под покрывалом – логиниться, листать, кликать и постить. Атомные бомбы, бубонная чума и горчичный газ, распыленный над Ипром, погубили меньше людских жизней, чем социальные сети, заложниками которых мы стали поголовно.

«Фейсбук» – худшее изобретение человечества, потворствующее самым низким человеческим качествам. Конечно, дорогая читательница, ты можешь возразить, что «инстаграм» куда хуже «фейсбука», однако стоит напомнить, что «инстаграм» принадлежит фейсбуку, так что визуальная соцсеть – тоже портал в ад, только в профиль и анфас. – Когда я рядом был, она к моим увлечениям относилась монописуально и амбивалентно. Стоило расстаться – так вот-те нате: в соцсетях объявилась!

Никогда не доверяйте человеку, имеющему профайл в соцсетях. Вот я смотрю на профайл селф-мейд-вуман: владелица собственного винного бутика, заботливая мать девочек-красавиц, спортсменка, зимы проводящая на горнолыжных курортах, а летом занимающаяся сальсой на открытом воздухе в городском парке. Днем она постит фотографии из европейских галерей, требует подписать петиции против домашнего насилия и оставляет милые мемы с котятками в комментариях под записями подруг, а вечером гуглит закрытые секс-клубы и гэнг-бэнг-вечеринки, мечтая, чтобы ее пустили по кругу шестеро мужиков и отымели во все дыры…

– Теперь трещит, что хочет со мной общаться, читать про поездки да концерты, – посты комментирует, лайками сорит.

…Или брутальный бородач в кожанке и на мотоцикле. Он работает начальником цеха на крупном металлургическом заводе. По выходным ходит с друзьями на стадион поддержать любимый с 12-ти лет футбольный клуб, выкладывает фотографии в красно-белых футболке и шарфе, собирает друзей в альпинистское восхождение на Эльбрус и призывает кары небесные на ЛГБТ-активистов, вышедших на очередное несогласованное шествие. А ночью, когда жена засыпает, тайком гуглит гейское порно и дрочит втихомолку.

– Говорит, с псом подружиться мечтает. В гости приезжала, Гошу жамкала…

Или вот Артур Викторович. Он регулярно публикует подробные фотоотчеты театральных премьер и ультракороткие рецензии на музыкальные релизы, не забывает отчитываться о пространственно-временных перемещениях из Москвы в Агру-Будапешт-Вильнюс-Гданьск-Дели и загружает яркие автопортреты с широкой улыбкой в 14 млн пикселей, будто надеясь, что макулатурой впечатлений удастся утрамбовать бездну одиночества, чтобы не слишком проваливалась. – К слову, – крякнул Антось Уладзiмiравiч и нехотя продолжил, – бабонька эта, оставившая в моей душе неприятный осадок с душком, также оставила долг в районе 17 тысяч целковых. Неделю назад вернула десятку. Как обычно, с ее стороны последовало много букв. Я продемонстрировал сдержанность.

Мы совершенно не знаем наших друзей, что уж говорить о «знакомых», потому что привыкли лгать. Мы лжем родителям, что записались к врачу, и лжем врачам, если все-таки добрались до больницы; лжем женам, что задержались на работе, и лжем друзьям, что довольны браком; лжем детям, что никогда не уйдем, и лжем любовницам, что обязательно разведемся. Обратная сторона жизни – не-истаграмовая, не-фейсбучная – неприглядна, и об этом хорошо знает ваш браузер. В отличие от соцсетей, «гугл» – наш советчик, друг, врач, собутыльник, исповедник и психотерапевт – знает нас куда лучше, чем мы сами себя понимаем: поисковики сигнализируют рекламодателям, что женщина забеременела, раньше, чем сама женщина купит тест в аптеке, причем неважно, откуда она родом: и в Индии, и в Мексике, и в США женщины при беременности вводят в поиске следующие запросы: «острая пища», «сладости», «шоколад», «соль» и «мороженое», только в разном порядке, с разной частотой. Вот почему прошу вас: никогда не копайтесь в чужой истории браузера, а то подцепите ночные кошмары, а такие блохи никакая мазь не вылечит.

– Вчера снова нагрянула: сказала, что по Гоше соскучилась. Полгода не виделись, а теперь что ни день – то «Привеееет!», как герой фильма «День сурка». Я так и не понял, что у нее на уме. Нихуя не понял.

Пассия Антося еще не знает: если ты бросила мужчину, то sero discursare est, як кажуць у Смаргонi: «Поздняк метаться». Причина заболевания бывшей Антося проста и прозаична: ни китайские палачи, ни священники инквизиции, ни гестаповские собаки не сравнятся в своей жестокости с женщиной, которую мужчина любит, а она его – нет. Ни доброты, ни терпимости, – одно неизлечимое раздражение безымянной, безадресной ненависти. Именно ненависть к себе и подталкивает девушку названивать и написывать гомельчанину, и все ее визиты к Антосю только распаляют раздражение – к себе. Удивительное дело, но, как революция всегда выбирает молодых любовников, так тупые стервы выбирают в возлюбленных порядочных, а оттого – тонкокожих мужчин. Но Антосю больше нечего ответить бывшей: их последние встречи пусты, а самый значимый, важнейший в любовной истории разговор состоялся год тому в больничной палате, куда беларус наведывался так же часто, как деревенский алкоголик – в продуктовый магазин на железнодорожной станции.

– Ей мужик рядом нужен, чтобы о ней заботился, но ей, видимо, хочется накаченного.

Год назад возлюбленная Антося заболела и попала в Бауманскую больницу неподалеку от моего дома. Антось навещал девушку регулярно, несколько раз в неделю, а после заглядывал ко мне на кружку горячего чая. В день рождения девушка решила расставить все точки и запятые и сообщила Антосю, что не любит его.

Надежды Антося она прибила словами: «И еще мне не нравится, что ты не говоришь мне комплименты!» Что у двадцативосьмилетней на уме, то и на языке. Беларус хотел возразить: «Какие комплименты, девочка? Я тебе дверь придержал, посуду помыл, пальто помог надеть. Действия важнее слов!» – но смолчал. Антось хорошо усвоил: любовь – не подлежащее, а сказуемое, и мудрые женщины знают, что любовь проявляется в поступках, а потому обращают внимания на мелочи. Я помню, как однажды познакомился с невероятной петербурженкой и пригласил ее на свидание. Спустя неделю приехал в невский фронтир, на дворе распушился ноябрь. Женщина пришла в длинной, по колено, парке, сдала на поруки. Когда вешал на вешалку, заметил, что у парки порвалась цепочка. Она предложила повесить куртку на капюшон, но я отобрал и быстро загнул распавшееся звено. Мы переспали в тот же вечер. Много позже я спросил, почему так быстро, и она ответила: «Петелька, Милорад, петелька!» Детали решают, а не слова, и мелочи порой имеют куда большее значение, чем самые эпохальные баллады, хотя бы потому, что из мелочей родятся великие вещи. Рецепт успеха прост, он одинаков в любом искусстве и описан еще полвека назад Йоханом Кройффом:

«Научись делать простые вещи хорошо – и это обеспечит тебе победу. Что самое простое в футболе? Пас». Так и в любви. Научись делать мелочи хорошо, и остальное приложится. Но пассия Антося об этом ни сном ни духом: она продолжала метаться, подвешенная на петельках пристрастия, как деревянная марионетка.

– И ты представляешь? – Антось грохнул о стол пустой стакан. Вначале говорит: «Между нами ничего не может быть». Удаляется из моей жизни. Уходит. Исчезает. А потом объявляется снова. У меня только один вопрос – всего один – так зачем ты меня тогда полгода морозила? Зачем принимала подарки и приглашала к себе? Зачем звала в кино и на концерты?

– Это три вопроса.

– Я тебе сейчас челюсть поглажу. Si consurgam, decumbes.

«Я встану – ты ляжешь», как говорят на «Гомсельмаше». Антось впал в грех уныния. Помню, однажды оказался на выставке «Семь грехов» скульптора Ивана Артимовича в минском Мемориальном музее-мастерской Заира Азгура, который (Азгур, а не Артимович) известен как, пожалуй, самый продуктивный автор бюстов и монументов Ленина, Сталина, Мао Цзедуна, Ким Ир Сена и менее разрекламированных диктаторов.

– Зачем ты давала мне надежду? Зачем меня мучила? Хорошо, мы расстались. Так зачем ты объявилась снова?

Артимович, изобразив в скульптурах гордыню, чревоугодие, похоть, алчность, уныние, гнев и зависть, проницательно заметил, что каждый указанный грех в той или иной дозировке встречается в любом человеке, включая автора, но квантово-этический дуализм проявляется в том, что в зависимости от дозировки грех может стать смертельным ядом или эффективным инструментом, позволяющим человеку раскрыться, реализоваться: безграничный гнев приводит на обрыв, откуда не выбраться, а праведный гнев становится оружием в борьбе с несправедливостью и злом; слабость чревоугодия грозит одышкой, подагрой, равнодушием и сибаритством, но слабое желание насыщения и плотская чувственность позволяют питать тело и продолжать род; глубокая лень ведет к отеку мозга и атрофии мышления, но легкая лень позволяет отдохнуть физически и душевно, перезарядить батарею после изнурительных свершений; вызревшая зависть убивает душу, но зависть именная, указывающая на собственное несовершенство, является идеальной мотивацией, побудителем к действию, а гордыня – мой главный и любимый грех – долговязая, гулливеровская гордыня мешает разглядеть детали, важнее которых нет ничего и к которым стоит относиться серьезно, зато щепотка гордыни помогает не утратить верю в себя и отстоять достоинство в непрекращающейся, изматывающей и обреченной на поражение войне за право на собственное слово. Значение имеет дозировка, вот почему скульптура является наилучшей из возможных метафор семи смертных грехов: булыжник может остаться бездушным камнем, а может превратиться в прекрасный монумент – в зависимости от того, что и сколько отсечь.

– Ей мать посоветовала психолога. Теперь трещит с ним по «скайпу». Надо с психологами и психиатрами поговорить насчет возраста пациентов и клиентов: есть ли в общей массе преобладание 28-летнего возраста над другими? Мне кажется, что психиатры над 28-летними не властны.

Я вгляделся в Антося и понял, что он порядочно проварился в омуте уныния: пора и здоровье знать.

– Антось, тебе стоит сменить обстановку.

– Ты прав. Я еду в Дагестан. И Чечню по пути захвачу.

Прозвучало двусмысленно. Стрелка часов оккупировала деление в 17:34, Антось оседлал велосипед.

 
Вариантов ноль.
Хотелось полмира – хватило на велосипед.
Хотелось полмира – хватило на велосипед.
Карма велогонщика. Вариантов ноль.
 

Не сегодня: я верю в Антося и знаю, что смена обстановки прочистит мозги, выкорчует занозные мысли, реанимирует веру в себя и, возможно, поможет стать счастливым. Остается ждать. Время, надев медицинский халат, лечит, но лечит безжалостно. Антось десантировался в Дагестане в четверг и пропал с радаров интернета на три дня.

Глава 7
Операция «Багратион», или введенские дебри

Утро 28 мая 1944 г. в районе беларусского Витебска выдалось безоблачным. Западная Двина, набравшись сил и снега после жаркой зимы, неспешно катила ржавые воды, пропахшие керосином и машинным маслом.

Вот и Яуза проснулась: сбросила тонкую чешую льда и выбелила воду от карпа до форели. Я перескочил через Госпитальный мост и быстрым шагом направлялся к метро. Флора прилетела в Москву, чтобы выступить с диджей-сетом в клубе Powerhouse. Желание идти в клуб отпало после сообщения Антося Ўладзiмiравiча: «Вчерась листал фотографии с концерта Powerhouse. Нашел там свою 28-летнюю. Так одна, дуреха, и живет, ибо рядом с ней на фото был замечен сосед-пидор. Если же говорить политкорректно, то сосед-гей, но я из страны-диктатуры, а там не принято ласкаться да в уста лобызаться». Пришлось пойти ва-банк и пригласить Флору на приватную встречу.

Когда солнце высушило придвинскую росу, пилотам отдали приказ на вылет. Старший лейтенант, командир эскадрильи «Шербур» тогда еще просто авиаполка «Нормандия» Марсель Лефевр уселся в кабину истребителя-бомбардировщика «Як-9». Мотор пролаялся и задрожал, как простуженная гончая, готовая броситься по следу зайца. Винты закружились, увеличивая темп. Сигнальные ракеты взвились ввысь, и эскадрилья тронулась по притоптанному полю.

Самолеты парами, почти касаясь друг друга крыльями, поднимались в небо на бреющем полете, следуя неровностям рельефа – холмам и оврагам. Пилоты буквально прижимали машины к земле, чтобы не выдать себя зенитным орудиям и в целости доставить адресатам сувениры, вылитые из железа и меди.

Молодой апрель щекотал рецепторы запахом талого снега, жирной земли и прелых листьев, заваренных щедро, как чайные листья, легким ароматом набухших почек и постиранным воздухом. Так пахнут надежды. Вместо дискотеки я напомнил Флоре о своем предложении посетить кладбище, и она тут же согласилась.

Навстречу «якам» выдвинулся клин из шести «мессеров» модели Me-109/G. Любой советский летчик знал: столкнуться с таким «мессером» – значит, подписаться на дэлит: немецкие конструкторы превосходно поработали над машиной, модифицировав систему обогащения топлива. Благодаря усовершенствованию пилоты научились входить в отвесное пике, наклоняя самолет к земле на 90°. Так вышло и сегодня: немецкие истребители стремительно ушли вниз, развернулись и сели «якам» на хвост. Шквал огня накрыл французскую эскадрилью, задев и «як» Лефевра. Пилота ранили в ногу и бедро. Он никому не признался, сообщив только, что у самолета «неприятности». «Ведомый» – лейтенант Франсуа де Жоффр – прикрыл отход самолета.

Автомобиль притормозил на пешеходном переходе в последний момент, посигналил, поторапливая, чтобы я поскорей перебежал «зебру». Я выругался и показал средний палец.

Истребитель Лефевра барахлил, то и дело кашлял и замолкал, и французу приходилось планировать, вновь и вновь реанимируя мотор. Пилот спокойно комментировал полет и даже отпускал остроты, развеселив де Жоффра. Любой, кто знал Лефевра, подтвердит: он никогда не жаловался на трудности и наперво думал о других. Кровь струилась по голенищу, заполнила левый сапог. Из хвоста самолета валил ядовитый дым, заполняя кабину. Француз попытался открыть створку, но раму заклинило.

Я лицом впечатался в закрытую наглухо дверь метрополитена, проверил, цел ли нос, и двинулся к соседней двери. Массивные деревянные створки советского образца поддались с натугой.

Самолет пересек линию фронта, показалось поле аэродрома. Осторожно надавив на штурвал, Лефевр причесал землю шасси. Истребитель остановился в конце полосы, и тут взорвались неотстрелянные снаряды. У горящего самолета столпились растерянные механики и оружейники, радиотехники и другие пилоты. Француза вытащили из кабины не сразу.

В вестибюле в нос ударил запах пыли, химикатов, которыми протирают полы и поручни эскалатора, и дешевого быстрорастворимого кофе: кто-то из пассажиров за минуту до меня забежал в метро с пластиковым стаканчиком.

Лефевра срочно отправили в московскую больницу. Врачи не спасли: он умер спустя девять дней – 5 июня в 10:56 по парижскому времени. В тот день в городе на Сене хмельно цвели каштаны. Летчика похоронили на Введенском кладбище у основания памятника французским солдатам, погибшим в кампании 1812 года. Найти могилу уроженца нормандского Лез-Андели, Героя Советского Союза нетрудно: четырехметровая гранитная пирамида, окруженная «ежами» из стволов орудий и подвязанная цепями, укажет путь.

И не только к могиле Лефевра.

Именно на Введенское кладбище я и пригласил Флору. Мы условились, что я подхвачу девушку в гостинице Mercure Arbat Moscow на Смоленской площади, и вместе двинемся к могилам.

Я хорошо помню, как стал свидетелем встречи генерала авиации Марсиаля Валэна, полковника Лиге и майора Мирле в феврале 1942 года. Именно тогда родилась идея организовать французское авиасоединение в составе советских войск. Когда речь идет о выживании, политические воззрения, говоры и вероисповедание отходят на второй план. Принцип простой: «Сражаться всюду, где сражаются» за свободу и честь Франции (или любой другой родины).

Я свою родину давно потерял. У каждого свой карманный ад, своя личная война, свой крохотный подвиг. Из таких маленьких свершений и сложена жизнь, а «у меня ни грехов, ни подвигов – один только стыд» за утраченную страну, а поверху – маленькие мещанские радости и обывательское счастье, как сегодня, например: променад по городу с приятной во всех отношениях девушкой.

Генерал де Голль поддержал предложение, и стартовала эстафета: переговоры с советским уполномоченным Пугачевым, телеграмма в Кремль, приказ Валэну, распоряжение командующему военно-воздушными силами «Сражающейся Франции» на Среднем Востоке полковнику Корнильон-Молинье – и в декабре 1942 года советские и французские бойцы официально сформировали Третью истребительную группу. Она выбрала эмблемой герб Нормандии – два льва с золотой пастью, а эскадрильи в составе группы взяли названия в честь нормандских городов: «Руан», «Гавр» и «Шербур».

Об этих местах Флора знает не понаслышке: она родилась в коммуне Дьеппа, расположенной в регионе Нормандия, и когда-то даже получила именную стипендию на музыкальную карьеру от властей департамента.

Первые бойцы – Литольф, Прециози, Познанский, Дервиль, Дюран, Жуар, Риссо, Пуйяд – продирались в Советский Союз пешком и велосипедами, на двугорбых верблюдах и тройках, на двухэтажных автобусах и подводных лодках, на такси и угнанных с авиабаз самолетах. Продирались из душного Индокитая и раскаленного Алжира, из-под теней мадагаскарских баобабов и поверх туманов Британии, из пустынного Джибути и затопленных низовий Сенегала – навстречу риску и судьбе, подвигу и долгу. Продирались через бурлящий Каир и прохладный Дамаск, через изрезанную каналами и спаянную мостами Басру, через выгляненные улочки нового Ахваза и терракотовые обломки Ахваза древнего, через изысканный цветастый Тегеран, сквозь частокол нефтяных вышек Баку, пока не оказались на заснеженном аэродроме Иваново.

Флора тоже прилетела в Москву окольными путями через Рим, Берлин и другие европейские города, где успела выступить с концертами.

За годы войны авиагруппа уничтожила 273 вражеских самолета. Погибли 46 французских летчиков. Некоторые из них похоронены рядом с Лефевром. Останки других вы не найдете: они разбросаны от курской дуги до балтийского взморья, от беларусских озер до литовского берега Немана, от смоленских холмов до кенигсбергских развалин.

Рассекая воздух на лайнере, Флора долго смотрела в иллюминатор, гадая, что пережили и запомнили славянские дороги и города. И вы, оказавшись на борту самолета в следующий раз, летящего из Европы в Москву, присмотритесь внимательнее, вглядитесь в мирный пейзаж под металлическим крылом. Там, где выгибаются мосты, поженившие берега рек, щерились беззубой улыбкой железные сваи; где тянутся железнодорожные пути, километровыми рубцами горели цистерны и составы, спущенные под откос партизанами; где золотеют поля, растекались болота из красно-коричневой жижи; где виляют заасфальтированные дороги, глубокими оспинами смотрели в небо воронки, оставленные артиллерийскими снарядами и авиабомбами. Разглядеть такое непросто, но забывать нельзя.

Я выкурил сигарету на входе в отель, неспешно прошел в вестибюль, уселся на диван и кинул Флоре сообщение, что на месте. «Спущусь через пару минут. Надо кое-какие таблетки принять. Я скоро».

Она появилась через десять минут: в светлом пальто, цветастой блюзе, джинсах цвета морской волны и кроссовках на высокой подошве. Волосы светло-коричневого цвета спадают на плечи, мочки ушей подвязаны длинными серьгами в форме католического креста.

Высокая, на полголовы ниже меня, и стройная, как корабельная мачта, она шагала легко, хоть и не выспалась. Я приветствовал ее коротким кивком, а девушка тут же перешла к делу:

– Можно я твой телефон своей подруге отправлю? Я без связи в Москве. Она позвонит и заберет меня после прогулки.

«Не доверяет», – подумал я, подумал и согласился: я бы тоже не стал доверять человеку, приглашающему на кладбище.

– Да, конечно.

Флора быстро набрала телефон и отправила знакомой, мы выдвинулись к метро. На улице закурили, она огляделась по сторонам и показала на здание МИДа:

– Красивое здание.

– Сталинская высотка, построена в конце 1940-х – начале 1950-х гг.

Видишь шпиль над крышей? Изначально здание построили без шпиля, но затем Сталин вызвал архитектора к себе и сказал: «Хочу шпиль». Архитектор отнекивался, возражал, тогда Сталин пригрозил: «Если не ты достроишь шпиль, то это сделают за тебя». Правда, Сталин кое-чего не учел: здание не выдержало бы массивного шпиля, поэтому его сделали из стальных листов, а не железа. Собственно, поэтому высотка на Смоленской площади – единственная из семи, не увенчанная красной звездой.

– А что, в Москве таких высоток много?

– Семь. Туристам часто говорят, что это «семь сестер». После войны Сталин вошел во вкус и по случаю 800-летия Москвы приказал построить высотки, чтобы себя увековечить. Как видишь, получилось: без преувеличения, это самые знаменитые объекты его эпохи. Такие небоскребы и в других городах есть, и даже за границей: в Бухаресте, Варшаве, Киеве, Праге и Риге. В Латвии и Польше я их посетил, а вот в других странах пока не добрался.

– Ты архитектор?

– Архитектор компьютерных систем, – говорю. – На самом деле, нет. Я по первому образованию – историк, но никогда по профессии не работал, к счастью, – я перевел дыхание и суетливо выпалил: – А ты же родом из Шарлевиль-Мезьер – родного города Артюра Рембо?

Она рассмеялась. Мы нырнули в подземный переход, завернули за угол и оказались у вестибюля метро «Смоленская».

– А ты начитан.

– Я загуглил.

– И да, и нет. Я родилась в Дьеппе – это Нормандия, но выросла в Арденнах. Дьепп совсем неплохой городок: галечные пляжи для семейных пикников, атмосфера криминала – романтика! А потом семья перебралась в Шарлевиль. Арденны – особый регион: внешний вид совсем непрезентабельный – вечный дождь и туман, и пахнет бедностью. И если вспоминают местных звезд, то, конечно, Рембо приходит на ум первым. Рембо меня будто всю жизнь преследует. К нам Патти Смит часто приезжает из-за привязанности к его творчеству. И всякий раз она дает концерты. Я познакомилась с ней в 18 лет и сразу почувствовала, как важна аура в музыке. У Патти фантастическая харизма, и она преподала очень сильный урок, почти как мать. А еще в Арденнах жил Мишель Фурнире.

Я разворотил терабайты памяти, припоминая знакомое имя. Мы подплыли на эскалаторе к платформе станции и повернули налево. В голове что-то щелкнуло, и я спросил:

– Маньяк, похищавший и убивавший девочек и девушек? не лучшее начало для знакомства, скажу откровенно: после ремарки Флора поглядела с подозрением. Пришлось оправдываться: я лавировал, как сноубордист на склонах французских Альп от сорвавшейся с вершины лавины. – Расслабься: я по второму образованию юрист, изучал криминологию – науку о преступности и личности преступников, так что биографии маньяков штудировал от корки до корки.

Флора ухмыльнулась:

– Он самый. Когда Фурнире поймали, то посадили в тюрьму, находившуюся аккурат напротив школы, где я училась. Мы с однокашниками бегали смотреть, когда убийцу выводили из тюрьмы и отвозили в суд. Признаюсь: всякий раз нам становилось плохо. Но смерть меня всегда манила и преследовала. Как и Рембо.

Подошел поезд, и мы юркнули в конец вагона. Людей в поезде почти не было: будни, середина дня. Флора повела шеей и повернулась:

– И много ты университетов прошел?

– Три, но закончил один, – пожал плечами, будто оправдываясь:

Флора в университетах не училась. – Вот ты сказала, что смерть тебя преследует. Это в чем проявляется?

Она задумалась на секунду, а потом неторопливо ответила, то и дело поводя пальцами по воздуху, как дирижер:

– Моя мама работала в доме престарелых. Она любила повторять: «Я сопровождаю людей до дверей смерти». В детстве, когда меня не с кем было оставить дома, мама брала с собой на работу. Там я заметила, что пожилые люди будто сидят на чемоданах и ждут смерти, которая придет и уведет их с собой. Тогда я впервые задумалась о смерти, душе и теле: где они начинаются, где заканчиваются?

В старших классах школы, когда мы собрали первую группу, я спросила себя: «А что, если сыграть в тюрьме или других захватывающих местах?» – «Давай!» – ответили друзья. Правда, вместо тюрьмы нам предложили дом престарелых – вот такой вот удивительный поворот! Выступая там, я заметила, что пожилые люди хотят не просто слушать, но и участвовать. Тогда я начала проводить мастер-классы для пациентов с синдромом Альцгеймера. И что ты думаешь? Даже несмотря на проблемы с памятью, они пели – и пели хорошо. Думаю, мелодии живут в наших генах, а не в голове, и музыка – единственное, что остается правдой, несмотря на возраст или амнезию: она преследует нас от колыбели, когда мать напевает песню, и до последнего вздоха на отпевании.

– А где ты дала самый необычный концерт?

– Да я много где отметилась. Например, выступала в часовне в городе Кан, а фестиваль Борегара и вовсе проходил в бывшей психиатрической больнице, которую преобразовали в театр.

– Выступать в церкви – не кощунство? У нас за это Pussy Riot в тюрьму загремели.

– О чем речь? В церквях отличная акустика! А если честно… У меня с религией сложные отношения: я не верю в бога, однако допускаю, что за смертью что-то есть. Я атеист, но религия всегда очаровывала.

Однажды гадалка сказала, что у меня старая душа. И да, у меня есть чувство, что я жила в другой эпохе. Я порой встречала людей, которые, хоть и выглядят молодо, но кажется, что прожили очень много лет, еще в прежние жизни.

– Отличное начало для прогулки по кладбищу. И не страшно тебе с незнакомцем к могилам ехать? Мы первый раз видимся, как-никак.

– Я проверила тебя, – Флора рассмеялась. – Попросила подругу из России прогуглить, кто ты да что ты. Она посмотрела: кажется, все надежно – то ли журналист, то ли писатель. Кстати, чем ты занимаешься?

– Работаю в сфере информационной безопасности: наша компания выпускает межсетевые экраны, VPN-клиенты, системы обнаружения и предотвращения вторжения, средства защиты информации от несанкционированного доступа и другие пугающие понятия.

По озадаченному виду девушки понял, что она не услышала ни одного знакомого слова.

– IT.

– А, неплохо! – Флора передразнила мою интонацию и движения. – Типа, серьезный человек, серьезные вопросы, серьезные дела? – Воу-воу, – я похлопал ее по плечу. – Я книги пишу.

– Вот это куда интереснее! – она погрозила пальцем, будто требуя про IT больше не заикаться. – А с кладбищем ты очень точно угадал: если бы только мама и дом престарелых! У меня есть бессмертный дядя – уверена, он никогда не умрет и всех нас переживет, – так у него похоронное бюро. И там мои родственники работают. Всю жизнь я проводила вместе со смертью и считаю ее необходимой частью существования. Смерть очаровывает, я ее вовсе не боюсь.