Замечательные чудаки и оригиналы

Странные причуды были у этого помещика, собирателя охотничьих предметов. В одной из беседок в его саду, богато отделанной в виде надгробного мавзолея, внутренность здания была украшена более чем странно, здесь были собраны все враги пернатых. Над самою дверью парила с распростертыми крыльями и разинутым клювом огромная сова. По стенам, окрашенным черным цветом, прибиты крылья и головы филинов, орлов, коршунов, копчиков, ворон, обведенные каймою из мышей, крыс, хорьков, ласточек, все эти хищники прибиты к стене узорами и составляли звезды, треугольники, розетки, словом все украшения, которые только умудрилось больное воображение нарисовать крыльями, головами, ногами и корпусами птиц и животных. Так же отделан и потолок. В простенках между окнами прибиты головы кошек, под ними укреплены накрест их лапки в том положении, как на надгробных камнях ставят кости над мертвыми головами. Это головы казненных кошек. Над каждой надпись, когда и за какое преступление виновная лишена жизни. Например «Приговорена к смерти за покушение на жизнь голубя», на другой надписи виднелось «лишена жизни за убийство воробья» и т. д.

Но самая любопытная особенность этой беседки была другая комната, она отделана была в мавританском вкусе, где потолок и стены были убраны золотыми арабесками, лучистыми венками и целыми двустишиями из наших поэтов доброго старого времени, и все эти хитросплетения букв, венков делались из мышиных и крысиных хвостов, которые известным путем очищались, сортировались, делались твердыми, полировались и покрывались позолотою. Для этой работы у помещика жил специалист по части крысоистребления – старик-венгерец, должность его состояла в том, что он ходил по усадьбе, отыскивая норы крыс. Способ ловли его был замысловат и любопытен: он раскладывал у всех щелей и прогрызанных крысами дыр кусочки сала. Крысы, как известно, отличаются прекрасным чутьем, и долгохвостые лакомки являлись в первую же ночь, чтобы удовольствовать свой аппетит.

Так делалось в продолжение двух-трех дней, наконец, в одни сумерки венгерец, вооружив свой каблук стальным острием вроде долота, насаживал под пятку кусок сала и становился на страже при одной из щелей, где клал приманку. Крысы, не подозревая, к какому низкому предательству способен человек, вылезали из нор своих, и как только рты разверзлись, чтобы схватить добычу, венгерец делал прыжок назад – и крыса была обезглавлена. Он никогда не делал промахи и продолжал эти убийственные скачки, переходя от щели к щели, от подвала к чердаку до тех пор, пока целое поколение крыс не истребилось.

В былые годы имение К. кипело жизнью шумной и полной всякого довольства; внимательная барская дворня ловила желание гостей, многолюдство посетителей всегда было приятно владельцу этого роскошного сельского уголка. Часто многие из бедных дворян жили здесь по нескольку месяцев, не смея из скромности представиться хозяину. Они все-таки пользовались всеми удобствами широкой барской жизни. Более десятка линеек, шарабанов, троек всегда были готовы для выезда гостей. На пруде ждали желающих шлюпки, лыжи, гондолы с гребцами. Сад был прохладный, дремучий, разбитый на сорока десятинах; были аллеи, где не видно было голубого неба – все зелень и тень. По главной аллее стояли статуи, памятники. В кущах дерев виднелись храмики с названиями, значение которых было особенно приятно только одному владельцу. Они были построены во имя дружбы, истины, любви и терпения и т. д. Но особенно были великолепны беседки. Помещик имел к ним особенную слабость и не жалел десятки тысяч. Одна из таких была построена над прахом его любимого кобеля «Любезного» и стоила владельцу около пятидесяти тысяч, другая – в память ахалцихского дела, была вся выстроена из железа и окрашена очень искусно под цвет кашемировой шали; стоимость этой беседки чуть ли не превышала названную стоимость первой.

Особенно пышными выходили у этого барина так называемые «отъезжие поля»; стая его гончих состояла более чем из двухсот смычков «выжлецов и выжловок», выжлятники были одеты в красные куртки и синие шаровары с желтыми лампасами; у ловчих, для отличия, были куртки, обшитые позументом, рога у всех висели на красной тесьме с кистями, каждый имел борзых собак на своре не более трех; хортых собак К-ий не любил, борзые у него были чистопсовые и густопсовые. К походу всегда играли борзятники «позов». Выезд тянулся с обозами ими чуть ли не на версту, так много приглашалось гостей на травлю волков и русаков. На болотную дичь К-ий отъезжал тоже не с меньшим парадом, один обоз состоял не менее как из сорока телег. Сам барин с почетными гостями ехал в линии, остальные гости в тарантасах и беговых дрожках. Охотничьих ружей у него было более сотни, здесь были также и драгоценные, как-то: Пюр-де, Мортимер, Ланкастер. Затем, в лучших образцах и старых мастеров, как Лебеда и Лепажа, и такие древние, как шведский Стар-бук, и работы испанского оружейника Лазаро-Лазарини; стволы последнего мастера, по преданию, отличались такою мягкостью, что, будучи измятыми, после первого выстрела выпрямлялись. Сам К-ий имел ружье необыкновенной легкости, весом немного более четырех фунтов, над работой которого известный французский оружейник Гастон Ренет трудился чуть ли не десять лет. Бой этого ружья был удивительный – дробь приносилась в цель кучно в окружности чайного блюдечка. К-ий прожил в своем имении более пятидесяти лет не выезжая иначе, как только на охоту.

Особенною его странностью была еще нелюбовь к прекрасному полу, и как ни хлопотали соседки хоть одним глазком взглянуть на роскошное житье соседа, но доступ им в усадьбу, как на Афон женщинам, был невозможен.

В первых годах текущего столетия в Курской губернии проживал богатый откупщик-помещик П-в; он считался одним из крупнейших землевладельцев – его владения были на пространстве 80 000 десятин. П-в приобретал имения, не стесняясь никакими незаконными средствами. Он был так богат, что самые дикие и бессердечные его выходки сходили ему с рук. После его смерти у него в кабинете нашли большой куль, наполненный золотыми табакерками и бриллиантовыми перстнями; в его сараях стояло около сотни новых экипажей, еще зашитых в чехлы и рогожи. Табакерки, перстни, экипажи были назначены «на подарки» губернским чиновникам.

Люди, не занимавшие видных мест в губернской иерархии, трепетали перед именем П-ва и творили всякие беззакония по воле этого денежного мешка. В своих приобретениях этот помещик-откупщик не брезговал никакими мерами. Так, раз облюбовав именьице одного мелкопоместного дворянина, он позвал его к себе и предложил ему продать свое имение. Дворянин наотрез отказал ему. Тогда П-в стал настаивать, бедняк упрямился; наконец, выведенный из терпения, П-в объявил ему, что не отпустит его домой, пока не будет составлена запродажная запись, и эта угроза не подействовала на бедняка; тогда П-в позвал своих слуг и приказал запереть его в сырой погреб, где несчастный провел целых два года.

Сырая тюрьма и вечная непробудная темнота сокрушили силы несчастного, он согласился на требование откупщика и совершил купчую крепость. П-в возвратил ему свободу и вручил сторублевую ассигнацию.

Но еще и не такие драмы разыгрывались в доме этого бессердечного палача; под домом его было устроено подземелье, в котором содержались провинившиеся пред этим богачом лица; рассказывали, что после смерти его было здесь найдено несколько костяков с цепями. Исход всякого уголовного следствия против П-ва можно было заранее предугадать: не было таких денег, которых бы он не дал следователям.

Много шуму наделало в губернии одно из таких дел. На его земле у него были устроены шлагбаумы, у которых стояли сторожа – ни один из приезжающих не мог здесь проехать. Но раз случилось, что один из петербургских сановников хотел без пропуска проехать, сам спустил цепь, и когда коляска уже тронулась, то в ту же минуту стражник успел спустить цепь, и поднявшийся шлагбаум быстро опустился и ударил по голове сидевшего в коляске камердинера сановника; удар был настолько силен, что последний пролежал более двух недель в уездном городе. Сановник доложил об этом случае императору, наряжено было строгое следствие. П-в, узнав, что едет на следствие чиновник по фамилии М., велел тотчас же донести ему, когда он приедет в город.

Вскоре приехал в город господин, носивший такую фамилию, для покупки себе имения; П-в, полагая, что тут кроется хитрость, приехав в город, поселился в одной с ним гостинице и, разузнав, что он не сторговал имение за недостатком нужной суммы, предложил ему банковский билет, превышающий требуемые деньги. Последний воспользовался таким великодушным предложением, взял деньги и уехал. Вскоре открылось, что М. – был не тот, а только однофамилец. Настоящий следователь, носивший фамилию М., тоже был уловлен этим богачом; он после долгих переговоров не устоял от крупной взятки, – вложил ломбардные билеты в конверт, переслал жене и детям, а сам застрелился.

П-в от закона возмездия не ушел – смерть его вышла более чем странная, об ней говорили во всей России. Миллионер-палач был найден прислугой в одно утро при следующей печальной обстановке. При входе в его роскошную спальню, на расстоянии одного аршина от постели виднелась целая куча пепла, в которой можно было различить две целые ноги, от пяток до колен, и руки. Между ногами лежала голова. Остальное тело превратилось в пепел, имевший то особенное свойство, что от прикосновения к нему на пальцах оставалась жирная и зловонная мазь. При этом замечено было, что воздух в комнате был наполнен точно сажей. Карсельская лампа оказалась без масла, а две свечи на ночном столике истаяли, только одна светильня висела. Вся постель и драпировка были покрыты сероватой сажей. В соседней комнате тоже слышался запах жареного и виднелась всюду сажа.

Смерть П-ва была объяснена, что он сгорел от внутреннего и невидимого огня. Камердинер его рассказывал, что за последнее время он имел обыкновение натираться каким-то ароматическим спиртом, который он употреблял в большом количестве, и думали, что это снадобье было одной из причин замечательной смерти его.

После уже, спустя несколько лет, ходили слухи в губернии, что он был убит своими дворовыми самым безжалостным образом: у него живого были выжжены внутренности. Убийство происходило в теплице-ананаснице, палачами этого палача были – камердинер, садовник и два доезжачих.

Глава XVII

Князь Голицын. – «Фирс». – Актеры-любители. – «Laprincesse Moustache» старушка Загряжская. – Странности красавицы П-вой. – Чудак-сенатор. – Старосветская помещица. – Сутяга-оригинал. – Меховщик-путешественник

В сороковых годах в петербургском высшем обществе было несколько князей Голицыных, известных под разными кличками. Был Голицын «рябчик», был еще Голицын «кулик» и был Голицын, известный под именем «Фирса». Последний играл замечательную роль в тогдашней петербургской молодежи. Роста и сложения атлетического, веселости неистощимой, куплетист, певец, рассказчик, балагур, куда он только ни являлся, начинался смех, и он становился душою общества, причем постоянное дергание его лица придавало его физиономии особый комизм.

Про свое прозвище «Фирс» он рассказывал, что оно всюду ему мешало, потому что было связано с днем 14 декабря.

Любопытно происхождение этого названия. Сначала никто не понимал, почему и отчего оно произошло; но потом оно объяснилось следующим образом.

Князь С.Г. Голицын, прекрасный певец-бас, был почти домашним человеком в доме Чернышева, впоследствии графа и князя. Он был приятный собеседник и притом всегдашний певец у них романсов и оперных арий, почему дети Чернышева и прозвали его в шутку Тирсисом, по-русски – Фирс. Но как по русским святцам празднуется 14 декабря память св. мученика Фирса и других с ним, то при производстве следствия над декабристами возникло подозрение, не имело ли прозвание Фирс какого-нибудь отношения к событию 14 декабря 1825 года, и от князя С.Г. Голицына потребовано было объяснение, которое и оказалось единственно означенною выше детскою шуткой. Но это прозвание с тех пор осталось ему на целую жизнь.

Фирс-Голицын ввел в петербургском свете представления, известные под именем шарады в действии (charade en action), что в свое время долго считалось последним словом изящной новизны. Разыгрывались они так. В известный день у какого-нибудь великосветского барина или барыни назначался вечер, в который вдруг к ним являлось несколько замаскированных актеров-любителей, нередко в очень богатых костюмах; с ними являлись и музыканты. В зале перед публикой ставился стул или кресло, богато убранное, на которое садился султан или паша в своем сказочном наряде, и перед ним уже происходили представления. Один пел, другой декламировал; случалось, что являлись баядерки и протанцовывали перед изумленными зрителями танец ночи или другой какой-нибудь. Такая странствующая труппа состояла более чем из десяти актеров.

На этих представлениях все женские роли занимали мужчины. Так, в исполнениях женских оперных партий часто являлся известный впоследствии композитор М.И. Глинка. Например, в «Дон Жуане» он играл роль Донны Анны, в белом пудрмантеле, в женском парике, с распущенными волосами, что, при его небольшом росте представляло довольно забавную фигуру, но пел он голосом контральто очень хорошо.

Любительские спектакли всегда заключались балетными дивертисментами – танцевали преимущественно русские танцы, в мужских и женских крестьянских одеждах. Все участвовавшие в спектакле разделены были на пары, которых бывало до двадцати, если не более; в каждой паре один был в мужском и другой в женском национальном костюме – конечно, театральном, в сарафане с кисейными рукавами и кокошнике. Все были в полумасках. Дивертисмент открывался польским, в котором пары проходили перед зрителями несколькими кругами взад и вперед, а затем некоторые из пар протанцовывали отдельно русскую пляску, так как она ставилась на театре известным в то время балетмейстером Огюстом, который ставил танцы и здесь. Танцевали всегда под оркестр известного богача того времени Всеволожского. Лучшие такие спектакли происходили в присутствии высшего столичного общества – в доме одного из важнейших государственных людей, графа В.П. Кочубея, на Фонтанке, близ Летнего сада, где долго помещалось III отделение.

В числе актеров считался и князь Василий Голицын, неизвестно почему прозванный «рябчиком», это был певец, исполнявший очень мелодраматично романсы. Так, известное стихотворение «Гречанка», слова Пушкина, музыка Верстовского, он пел с большим выражением, в конце выхватывал из-за пояса кинжал и кидался на изменницу. Голицын был меценат, тип на Руси более не существующий, он положил огромные деньги на устройство и украшение художественными предметами своего дома на Владимирской, теперь, увы, обращенного в приказчичий клуб, с мясными, зеленными лавками, как бы в насмешку над судьбами искусства. Актеры этой труппы подвизались в лучших тогда аристократических домах, очень часто у княгини Н.П. Голицыной, известной под именем «La princesse Moustache», матери московского генерал-губернатора светл. князя Дмитрия Владимировича, сын, несмотря на свое высокое положение в свете, относился к ней не только с крайнею почтительностью, но чуть ли не подобострастно. В свете княгиня властвовала, всеми признанная. К ней везли каждую молодую девушку на поклон. Гвардейский офицер, только что надевший эполеты, являлся к ней, как к главнокомандующему.

В Петербурге в те года имела еще большее влияние одна весьма оригинальная и остроумная старушка Наталья Кирилловна Загряжская, известная по записанным Пушкиным ее анекдотам. Это была живая хроника царствования Екатерины II, и многие из ее рассказов не раз были повторяемы в печати. Замечательная старушка жила на Фонтанке, близ Цепного моста, в доме бывшего III отделения. Вот малоизвестные черты ее характера. Она сохранила обычай прошлого столетия принимать визиты во время одевания. Росту она была небольшого, кривобокая, с одним плечом выше другого, глаза нее были большие, серо-голубые, с необыкновенным выражением проницательности и остроумия, нос прямой, толстый и большой, с огромною бородавкою у щеки. На нее надевали сперва рыжие букли, потом, сверх чепчика, навязывали пестрый платок с торчащими на темени концами, потом ее румянили и напяливали на уродливое туловище капот, сбоку приколотый, шею обвязывали широким галстухом.

Она выходила в гостиную ковыляя и опираясь на костыль. Впереди бежал ее любимый казачок Каркачек, а сзади шла, угрюмо насупившись, ее неизменная спутница, приживалка Авдотья Петровна, постоянно вязавшая чулок и изредка огрызавшаяся. Старуха чудила много и рассказывала про себя многие диковинки. Она очень боялась воров и не любила ездить по Цепному мосту, возле Летнего сада, – «вдруг как из леса выскочат разбойники и на меня бросятся».

Однажды она услышала, что воры влезли к кому-то в окно, и она, для того чтобы быть обеспеченной от такого нежданного визита, приказала дворнику купить балалайку, с тем чтобы он всю ночь ходил по тротуару, играл и пел. Так и сделано. Мороз был трескучий, дворник побренчал и ушел спать. Ночью она просыпается. Кругом тишина… Звон, крик, вбегает испуганная приживалка – «Что случилось?» – «Скажи, матушка, чтобы Каркачек побежал на улицу и спросил, отчего дворник не веселится? Я хочу, чтобы он веселился».

Она сама смеялась над своими капризами и рассказывала, что даже покойный муж потерял однажды терпение и принес ей лист бумаги и карандаш: – «Нарисуй мне, матушка, как мне лежать в кровати, а то всего ногами затолкала».

В гостиной этой живой хроники прошлого века появлялась вся интеллигенция того времени. Самый способ ее приема был оригинальный. Когда вошедший гость добирался до кресла, на котором она сидела у карточного стола, она откидывалась боком к спинке кресла, подымала голову и спрашивала: «Каркачек, кто это такой?» Каркачек называл гостя, и прием был обыкновенно радушный.

Но однажды явился к ней вечером сановник, на которого она была сердита. Услыхав его имя, старушка крикнула, несмотря на толпу гостей: «Каркачек, ступай к швейцару и скажи ему, что он дурак! Ему велено не пускать ко мне этого господина». Сановник помялся и вышел. Загряжская была положительно силою по благоволению двора и по своим близким родственным связям к князю Кочубею, тогдашнему председателю Государственного Совета, и, наконец, по собственным достоинствам.

В двадцатых годах, недалеко от Загряжской, проживала еще другая знаменитость тех дней, красавица П-ва, о сыне которой, большом шалуне, мы расскажем ниже. По положению в обществе она не была в высоком ранге: мужу нее был только секретарем какого-то учреждения. Но П-ва представляла силу – ее боготворил известный А-ев. Перед ее домом, на Фонтанке, дежурил унтер-офицер и доносил генералу о бывших у нее лицах.

П-ва отличалась многими странностями, она боялась покойников, крика и всякого уличного шума. Но особенно чего она страшилась, это – грозы, и только что показывалась на небе туча, как у ней зажигались лампады, наглухо запирались окна, спускались шторы, гардины, спальня ее наполнялась перинами и подушками, под ее кровать подкладывались стеклянные ножки, воздвигалась даже над креслом, где она сидела, стеклянная палатка, из комнаты изгонялось все шерстяное, кошки и собаки относились в подвал, прислуга одевалась в одни шелковые платья и целой толпой наполняла ее спальню.

Барыня ложилась на кровать, а прислуге приказывалось как можно сильнее ходить, говорить громче, словом, делать побольше шуму, чтобы заглушить раскаты грома. Эта причудница питала также большое доверие ко всяким гадалкам и предсказательницам и свято верила в то, что ей предсказала одна цыганка. Предсказание, по счастливым обстоятельствам, сбылось наполовину, и вот она ждала и конца предсказания, которое ей сулило в женихи чуть ли не владетельного князя.

П-ва отличалась большим долголетием, она умерла чуть ли не девяноста лет. Под конец своей жизни, чтобы лучше скрыть от всех свою старость, она почти изгнала из своих комнат всякий свет. Днем ее окна были тщательно завешаны шторами, а вечером вся длинная анфилада ее комнат освещалась двумя свечками; в зале горела одна лампа, а в гостиной – одна восковая свечка в высоком подсвечнике.

В старые годы многие помещики не находили ничего предосудительного в причудах и выходках, нередко совершенно невозможных. Известен анекдот, как один сенатор М-й имел случай угодить графу Аракчееву, посетившему тогда Москву. Граф в продолжение обеда, данного ему сенатором, заметил у него соловья, пение которого было превосходно.

На другой день сенатор приказал одному из своих слуг взять клетку с птицей, обратившей на себя внимание знатного посетителя, и отправиться с ней к графу в Петербург пешком, потому что так было лучше для соловья и дешевле для сенатора. Слуга, прошедши туда и назад более тысячи верст, в пору слякоти, по дороге самой скверной, вернулся с докладом, что соловья донес благополучно и что граф приказал очень благодарить сенатора за подарок.

Лет шестьдесят назад проживал в Пензенской губернии один почтительнейший сын, который в год раз двадцать, если не более, посылал своих дворовых к матери, живущей в Орловской губернии, то с десятком куриных яиц, предназначенных для высиживания, из редкой тогда еще кохинхинской породы, или с пятифунтовой банкой ежевичного варенья или липового меда. Маменька этого помещика была вполне дама прошлого столетия, она всегда была одета в шелковое платье «молдаван», старинного покроя, на голову надевала разные мудреные куафюры старинных времен, румянилась, накладывая румяны на щеки яркими неестественными пятнами, и прилепляла одну мушку возле другой.

Челядь в своем доме она имела многочисленную; толпа горничных, под начальством барыни, дежурила во всех комнатах; у каждой двери господских покоев стоял огромный малый. Встать с кресел и сделать несколько шагов для того, чтобы взять нужную вещь, она считала действием неприличным и обращалась к малому у двери с приказаниями Феньке, чтобы она прислала рыжую Шурку подать ей карты, хотя карты лежали на столе в той же комнате, где сидела барыня.

У этой барыни была особая комната для болонок и для приставленных к ним девушек; два попугая у ней тоже имели своих слуг, которые получали сухари и сливки для птиц. Болонки были у барыни очень злобные от слишком целомудренной жизни, их даже не выпускали гулять из комнат. Собаки кусали слуг ежеминутно: нередко слуга, подавая чай, стоял, танцуя перед барыней с подносом в руках. Наливая сливки в чашку, барыня замечала слуге:

– Скажи, зачем ты так трясешь подносом?

– Фиделька больно ноги кусает!

– Должно ли из-за этого трясти подносом, когда ты подаешь мне чай?

Это говорилось совершенно простодушно, в ту среду, в которой она родилась, не проникали иные понятия.

Петербургская сторона в старые годы изобиловала чудаками и оригиналами. Там можно было найти людей, убивших весь свой век и состояние на тяжбы. Такие несчастные по вечерам и ночам сидели дома над бумагами, выводя в тишине крючки на прошениях. Рано же утром их встречали уже на Мытном перевозе. Сюда они собирались, чтоб переехать в Сенат, обремененные связками и свертками бумаг.

Лет пятьдесят тому назад почти ежедневно видели здесь одного худого, чахлого старичка, который с видимым усилием приносил под мышкой тяжелое толстое березовое полено, тщательно завернутое в клетчатый бумажный платок; садясь в лодку, он бережно клал его к себе на колени, любовно глядел на него и укутывал заботливо, словно мать ребенка.

– Берегите, берегите его, – говорили часто, смеясь, старичку молодые чиновники, – не равно простудится ваше полено, станет кашлять, спать не даст.

– Полно-те смеяться, – отвечал старичок, – оно мне и так сорок лет не дает спать.

– Да отчего же?

– Разве я вам не рассказывал?

– Нет, право, нет!

– Ой, рассказывал!

– Нет, нам не рассказывал, может быть, другим рассказывал, а нам нет.

– Это дело прелюбопытное, – начинал старичок, – от этого полена зависит все мое состояние, оно, извольте видеть, не простое полено, оно мое сердечное, образцовое… В 1798 году я ставил подряд на дрова…

И старик в тысячный раз рассказывал своим обычным слушателям, как он ставил куда-то дрова по подряду, как ему не заплатили вполне всех денег, потому, будто бы, что дрова были короче, нежели положено по условию; как он с секунд-майором А. и провинциальным секретарем Б., призвавши их в свидетели, взял собственными руками из кучи своих дров полено, так, без выбору, зря, спрятал его, завел дело и проч., и теперь для доказательства, в случае потребует надобность, постоянно отправляясь в Сенат, берет свое полено, высчитывает, сколько носовых платков износило это полено и т. п.; словом, говорил, пока лодка не причаливала к другому берегу и его слушатели не разбегались по разным направлениям; тогда он, вздохнув, давал копейку лодочнику, брал бережно полено под мышку и отправлялся в Сенат.

На Петербургской стороне существовала Плуталова улица, названная так от одного домовладельца, жившего на ней, за то, что последний, выходя из дому, потом уже никак не мог возвратиться домой; он обладал такой слабой памятью, что узнать ворот своего дома без помощи других не мог – его или приводил всегда к крыльцу будочник, или его вела старуха-кухарка. Старик весь век так и прожил в ней, жалуясь всем на свою гадкую память. «Трудно, трудно мне, – говорил он, – но еще труднее было бы, если б опять меня в школу».

В начале шестидесятых годов, в Гостином дворе на верхней линии торговал старик, купец-меховщик, человек довольно высокого роста и очень тучный, известный между гостинодворцев за свою неудержимую страсть к поездкам под именем «всемирного путешественника». Он был замечателен тем, что изумлял всех тем количеством верст, которые он проехал. По его вычислениям, если принять окружность всего земного шара в 37 800 верст, то выходит, что он земной шар объехал тридцать раз в свою жизнь, или проехал более одного миллиона верст. Чтоб исчисления этого купца не показались преувеличенными, надобно сказать, что при хорошем устройстве дорог в Сибири и чрезвычайно скорой езде, до открытия золотых промыслов, весьма легко было на вольных лошадях проезжать в сутки летом от 200 до 250, а зимою от 300 до 350 верст, платя за версту от 5, 7 и 10 коп. за тройку.

Купец или приказчик меховыми товарами в старину проводил большую часть года в разъездах, мог проезжать в четыре зимние месяца от 36 000 до 42 000, в четыре летних месяца (полагая два месяца на прожитие в городах и селениях), от 24 000 до 30 000 в течение одного года, при двухмесячном отдыхе, объехать от 60 000 до 72 000 верст, а в десять только лет проехать ужасное пространство от 600 000 до 720 000 верст.

Но этот купец разъезжал по сибирским дорогам, закупая пушные товары, в Якутск, Иркутск, Кяхту, Ирбит и в Нижний, слишком сорок лет, начав разъезды с юношеского возраста. По его рассказам, первые тарантасы в Сибири явились в 1826 году, их называли там «карандасом», и что ранее приказчики и купцы ездили в обыкновенных повозках. Сколько должны они были вытерпеть толчков и ударов при беспрерывных разъездах! Сколько с каждым случалось таких происшествий, где жизнь их подвергалась опасности! Сколько им нужно было претерпеть от беспрерывных дождей или тридцатиградусных морозов. По его словам, от морозов они спасались тем, что зажигали в повозках свечи, и это очень согревало, тогда существовали большие фонари для свечей. Такие продолжительные поездки редко кто выносил, по большей части умирали от болезней почек. Известный военный генерал-губернатор Восточной Сибири Корсаков, проехавший не одну сотню тысяч верст, умер от блуждающей почки. С постройкой железной дорога в Сибири, рассказы о быстрых поездках на обывательских лошадях отойдут в область мифа. Кто поверит, что по льду на Байкале ездят 54 версты в два часа? Во время сильного ветра здесь невозможно даже ехать тихо: легкая повозка скользит по зеркальной поверхности озера и сбивает лошадей с прямого пути.

Вот примеры продолжительной скорой езды. Во времена иркутского гражданского губернатора Трескина, с 1806 по 1819 год, казаки, посланные по каким-либо нужным делам, проезжали от Иркутска до города Верхнеудинска 310 верст в 18 часов. Казаки, отправляемые в Якутск, 2620 верст иногда проезжали в 7 и 7 1/2 дней – более 15 1/2 верст в час, не считая остановок. Но в последнем пути зимою встречались весьма важные остановки. Ямщик, проехав несколько верст, принужден иногда остановиться и оттирать у лошадей лед, образовавшийся около ноздрей. Самый изумительный пример скорой езды и беспримерной неутомимости показал иркутский казачий офицер Чеусов. Он зимою в 1809 году из Петербурга в Иркутск проехал в семнадцать дней. От Петербурга до Иркутска тогда считалось 6016 верст.