Старуха

– А я вот реально чуть не помер! – пробормотал он и метнул через плечо угрюмый взор – в ту сторону, где, невидимое отсюда из-за плотного покрова листвы, находилось обгорелое и обугленное пепелище – всё, что осталось от его сарая. Затем, обратив взгляд в противоположную сторону, в тенистую зеленовато-серую глубь соседнего палисадника, со вздохом присовокупил: – Вернее, чуть не изжарился… как курица в духовке, – и кисло усмехнулся этому сравнению.

Мрачная ирония, прозвучавшая в его словах, не осталась незамеченной собеседником. Он взглянул на соседа внимательнее, и в глаза ему тут же бросились следы происшедшего не так давно с Серёгой и едва не стоившего ему жизни: беловатые ожоги на лице, шее, руках, обгорелые брови и ресницы, медноватый оттенок кожи, словно до сих пор нёсшей на себе отпечаток опалившего её пламени. В своё время, когда всё это случилось с приятелем, Миша отнёсся к этому двойственно: с одной стороны, как и все, признавал, что, вероятно, это действительно дело рук злокозненной, способной на всё старухи; а с другой – испытывал некоторые сомнения и втайне склонялся к тому, что, быть может, Серёга, не отличавшийся особой сообразительностью и вечно попадавший в разные истории, сам во всём виноват и это не более чем несчастный случай. Тогда он ещё колебался и, даже несмотря на случившееся с ним самим – на свою ошпаренную спину, – всё равно не мог до конца поверить, что такое возможно, что Добрая в самом деле обладает некой сверхъестественной силой, позволяющей ей вредить окружающим и безнаказанно творить зло. Это никак не укладывалось у него в голове.

Но вот теперь уложилось. Окончательно и бесповоротно. Буквально впечаталось в его мозг. Сейчас уже не было ни колебаний, ни сомнений, ни попыток найти происходившему сколько-нибудь рациональное и правдоподобное объяснение. Потому что такого объяснения не было и быть не могло. Как не могло и не должно было быть, если хорошенько вдуматься и разобраться, и всего творившегося с ними. Слишком уж дико, ненормально, чудовищно это было, слишком уж противоречило элементарному здравому смыслу, чувству реальности, самым простым, привычным, обыденным представлениям о жизни и небытии, о смерти и бессмертии, уничтожало, разрывало в клочья эти представления. А между тем всё это происходило на самом деле. И не было никаких оснований сомневаться в том, что это было, есть и будет происходить с ними. До тех пор, пока… пока…

«До тех пор, пока вы все не сдохнете!» – словно отвечая на его мысли, произнёс ему кто-то в самое ухо. И сразу же вслед за этим раздался ехидный, дребезжащий старческий смешок, понемногу удалявшийся и глохший, точно унесённый порывом ветра. Миша немедленно узнал и голос, и смех. И, вздрогнув всем телом, стал изумлённо и испуганно оглядываться кругом, готовый увидеть ту, чью более чем явственную и красноречивую угрозу он только что услышал.

Но не увидел никого, кроме котов, как и прежде, прохлаждавшихся в теньке и безучастно, полуприкрытыми глазами поглядывавших окрест, голубей, чинно расхаживавших по асфальту и клевавших что-то невидимое, суетливых, юрких воробьёв, шнырявших рядом с ними и благодаря своей ловкости и прыти то и дело перехватывавших добычу, а затем с насмешливым чириканьем вспархивавших и уносившихся прочь. И кроме Серёги, удивлённо уставившегося на него.

– Что с тобой? – спросил он.

Миша, убедившись наконец, что ему почудилось и той, чей возглас и смех он услышал в полузабытьи, здесь нет и в помине, перевёл дух, мотнул головой и попытался улыбнуться.

– Да так… ничего, – бормотнул он и опять, на всякий случай, бросил взгляд вокруг.

Серёга ещё несколько секунд вопросительно смотрел на него, а затем двинул плечом и протянул:

– А-а, ну ладно.

Приятели помолчали немного. После чего Серёга заговорил о главной дворовой новости, по-прежнему бурно обсуждавшейся жителями окрестных домов.

– Верку-пьяницу и её мужика нашли… ну, их трупы, вернее… Где-то в крепости, кажется… Слыхал уже наверно?

Миша, глядя куда-то в сторону, кивнул.

– Да-а, неожиданно, – Серёга чуть расширил свои невыразительные мышиные глазки. – Я уж думал, мы никогда не узнаем, куда подевалась эта парочка. Как в воду ведь канули весной. Как сквозь землю провалились… А они возьми и объявись! Правда… как бы это сказать… в слегка попорченном виде, – его полное розовощёкое лицо расплылось в циничной туповатой ухмылке. – Н-да, не зря, видно, говорят: нет ничего тайного, что не стало бы явным! – слегка напыжась, с умным видом процитировал он услышанную где-то фразу и, стремясь подчеркнуть её, многозначительно поднял палец.

Миша, не отрывая рассеянного задумчивого взгляда от чего-то, как будто замеченного им вдали, в глубине двора, опять безмолвно качнул головой.

– И ещё сторожа на стройке замочили, – продолжил Серёга, хмуря лоб. – Но этого, в принципе, стоило ожидать. Там, по слухам, целая банда орудовала. Тащили всё, что под руку попадалось… Ну, вот им в конце концов и сторож попался. Оказался не в то время не в том месте, – Серёга скривил физиономию и сплюнул себе под ноги. И, после короткого молчания, словно обдумав сказанное, рассудительно изрёк: – Но это, конечно, совершенно разные истории. Ничего общего между ними нет.

Миша на этот раз не промолчал. Краем глаза взглянул на приятеля и, почти не разжимая губ, едва слышно обмолвился:

– Кто знает.

Серёга тут же с заинтересованным видом откликнулся:

– Что ты имеешь в виду? Ты что-то знаешь?

Но Миша, насупившись и плотно сомкнув губы, точно недовольный тем, что неосторожная реплика сорвалась с его уст, не ответил и снова отрешённо уставился вдаль.

Серёга, тщетно подождав ответа и поняв, что его не будет, немного разочарованно надул свои и без того мясистые щёки. И, поразмыслив минутку, продолжил свои немудрёные рассуждения:

– Ладно, хрен с ним, со сторожем. Нас это не касается… А вот история с Веркой-алкоголичкой – это гораздо интереснее. Я и раньше подумывал о том, что с их пропажей что-то нечисто. Не могут же люди, пусть даже такие конченые, исчезнуть просто так, с бухты-барахты. Как говорится, с концами. Причина же должна быть. И она есть. Точнее, была. – Серёга сделал выразительную паузу и, возвысив голос, провозгласил: – Добрая – вот главная причина! И этого, и всего остального.

Миша с тонкой усмешкой покосился на товарища и, чуть растягивая слова, проговорил:

– Ну ты прям капитан очевидность.

Серёга не распознал иронии. Напротив, он вообразил, что приятель сделал ему комплимент. И, самодовольно ухмыльнувшись и взмахнув увесистым кулаком, прогудел ещё громче и ещё убеждённее:

– Да-а, всё она! Эта старая мегера! Разогнала в какой-то момент всю нашу компашку, в Димона чуть каменюкой не запустила, тебя какой-то дрянью окатила, Руслан чуть не убился из-за неё. Чем дальше, тем хуже… А мне так ваще круче всех досталось. Сгореть живьём, скажу я тебе, так себе удовольствие, на любителя. Никому, даже самому лютому врагу не пожелаю пережить такое. Бр-р! – Серёга скорчил гримасу отвращения и передёрнул плечами, очевидно вновь представив себе то, что то и дело ярко и живо возникало в его памяти, – те несколько страшных, роковых минут, в течение которых он, задыхаясь в едком дыму и ошалев от ужаса, теряя силы и сознание, ломился в дверь своего объятого бушующим пламенем сарая, внезапно ставшую крепкой, как стена.

Мотнув вихрастой головой, будто отгоняя от себя эти тяжёлые, травмирующие воспоминания, он, вздохнув, продолжал:

– В общем, всех нас хотела со свету сжить, одного за другим. И стать, как бы, хозяйкой двора… или что-то типа того… Ну, не знаю, короче, чего она там добивалась. Один чёрт разберёт, что было в её башке. И остаётся только бога благодарить, как говорит моя бабка, что черти наконец-то утащили её туда, где ей самое место… И откуда, судя по всему, она и явилась в наш двор, – прибавил он, раздумчиво закатив глаза. – Неизвестно, правда, зачем и непонятно, каким образом… Ну, мы этого уже не узнаем, – закончил он, опять со вздохом, не то облегчения, не то сожаления.

Вздохнул и Миша, по-прежнему не отрывавший отчуждённого, чуть затуманенного взгляда от чего-то, что, казалось, видел только он один. Шевельнул бровью и кивнул, словно безмолвно соглашаясь с напарником. А может быть, с какими-то своими мыслями, длинной нестройной чередой бродившими в его голове.

Серёга же, возбуждённый собственными речами и мрачными воспоминаниями, вскочил с лавки и стал расхаживать взад-вперёд, энергично размахивая уже обоими кулаками, точно грозя той, благодаря кому он едва не сделался горсткой пепла.

– Не, ну тварь она, конечно, редкостная, – рычал он, тряся головой и вращая яростно заблестевшими глазами. – Просто падла! Заявилась к нам хрен знает откуда, поселилась в чужой хате, спровадив хозяев, какие б они ни были, чёрт-те куда… Ну, теперь-то мы знаем куда, – оговорился он, значительно вскинув бровь. – Перебаламутила тут всё и всех, стала права качать, свои порядки устанавливать. Так сказать, со своим уставом в чужой монастырь, – не без удовольствия воспроизвёл он ещё одно услышанное где-то выражение. – А потом просто военные действия начала. А вернее, самый настоящий террор! И мы все почти стали его жертвами. Особенно я! – взволнованно заключил он, сделав ударение на «я» и для верности ткнув себя пальцем в грудь.

Но уже спустя мгновение волнение и напряжение покинули его исказившиеся черты, они разгладились и просветлели, и на них заиграла довольная, глуповатая улыбка, очень органично смотревшаяся на его бездумном простоватом лице.

– Но её больше нет! – воскликнул он, цокая языком и радостно похохатывая. – Нет и не будет. Сдохла старая ведьма! Сгинула. Как грится, не копай другому яму, – сентенциозно заметил Серёга, буквально сыпавший сегодня заимствованными там-сям мудрыми фразами. – Но теперь, слава богу, всё позади. Нам нечего больше бояться.

Миша, услыхав эти слова, осклабился и пробурчал:

– О да!

Серёга, не обратив внимания на короткое замечание приятеля и странное выражение его лица, продолжал свои рассуждения, не забывая бегать вокруг клумбы и грозить кому-то сжатыми кулаками:

– Мы ещё легко отделались. Нам, можно сказать, повезло… Ну если, конечно, это можно назвать везением, – чуть потише примолвил он, вероятно опять вспомнив то, что очень трудно, а вернее, невозможно, было забыть. – Чего не скажешь о Верке и её сожителе. Я, конечно, предполагал после их пропажи, что с ними приключилась какая-то хрень. Но чтоб такое! – Остановившись, он округлил глаза и расставил руки в стороны, всем своим видом выказывая непритворное изумление.

Миша перевёл на него глаза и невольно усмехнулся. Несколько комичное недоумение, застывшее на Серёгиной физиономии, немного позабавило его. Но эта случайная, неуместная улыбка почти сразу же угасла, и Мишино лицо приняло прежнее безрадостное, апатичное выражение. Вновь уткнув отсутствующий взгляд в никуда, он лишь глухо обронил:

– То ли ещё будет.

Серёга обратил на него непонимающий взор.

– А чё будет-то? Ничего не будет. После смерти даже ведьма вредить людям не может. Даже если б очень захотела. А наша дорогая, незабвенная Авдотья Ефимовна несомненно загнулась. Это факт! Так что все наши неприятности в прошлом. Были, как говорится, и быльём поросли… В-вот, – выдохнул он, внезапно оборвав себя и коснувшись кончиками пальцев продолговатого следа от ожога, рассекавшего его правую бровь и выделявшегося своей белизной на фоне смуглой кожи.

Миша не ответил. Лишь дёрнул плечами, буркнул что-то и, подперев подбородок ладонями, уставился в глубь двора, будто надеясь снова увидеть там что-то, что уже привлекло его внимание до этого.

Серёга же, против обыкновения, разговорившийся сегодня как никогда, – как если бы он долго вынужден был молчать и вот наконец получил возможность высказать всё, что накопилось на душе, – по-видимому исчерпав имевшийся у него совсем небогатый запас мыслей и слов, побродил ещё немного возле клумбы, уже как-то вяло, без энтузиазма помахивая разжавшимся, ослабшим кулаком и неслышно мыча что-то себе под нос. Потом вдруг остановился, наморщил лоб, словно напряжённо обдумывая что-то, рыскнул взглядом туда-сюда и внезапно сорвался с места, бросив товарищу на прощание:

– Ну пока. Я тут вспомнил, дело у меня есть одно…

И, не договорив, умчался в неизвестном направлении, через несколько секунд исчезнув за плотной завесой листвы.

Миша не издал ни звука и даже не взглянул ему вслед, по-прежнему занятый высматриванием чего-то в отдалённой части двора, в районе жёлтой пятиэтажки, возвышавшейся над стоявшими поодаль рослыми кряжистыми тополями и каштанами, раскинувшими в стороны могучие ветви, опушённые мохнатой листвой. Вернее, не чего-то, а кого-то. Это было невероятно, это смахивало на бред – впрочем, как и всё, что творилось с ним в последние дни, – но несколько минут назад ему почудилось, что он увидел там Ариадну. Да-да, именно её! О которой, отвлечённый другими, куда менее приятными впечатлениями, он почти перестал думать. До того ли ему было. В его жизни произошли такие события, в неё вторглись такие силы, о существовании которых он даже не подозревал. Даже мысль о которых не посещала его в течение всей предшествующей жизни. А вот сейчас, нежданно-негаданно, не только мысли, сами эти силы, тёмные, дремучие, невообразимые, бешеным, всесокрушающим смерчем ворвались в его спокойное, размеренное существование, опрокинули, разрушили, размели в нём всё, не оставили от него камня на камне. И он чувствовал себя теперь как будто среди развалин, руин, жалких остатков той, прежней своей жизни, где ему было так хорошо, уютно и тепло, так безопасно и привольно. Где он не ощущал каждую минуту, каждый миг нависшую над ним угрозу, громадной чёрной глыбой воздвигшуюся над ним, затмившую для него солнечный свет и превратившую сутки в одну сплошную нескончаемую ночь. За которой, как ему всё чаще думалось, уже никогда не последует рассвет.

В такой ситуации ему было явно не до тонких интимных переживаний, которым он с таким удовольствием отдавался ещё неделю назад. Какая уж тут любовь, когда жизнь висит на нитке и перед глазами то и дело возникают ужасающие, леденящие кровь лики смерти! Когда к тебе тянутся её холодные цепкие руки со скрюченными от нетерпения пальцами и душа цепенеет от неизъяснимого, липкого страха. Когда меркнет сияние дня и из затопившего всё вокруг мрака выныривают, скалясь, гримасничая и издевательски хохоча, омерзительные, искорёженные лютой злобой обличья, от одного вида которых заходится дух и замирает сердце.

Но даже несмотря на всё это он радостно встрепенулся и его заледеневшее было сердце чуть-чуть оттаяло и взволнованно застучало, когда ему показалось, что он заметил вдали её. Различил возле пятиэтажки, у входа в первый подъезд, её грациозную фигурку, копну разметавшихся по плечам пышных золотистых волос, её любимое лёгкое вишнёвое платье, едва достигавшее колен и оставлявшее открытыми дивные, безупречно стройные ноги. Заметил и тут же потерял из виду. И сколько ни вглядывался и ни бродил острым, жаждущим взглядом вокруг, не увидел больше ничего и никого. Площадка перед подъездом была пуста, окружающее пространство тоже. Возможно, она скрылась за дверью. Или ушла со двора. А ещё вероятнее – её вообще не было. Она лишь привиделась, померещилась ему. Он ведь за последние дни видел уже столько галлюцинаций и миражей, что стал путать кажущееся и действительное. И вот среди этих видений, по большей части жутких и пугающих, мелькнуло, будто невзначай, одно-единственное светлое и отрадное. Словно для того, чтобы подразнить его, сделать ему больнее, показав разительный, вопиющий контраст между тем, что могло бы быть в его жизни, и тем, что есть сейчас. И тем самым повергнуть его в ещё большее отчаяние, вогнать в ещё более глубокую депрессию, лишить даже проблеска надежды на что-то лучшее.

И эта цель была достигнута. Окончательно уверившись в том, что ему почудилось, что никакой Ариадны на самом деле нет и не было, что это лишь очередной фантом, рождённый его расстроенным воображением, Миша болезненно сморщился и горестно поник головой. В душе у него будто что-то оборвалось. Точно со звоном лопнула туго натянутая струна, не с состоянии больше выдерживать страшного напряжения. Жизнь опротивела, постыла ему. В этот момент он готов был понять тех, кто по своей воле сводит с ней счёты. То, что совсем недавно ему и в голову не могло прийти, казалось диким и невероятным, теперь представлялось вполне приемлемым, естественным и возможным.

XIV

– Привет, – внезапно услышал он рядом с собой тихий, мягкий, немного печальный женский голос.

Миша чуть вздрогнул, поднял голову, всмотрелся в стоявшую в шаге от него фигуру. И обомлел от восторга и счастья, вдруг нахлынувших на него мощной горячей волной.

Перед ним стояла Ариадна. Живая, настоящая, из плоти и крови. Не видение, не призрак, не мираж. Который рассеется, растворится в воздухе, едва протянешь к нему руку и попытаешься коснуться его. Нет, на этот раз всё было на самом деле. Это действительно была она. Её стройная изящная фигурка с осиной талией, тонкие, безупречно правильные черты, шелковистые, отливавшие золотом волосы, лёгкими волнистыми прядями рассыпанные по плечам. Её глаза – небесно-голубые, глубокие, прозрачные, с лёгкой поволокой. Смотревшие на него пристально, неотрывно, проникновенно, с чуть приметной грустью, угадывавшейся не только в глазах, но и в тоненьких складках, залёгших в уголках губ.

– Это… ты? – пролепетал Миша едва слышным, срывающимся голосом, задохнувшись от волнения и непроизвольно подавшись назад.

Она, не отрывая от него проницательного, завораживавшего его взгляда, коротко и просто ответила:

– Я.

Он, глубоко и часто дыша, словно ему вдруг не стало хватать воздуха, смотрел на неё во все глаза и чуть покачивал головой, будто всё не мог поверить, что это не обман зрения, что он в самом деле видит её. Значит, и до этого он не ошибся и там, возле пятиэтажки, тоже была она. И она, так же как и он её, заметила его и решила подойти. Только дождалась, пока уйдёт Серёга. Из чего следует, что она, вероятно, хочет поговорить с ним с глазу на глаз. Побыть с ним наедине. Сказать что-то важное, особенное, касающееся только их двоих и не предназначенное для чужих ушей…

Его, по обыкновению, тут же далеко унёсшуюся мысль вернул на землю томный, с нотками лёгкого нетерпения голос девушки:

– Ну, может, ты предложишь мне сесть?

Миша, очнувшись, почему-то густо покраснел и с запинкой пробормотал:

– Д-да… да, конечно… присаживайся.

И сдвинулся в сторону, хотя на лавочке и так было достаточно места.

Ариадна едва уловимо, краешками губ, улыбнулась и, пригладив платье ладонями, села рядом с Мишей. Искоса глянула на его напряжённое, раскрасневшееся лицо и снова, уже более явно, усмехнулась.

– Что, не ожидал увидеть меня?

Он тоже, не совсем удачно, правда, попытался выдавить улыбку и, тряся головой и отдуваясь, шумно выдохнул:

– Да уж! Признаюсь, неожиданно.

Её взгляд сделался лукавым и дразнящим.

– Ну, надеюсь, это была приятная неожиданность?

Он обернулся к ней, взглянул в её прекрасное, полной неизъяснимой прелести лицо, в её блестящие лазоревые – одновременно насмешливые и серьёзные – глаза и, ощутив томительное и сладостное стеснение в груди, вымолвил:

– О да!

Сказав это, он бросил беглый взор кругом. Во дворе никого не было. Совершенное безлюдье и тишина. Они были одни. Только он и она. Случилось то, чего он так страстно желал, к чему так долго стремился, прилагая для этого немалые усилия, проявляя недюжинную энергию и сноровку. Но, как часто бывает, то, чего не получается достигнуть самыми хитроумными средствами и отчаянными потугами и что, изверившись и утомившись, начинаешь считать недостижимым и несбыточным, вдруг ни с того ни сего само собой приходит в руки. Правда, нередко тогда, когда это уже не совсем нужно и вместо удовлетворения и радости вызывает лишь сожаление и горечь.

Но только не в его случае. Его чувство к Ариадне, быть может, немного притупилось, притухло, лишилось изначальной мощи и остроты. Но оно никуда не делось, не угасло, не умерло. Продолжало жить под спудом иных впечатлений и событий, которых уже немало накопилось со дня их последней встречи. И словно лишь ждало, чтобы снова обнаружить себя, вырваться наружу, разгореться с новой силой и подчинить его своей безграничной и неодолимой власти.

И достаточно было ему увидеть её, оказаться с ней рядом, заглянуть в её глаза, почувствовать её запах – и всё в нём всколыхнулось, перевернулось и вспыхнуло огнём. И точно не было длительной разлуки, разочарования, обиды, ожесточения, тоски, забвения, кажущегося, наигранного безразличия. В один миг, после нескольких произнесённых ею слов, после одного её взгляда, проникшего ему в самую душу, от всего этого не осталось и следа. А чувство вернулось. Обновлённое, посвежевшее, окрепшее, заигравшее ещё более яркими красками, обретшее как будто новый смысл и значение, о которых он раньше и не догадывался.

И она, по-видимому, понимала, что он думает и чувствует. Она, похоже, видела его насквозь. Ему даже не нужно было ничего говорить – её зоркий, вдумчивый, дотошный взор, казалось, читал его мысли, подмечал тончайшие движения его души, малейшие переливы его чувств. Она была и оставалась для него загадкой, сфинксом, тайны которого он так и не смог разгадать. Она же читала его как открытую книгу, каждая страница, каждая фраза и слово которой были ей понятны, знакомы и не вызывали никаких вопросов и затруднений.

Вот и сейчас, посмотрев на него, по-прежнему с тонкой, завуалированной улыбкой, всего несколько мгновений, она взмахнула своими длинными густыми ресницами и прочувствованным, немного грудным голосом промолвила:

– Почему ты молчишь? Ты что же, не рад меня видеть?

Миша встрепенулся, опять через силу улыбнулся – или, вернее, просто скривил лицо – и поспешил заверить её:

– Ну что ты, конечно же, рад.

– Рад? – с ударением переспросила она, сопроводив свой вопрос чуть заметным движением.

Он, переведя дух, попытался вложить в ответ всё своё чувство:

– Не просто рад. Я счастлив!

Девушка бросила на него косвенный взгляд и, едва шевельнув губами, обронила:

– Ну я надеюсь.

Установилось молчание. Ариадна испытующе поглядывала на Мишу, точно ожидая от него если не действий, то хотя бы слов, более-менее внятного выражения тех эмоций и переживаний, которые волновали его в этот момент и угадать наличие которых мог бы даже гораздо менее проницательный наблюдатель. Она же видела всё ясно и отчётливо, он был перед ней как на ладони, для неё не было никаких секретов и тайн. И она ждала, когда же он преодолеет своё совершенно несвоевременное замешательство и робость, решится и скажет наконец то, что, очевидно, давно уже жило в нём, волновало и будоражило его и настойчиво искало выхода и воплощения.

Но вот, когда, казалось бы, наступил самый подходящий момент для так долго ожидавшегося ими откровенного, чистосердечного разговора, когда они одни и нет никаких препятствий для решительного объяснения – и, что, наверное, самое главное, они оба явно хотят этого объяснения и того, что за ним последует, – он мнётся, отмалчивается, отводит глаза и морщит лицо с таким видом, будто он чем-то недоволен. Это было неожиданно, странно и непонятно. Пожалуй, даже немного оскорбительно. Не такого приёма, не такой реакции на её появление она ждала.

Её обольстительное точёное личико слегка омрачилось, тонкие брови изогнулись и сдвинулись к переносице, полные розовые губы надулись. Полоснув его быстрым, чуть пренебрежительным взглядом, она с прохладцей протянула:

– Н-да-а… Наверно, зря я пришла. Похоже, ты совсем не рад мне.

И она сделала движение, очевидно собираясь встать с лавки.

Это оказало необходимое действие на безгласного, словно проглотившего язык Мишу, которого, по всей видимости, только угроза её ухода могла вывести из овладевшего им столбняка. Он вздрогнул, потянулся к ней, порывисто схватил её за руку и с мольбой в голосе, задыхаясь, пробормотал:

– Не уходи… пожалуйста.

И, вскинув на неё взгляд, в котором читалась невыразимая тоска, с усилием прошептал:

– Я так долго ждал тебя.

На её красивом холодном, как у статуи, лице мелькнула горделивая, немного высокомерная улыбка. Мягко высвободив свою руку из его судорожно вцепившихся в неё горячих пальцев, она ласково потрепала его по щеке и благосклонным тоном произнесла:

– Ну, вот так бы с самого начала. Молодец, хороший мальчик!

И, шаловливо подмигнув ему, прибавила:

– Будь паинькой, и всё у нас получится.

«Что получится?» – чуть не спросил он, но вовремя сдержался, стиснув губы и с трудом глотнув густую сладковатую слюну, внезапно наполнившую его рот.

А девушка меж тем, чуть придвинувшись к нему, тряхнула волосами и, сузив глаза, устремила взгляд в пространство.

– А ты знаешь, я скучала по тебе, – проговорила она с неопределённым грустно-мечтательным выражением. И тут же значительно покосилась на него: – А ты по мне?

На этот раз Миша не стал тянуть с ответом.

– Я тоже! – выпалил он, донельзя обрадованный её признанием, сулившим ему, как он предполагал, так много. – Очень, очень скучал… – И смущённо примолвил: – С ума сходил без тебя… Места себе не находил…

По её губам снова промелькнула самодовольная, надменная улыбка – улыбка уверенной в себе, знающей себе цену красавицы, не испытывающей ни малейших сомнений в своём очаровании, во впечатлении, производимом ею на окружающих, в особых правах и привилегиях, которые даёт ей её яркая, броская красота.

– О, даже так! – улыбаясь, она посверкивала своими ослепительно белыми жемчужными зубами. – С ума сходил? Значит, ты так сильно любишь меня?.. Впрочем, я и раньше замечала это, – присовокупила она, с неподражаемой грацией поведя обнажёнными плечами и снова плутовато мигнув ему.

У Миши спёрло дыхание. Его обдало жаром. На лбу выступила испарина. Он понял, что наступил миг, который он так ждал, о котором так часто думал, на самые разные лады представляя его себе и прежде всего своё поведение в этот решающий, судьбоносный момент. Те слова, которые он должен сказать. То выражение, с которым он обязан это сделать. Те действия, которые неизбежно последуют за этим.

Однако всё произошло слишком внезапно. Когда он совсем не ожидал этого и менее всего был подготовлен к решительному признанию. Быть может, главному признанию в его жизни. Ну, или, во всяком случае, главному из тех, что ему уже доводилось делать до сих пор. А ещё менее ожидал он того, что к этому признанию подтолкнёт его она сама. Причём так спокойно, непринуждённо, ненавязчиво, будто играючи. Как если бы она выслушивала признания в любви регулярно, пресытилась ими, и это уже не имело для неё особого значения.

И он растерялся. Почти испугался. Волнение буквально захлестнуло его. Он часто задышал, забегал глазами кругом, сжал негнущимися, онемевшими пальцами шершавые доски лавочки. И вместо того чтобы ответить чётко, внушительно и проникновенно, глядя ей прямо в глаза, он стушевался, потупил взор и глухо промямлил:

– Д-да.

– Что-что? – переспросила она, будто не расслышав.

Он кашлянул, провёл рукой по увлажнившемуся, пылавшему, как при высокой температуре, лбу и ещё тише и невнятнее повторил:

– Да.

Она, впившись в него твёрдым, пронзительным взором, строго, уже без всякого снисхождения проговорила:

– Что ты там бормочешь? Разве так признаются в любви? Тем более такой девушке, как я! – со значением прибавила она.

Миша, совершенно сбитый с толку, растерялся ещё больше. Он уже просто боялся взглянуть на свою собеседницу, опасаясь встретить её цепкий, пронизывающий взгляд, жёгший его, как калёное железо. Лавочка казалась ему раскалённой сковородкой, по которой он ёрзал туда-сюда и едва удерживался, чтобы не вскочить и не броситься отсюда куда глаза глядят, лишь бы оказаться подальше от этого места и от той, которую несколько минут назад он желал видеть больше всего на свете. И вот увидел. Она явилась к нему сама, словно чудесным образом услыхав его безмолвный мысленный зов, точно угадав его страстное желание быть с ней рядом.

Так в чём же дело? Отчего он растерян, ошеломлён, испуган? Ведь его мечта осуществилась. Предмет его желаний и стремлений, та, с которой он хотел быть, – вот она, здесь, с ним. Ему стоит лишь протянуть руку – и он коснётся её. Стоит только повернуть голову – и он увидит её большие, мерцающие, с искорками смеха глаза, её чистые, соразмерные, без малейшего изъяна черты, её красивое, гибкое, сочное тело, благоухавшее почти так же, как пестревшие на клумбе цветы. Разница была только в том, что цветы увядали и никли, наполняя воздух по-прежнему сильным и пьянящим, но уже угасавшим, выдыхавшимся ароматом. Она же являла собой наиболее полное, законченное, совершенное воплощение юности, свежести, красоты, очарования и грации, от которого трудно было отвести взгляд, которым можно было только любоваться и восхищаться.

Он же не только отводил взгляд, он почти готов был, не выдержав превышавшего его силы душевного напряжения и смятения, бежать от неё бегом. Сам не зная, почему и зачем. Может быть, потому, что никак не мог прийти в себя вследствие её внезапного, менее всего ожидавшегося им появления, очень походившего на чудо, – она жила в другом городе и в это время года никогда не приезжала сюда. Но это ладно, это ещё как-то можно объяснить. А вот что действительно было более чем странно и непостижимо – это то, что она сама, по собственной воле проявила инициативу и сразу же, с места в карьер заговорила с ним о том, о чём прежде, когда он заводил об этом разговор, явно не желала слушать и чётко давала ему понять, что обсуждение его чувств к ней нежелательно и неуместно. Теперь же ни с того ни с сего сама совершенно недвусмысленно подводит к этому и даже не намёками, не обиняками, как это принято у девушек, а прямым текстом, без малейшего стеснения и смущения говорит ему о любви. И, более того, выказывает очевидное недовольство его нерешительностью, пассивностью, апатией и явно подталкивает его к более активным действиям, в частности пытаясь воздействовать на его самолюбие. Это обнаружилось уже в следующую минуту, когда она, снова впившись в него глубоким, чарующим взглядом, с выражением лёгкого недоумения проговорила:

– Ты меня удивляешь. Ты всегда казался мне таким бойким, напористым, неудержимым… Порой даже чересчур, – прибавила она, усмехнувшись краешком рта. – Не разочаровывай же меня.

Последняя фраза неожиданно подействовала на Мишу. Он ощутил в её словах укол его чувству собственного достоинства. А он совсем не хотел разочаровывать её. Не хотел предстать в её глазах трусом, слабаком, слюнтяем. Ведь он и не был таким на самом деле. Это всё события прошедшей недели. Они сделали его таким. Они подкосили, сломили его, нравственно и даже отчасти физически. Превратили его в замкнутого, подозрительного, раздражительного невротика, постоянно пребывающего в подавленном, угнетённом расположении духа, видящего всё в чёрном цвете, вздрагивающего от малейшего шороха и каждую минуту ожидающего чего-то страшного и непоправимого, какой-то катастрофы, готовой разразиться над ним и уничтожить его.