Пуля для эрцгерцога

– Мой отец жив. Но Бог с ним.

– Бог, – безропотно согласился я.

– А кто ваш родитель?

– Увы, – я развел вилкой и ножом, – костромич.

– А по профессии?

– Архитектор.

– Вы небось считаете, что архитектура – это застывшая музыка и прочее?

– Нет, что вы, я ничего в архитектуре не понимаю и не считаю ее каким-то особенным занятием.

– Так зачем ваш отец ею занялся?

– Вообще-то он хотел по бочарной части… просто так получилось.

– Не хотите ли вы сказать…

Я блестяще справлялся со своей ролью, демонстрируемая мною изобретательность и изворотливость поражали меня самого. В течение получаса, в течение полутора часов я оставался неуязвим, я начал уже находить своеобразную приятность в моем состоянии, когда вдруг (абсолютно вдруг) обнаружил господина Вольфа схваченным обеими моими руками за горло, а в душе страшное, испепеляющее желание задушить его немедленно и окончательно. Наше немое (я даже хрипов не выпускал из его горла) объятие длилось достаточно долго для того, чтобы глаза соотечественника вылезли из орбит, кровь налила голову, а мы успели почти бесшумно переместиться из центра трактира к оркестровому возвышению. Вокруг нас собралась толпа причитающих слуг. Дунайские креветки щедро устилали наш путь.

Я что-то кричал.

Наконец тренированный оскорбитель, собравшись со всеми своими силами, одним отчаянным движением высвободился из смертельного ошейника и отшвырнул меня на несколько шагов. Сам он слепо рухнул в кресло, угодливо забежавшее ему за спину, а меня схватили за предплечья несколько десятков пальцев.

Лицо Вольфа было зверски искажено, колонии разноцветных пятен путешествовали по нему, усы были размазаны по щекам, рваная ноздря храпела, как атакующий эскадрон.

Я был убежден, что вложенных в его удушение усилий было более чем достаточно, чтобы прервать его земное существование, однако же негодяй был жив. И выглядел довольным.

– Дуэль завтра на рассвете, в парке за Стардвором.

Не помню, кто это сказал. Я или он.

Выйдя из трактира (все еще в сильнейшем возбуждении), я обнаружил, что уже решительно темнеет, – сколько же часов ушло на выслушивание оскорблений из усатой пасти этого сумасшедшего? Небось меня уже ждут. Я отправился по известному адресу.

Полностью нелепость и даже опасность своего положения я осознал, лишь поднявшись на крыльцо щедро иллюминированного дворца. И остановился перед лицом сильного сомнения. Стоит ли погружаться еще глубже в этот столь странно ведущий себя мир? Но лакеи уже начали мне кланяться как окончательно прибывшему, а впереди прозвучало торжественное объявление: «Мсье Пригожин!» Я вошел, оглядываясь. Танцевальная зала поразила бы воображение поустойчивее моего. Белые колонны по всему периметру. В паркетном озере отражались тысячи свечей. Гудели голоса, постанывал под потолком на особой площадке оркестр, возглавляемый невероятно кудлатым и очень талантливым на вид капельмейстером. За распахнутыми в разных направлениях дверьми виднелись фруктовые, кондитерские и винные пирамиды – буфеты, буфеты и еще раз буфеты.

Хозяйка пока отсутствовала, поэтому, никому не представленный, я решил скрыться где-нибудь в укромном месте. Например, с бокалом медленно выдыхающегося шампанского.

Обмакивая губы в колючий напиток, я тихо глядел по сторонам, рассчитывая встретиться глазами с хозяйкой. Не знаю, зачем мне это было нужно, что я мог ей сказать? Что попал в историю, из которой рискую не выйти живым? Что не хочу заканчивать свою жизнь на задворках старого сарая, именуемого Стардвором? Я мог бы ей сказать, что хочу домой к матушке и отцу. Что долг чести не смеет требовать всю мою молодую жизнь в уплату. Как назвать поведение этого психопата? Мне неинтересно, благороден ли он и даже прав ли! Я хочу понять, почему матушка-старушка должна рыдать над хладным трупом юного сына оттого лишь, что на какого-то маловразумительного, надуманного типа нашло желание бретировать!

Дуэль сия бессмысленна. И честь не задета, ибо я даже не помню, острием какой именно колкости он попал в нее. Стало быть… Стало быть, я имею полное право удалиться. Не только из иллюминированного этого хаоса, но и из города. Дорожные мои бумаги выправлены до самого Петербурга. Матушка, батюшка, Отечество! Очи мои увлажнились. Я оглянулся – куда бы поставить ненужный стакан, и тут увидел перед собою незнакомое, но, кажется, живо во мне заинтересованное лицо. Это был среднего роста крепыш в длиннополом фраке с атласными лацканами и в белой манишке. Квадратный прыщавый лоб, широко, по-коровьи посаженные глаза. Большая капля пота в кожаной складке на переносице.

– Я слышал, вы деретесь завтра утром? – спросил он. Смотрел он прямо в мои сыновние слезы. Чтобы этот немец не понял меня правильно, я отхлебнул большой глоток шампанского, демонстративно промокнул влагу платком и пояснил:

– Очень крепкое. Прямо прошибает…

– Позвольте представиться. Штабс, капитан.

Подождав несколько секунд, я осторожно (хватит с меня одной дуэли) спросил:

– А, виноват, имя ваше? – что мне, собственно, до того, что он в столь молодые годы уже при хорошем чине.

– Капитан Штабс, – сказал он громче, и подбородок его дрогнул, – военный атташе здешнего германского посольства.

Бывают люди, для которых их звание – фетиш. Что же сказать в ответ?

– Я человек частный (фамилию, кажется, не стоит называть). Путешествую, изучаю искусства. Живопись, ремесла. Мебель.

Немец наморщил лоб и промокнул каплю на переносице.

– А зовут вас как?

– Пригожин Иван Андреевич. А вас?

– Значит, это вы деретесь с господином Вольфом? Когда мне показали вас, я удивился – такой не воинственный вид.

– Не только вид, у меня и сердце не воинственное.

– Теперь же я удивляться перестал. Вы способны разозлить кого угодно. Даже такого одухотворенного человека, как Алекс.

Я еще отхлебнул шампанского.

– Своею обходительностью он довел меня до того, что тому назад не более часа я душил его обеими руками. И жалею, что не задушил.

Пруссак надменно откинул голову. Все, убегать придется от двух дуэлей сразу.

– Вы пытаетесь намекнуть, что господин Вольф…

С тоской почувствовал я, что скатываюсь в невидимую, но неотвратимую пропасть. Любая фраза усугубляла мое положение. К счастью, судьба выделила на мою долю спасителя: появился из-за соседней колонны невысокий, с морщинистой лысиной и дряблой личиной господин. У него плюс к указанному были огромные выпуклые брови, очки и развязность в движениях. Если бы он назвался господином Шимпанзе, я бы не удивился.

– Терентий Ворон, здешний газетный волк, – очаровательно гримасничая, сообщил он. Взглянув на нас, он мгновенно понял суть дела и с налета с помощью трех-четырех фраз сначала смягчил противостояние, а затем и вовсе рассеял. Немец, недоверчиво набычившийся при его появлении, через минуту сам громко соглашался, что это довольно забавное соединение: фамилия Штабс и звание капитан. Чтобы окончательно его умаслить, господин Ворон поведал мне историю семейства Штабсов. Оказалось, что капитан своеобразно родовит. Прямой его предок, швабский студент, с длинным кинжалом набросился на императора Наполеона. Ажиотация его происходила от патриотических речей господина Фихте.

– Ну и как, покушение было удачным?

Ворон шутку оценил и, криво улыбаясь, отвернулся.

– К сожалению, нет, – сказал капитан, и было видно, что действительно «к сожалению».

– Его высочество князь Петр с княгиней Розамундой!

– Вот поэтому наш род не так знаменит, как род Брутов.

Тогда до меня не полностью дошел смысл этого замечания. Я наблюдал появление правящего семейства. Кривоногий человек с огромной лысой головой, украшенный, как рождественская елка, вел под руку высокую, вроде бы стройную, но слегка неустойчивую даму. Длинное платье, сошедшее прямо со страниц «Журнал де демуазель» 1904 года, скрывало неуловимый дефект походки.

За спиной раздался бравый баритон Штабса:

– Княгиня принадлежит к роду Гогенцоллернов!!!

У газетного волка было свое мнение на сей счет:

– У этой замечательной четы общая кличка – «отдаленное родство».

Я решил, что мне в такой ситуации разумнее всего промолчать.

– Его высочество – представитель местной руситской династии Кнежемировичей. Раз пять ее свергали, когда Ильванию присоединял кто-либо из более сильных соседей. При обретении временной, почти всегда условной свободы ее возводили на престол вновь. За неимением другой.

– Ну а кличка?

– Князь Петр состоял в плохо подтвержденном родстве с сербским королевским домом Обреновичей, а супруга его – четвероюродная племянница кайзера Вильгельма. Правда, Кнежемировичам есть и самим чем похвастаться. Существует гордая историческая легенда, по которой примерно тысячу лет назад князь Руст дал отпор венгерскому предводителю Арпаду, из-за чего мадьяры не пошли на юг, а повернули в Паннонию. Но, думаю, в памяти любого народа полно подобной малодостоверной чепухи.

На его месте последней фразы я бы не произносил.

Капитан, кажется, держался того же мнения, но молчал. Зубастый газетчик, однако, и не думал останавливаться.

– Существует и другое истолкование клички. Дело в том, что с самого момента брака князь и княгиня ни разу не спали вместе. Князь импотент из-за перенесенной в детстве свинки, а княгиня…

Капитан недовольно кашлянул.

– Впрочем, о ней вы многое поймете сами.

Я тихо поинтересовался у господина Ворона, не боится ли он, что у здешних стен есть уши.

– Уши у них, может быть, и есть, – держась все того же нагло-беззаботного тона, отвечал он, – зато абсолютно нет мозгов. Тайная полиция княжества состоит из десятка кретинов, причем все они находятся на содержании у немецкого посольства.

Капитан покашлял то ли смущенно, то ли польщенно.

– А вот и мадам Ева, – восторженно сказал Ворон. Навстречу высокородным гостям вышла хозяйка. Встав со своего раздавленного пуфа, она сильно выиграла в моих глазах. С особой артистической грацией несла свою сложную прическу. Но одеяние ее… как бы это определить… на общем чопорном фоне смотрелось слишком экстравагантно. Псевдоантичная туника, удлиненный складчатый пеплос, сандалии с позолоченными ремешками. Вместо утренних перьев в каштановых волосах – диадема. Дорогостоящая фантазия из мастерской самого Поля Пуаре.

– Актриса, все же она великая актриса. Такой женщине можно все, – хрипло пел Ворон.

Публика была отчасти в обалдении, отчасти в восторге.

– Напрасно она так, – процедил капитан, – нельзя выглядеть настолько… м-м… необычнее монархини. Мадам прибыла сюда не на прогулку. У нее денежное дело к князю.

Княгиня позеленела, как тоска, подумал я, но скрыл свое наблюдение.

– Пойдемте, мсье Пригожин, вас надо представить остальным гостям.

– Может, можно уклониться от этой процедуры?

– Это обязательное условие, – отрезал журналист.

На мечтающих о бегстве ногах я побрел в гущу событий. К главным мучениям тут же добавились частные. Мой облик джентльмена полусвета жалок был пред блеском истинного аристократизма. Серому сюртуку надо оставаться на окраинах раута и там тешить себя размышлениями, что внутренняя независимость ценнее дипломатического фрака.

– Граф Консел, – так отрекомендовал мой капитан сухощавого старичка с мертвенно-желтым лицом и вертикальными аскетическими морщинами на щеках.

Граф посмотрел на меня. Зеркала души его обильно слезились. Я испытывал в этот момент приступ только мне свойственного ужаса. Мне послышалось, что его назвали «граф-консул», и я понял, что не могу определить, где здесь звание, а где фамилия.

– Граф – первейший здешний меценат и благотворитель. Его, например, радением был устроен недавно детский праздник в ратуше.

– До свидания, граф, всего вам наилучшего, – перебивая капитана, увлек меня далее Ворон.

– Почему вы не представили меня ему? – без всякой обиды поинтересовался я.

– А что я, по-вашему, только что сделал? – удивился капитан.

– Вы же не назвали ему мое имя.

Газетчик хихикнул.

– Он бы тут же забыл его, и при следующей встрече вам бы было неприятно. Вздорный старик, маразматик. Вечный шпион австрийского генштаба. Я повторяю: маразматик, но Вену он совершенно устраивает. Вы знаете, пару раз князь Петр, заговорившись, прилюдно передавал через него привет генералу Гарденбергу, начальнику тайной венской канцелярии, а граф при этом продолжает считать себя глубоко законспирированным агентом. И венцы ему верят. Невзирая на свой возраст, является частым и желанным посетителем местного дома терпимости. Там, по словам девиц, он демонстрирует редкий сексуальный прием – «русский казачок». Знаете такой?

Я успел только помотать головой. Капитан громко сказал:

– Прошу прощения, сэр!

К нам повернулся длиннолицый тучный дылда лет пятидесяти с волосами до плеч.

– Посол его величества короля Георга Пятого сэр Оскар У. Реддингтон. Рекомендую моего друга господина Пригожина из России. Я пожал огромную и мягкую, как перина, руку.

– Вояжируете? – спросил он меня по-французски.

– Из России в Россию.

Рыхлая громадина, кажется, сочла меня человеком, любящим пошутить. Впрочем, мне было плевать на то, какое я произвел на него впечатление.

– Двери британского посольства всегда открыты для вас, молодой человек.

Приглашение выглядело политически двусмысленно, но я поблагодарил: уверенность, что я никогда им не воспользуюсь, позволила мне чувствовать себя с печальным гигантом на равных.

– Неприятный тип, – стоило нам отойти, заявил Штабс. Пруссак не мог держаться о британце другого мнения.

– Скорее грустный, – слабо возразил я.

– Вы наблюдательны, – неожиданно похвалил меня Ворон. – Недавно похоронил своего старого любовника. Безутешен, и, что самое главное, – искренне. Правда, есть сведения, что вот-вот влюбится в пару очаровательных пареньков. Одновременно плетет сеть заговора, в этом все уверены. Имейте в виду, мой друг, вы ему приглянулись.

– Немцы жестоки, но сентиментальны, а англичане остроумны, но гомосексуалисты, – сделал несколько не идущее к делу сообщение Штабс. Когда мы на него посмотрели вопросительно, он дал ничего не объясняющее объяснение: – Ведет себя, будто является потомком Ричарда Львиное Сердце, а сам – все знают – получил титул от отца – смотрителя тюрьмы.

– Мсье Делес! – воскликнул журналист и хищно заулыбался.

Подошедший к нам субъект был очень мало похож на типичного француза – рыжий, кудлатый, веснушчатый, с очень тонким и очень горбатым носом. В облике его чувствовалась общая легкая ненормальность, трудно было только определить, опасного она свойства или нет.

– Господин Пригожин, мсье Делес, – сухо произнес капитан. Француз был явно ему несимпатичен.

– Зовите меня просто Ксавье.

Я поклонился, но не разрешил ему называть меня Иваном. Отчего-то мне показалось, что его не следует подпускать к себе слишком близко.

– Знаете, чем интересен мой друг Ксавье? – болтал Ворон. – Своим оригинальным извращением. Он негрофил.

Я воспитанно молчал, капитан тихо пыхтел носом, пасть француза весело распахнулась, показывая отличные зубы.

– В самом деле, некоторое время я провел на Гаити, где пытался возродить традиции Туссена-Лувертюра, черного президента. И правительство, и общественное мнение впечатляются, когда за права негров борется белый.

– Вернее, рыжий, – поправил журналист, и все засмеялись.

– Но, как это часто бывает, самым большим препятствием на пути к освобождению черных оказались сами черные. Они любили, любили меня, а потом решили меня съесть. Поэтому я здесь. Когда мы с ним расстались, я узнал о нем вот еще что.

– Говорят, правда, очень глухо, что не очень-то он там боролся за права негров. Снимал кино. Не совсем обычное. По крайней мере местные жители, когда увидели кусок его фильма, тут же решили его зарезать. Интересно, что за кино он собирается снимать здесь? Еще суждено мне было познакомиться в этот вечер с паном Робертом Мусилом, толстым коротышкой в пуленепробиваемых очках. Ни за что нельзя было догадаться, какие мысли бродят за этими стеклами. Похож он был на уменьшенную копию Собакевича и всем своим видом показывал, что не даст себя надуть.

Характеристика господином Вороном ему была дана такая:

– Очень солидный делец и очень большой подлец. Одно слово – заводы «Шкода». Нет, получается два слова. У них пять тысяч готовых гаубиц на складе, а князь почти согласился с доводами своих генералов, что его армия нуждается в перевооружении.

Зачем он мне все это рассказывает? Пусть лучше Штабсу, ему вон как интересно! Каждый новый военный или придворный секрет казался веревкой, привязывающей меня к здешнему миру.

– Луиджи Маньяки!

Даже описывать не хочу, ибо кому не известно, как выглядит сорокалетний итальянец.

– Вообще-то тут, в Ильве, подвизается целая троица этих братьев. Один шьет, другой поет, третий торгует, – плел Ворон.

– Понятно.

– Что вам понятно, мой юный друг? Больше никому не понятно, зачем было устраивать итальянской разведке всю шпионскую сеть из одних братьев.

– Да уж, – саркастически произнес капитан, и я решил не вдумываться, в чью сторону направлен сарказм.

– Вот еще две замечательные фигуры. Видите, там, возле фруктового буфета, человека в серо-голубом мундире – господин Иван Сусальный, начальник криминальной полиции. Большой патриот и большой идиот. Замечателен своими пшеничными, до пола, усами.

Усы действительно были пшеничного цвета и весьма изрядной длины.

– Впрочем, о свойствах местных полицейских я вам, кажется, уже сплетничал. Рядом с ним господин с бородкой, Виль Паску, газетная змея, пригретая на груди княжества. Знаменит афоризмом: «Хорош только мертвый журналист».

– Такой афоризм больше подошел бы начальнику полиции, – заметил Штабс.

– Не-ет, тут имеется в виду, что если журналиста убили, значит он был неподкупен. Всем известна беспримерная продажность этого литератора, и в афоризме сам он ернически и цинически в этом признается. Лучше быть подкупленным, но живым, чем неподкупным, но мертвым.

– А это…

– А это я, – иронически сказала крупная, строго, даже строжайше одетая пятидесятилетняя примерно тетка, появившись из-за колонны.

– Мадмуазель Дижон, – в один голос сказали капитан и журналист, кланяясь с чуть чрезмерной почтительностью, – конфидентка хозяйки этого очаровательного праздника.

– А вы, стало быть, тот самый молодой человек?

– Тот самый, тот самый, – заверили ее.

Большие, черные, чуть навыкате глазищи, про такие всегда думаешь, что где-то их видел. Иван Андреевич поклонился. Распрямившись, увидел только спину лилового жакета и жесткий узел на затылке.

– Кто эта женщина?

– Как вы, наверное, слышали, это не женщина, – хихикнул журналист, – но весьма влиятельна, и даже с загадкой. Мало о ней известно, но желательно поддерживать хорошие отношения.

Был я в этот вечер представлен еще десяти, а может быть, пятнадцати господам. Туркам, болгарам, хорватам – черты их в моем сознании перемешались. Одно многоголовое дипломатическое животное во фраке и бабочке. Ядовитая любезность во вставных челюстях. Во мне же разгоралось желание бежать. Как можно скорее, как можно дальше. Пусть Кострома, пусть тюрьма, все равно. Грядущее утро рисовалось мне тем мрачнее, чем безумнее и невразумительнее была ночь перед ним. Доведенный до состояния крайнего, я задал капитану Штабсу, воспользовавшись краткой отлучкой ядовитого писаки, жалобный вопрос:

– Вы явно, капитан (он поднял бровь), то есть я хочу сказать, вы явно занятой человек, капитан, – что заставляет вас уделять столько времени и сил мне, личности совершенно не замечательной с точки зрения интересов любого государства? Даже здешнего?

Он, против опасений, не увильнул от ответа по дипломатической кривой, он сделался серьезен и даже внутренне осунулся. Сказал странное:

– Я должен смыть пятно, лежащее на репутации рода Штабсов.

Мне показалось, ответь он менее просто, я бы понял больше.

– Когда б я был Наполеоном, подумал бы, что вы намерены меня зарезать.

– Нет, что вы, – тяжеловесно усмехнулся он, – я успел проникнуться к вам симпатией.

Тут пришла моя очередь усмехаться, причем недоверчиво. Штабс обиделся.

– Не верите? А я вам докажу. Вы ведь сегодня стреляетесь?

– Спасибо за напоминание.

– У вас нет друзей в этом городе.

Я подумал о докторе Сволочеке и сказал:

– Нет.

– Тогда я стану вашим секундантом. Можете на меня положиться.

– Не надо, не надо становиться моим секундантом!

– Мы теперь друзья, а друзья должны чем-то жертвовать друг для друга.

Я попытался осторожно исчезнуть. Сделал шаг назад, но уперся в подлетевшего Ворона.

– Теперь выпьем шампанского, – закричал он.

– Я не хочу, у меня уже мозг от него пузырится.

– Это настоящий Дюдеван, триста франков бутылка. В Стардворе вам такого не подадут.

– А я и не рассчитываю там быть.

– У руситов есть поговорка: от дворца и от ямы Дворецкой (наименование самой известной тюрьмы) не зарекайся. То есть может кого угодно судьба вознести, а может и к подножию жизни бросить.

– Не хочу шампанского, – тупо настаивал я на своем.

– Ну, тогда без него, пойдемте, она уже ждет.

– Кто?!

И тут я увидел, кто. Ее светлость стояла у противоположной стены, опираясь слишком гибкими пальцами о золоченую консоль и купая подбородок в веере. И поощрительно улыбаясь. У меня от этой приязни обледенел желудок. Но офицерская воля уже влекла меня. Положение мое было вполне безнадежным. Я еще ловил возмущенно распахнутым ртом последние глотки свободы, а ревнитель родовой чести уже рекомендовал меня ее светлости.

Кажется, я что-то отвечал, с перепугу – по-русски. Родная моя речь странно подействовала на высокопоставленную немку.

– Тебя удостаивают танца, – прошептал мне на ухо прусский ус.

Я еще не успел испугаться, а рука княгини уже закогтила мое плечо. Оркестр швырнул нам под ноги что-то неотвратимо танцевальное. Смычки стаями рушились на струны.

Меня учили танцевать, но меня не учили танцевать с царствующими особами. К тому же мне следовало помнить о скрытом дефекте ее походки. Или все же это дефект моего зрения?

Три-четыре пары закружились вслед за нами. Я был им благодарен.

– Вы русский? – спросила княгиня.

– Да, ваше высочество.

Она улыбнулась и закатила задумчиво глаза. То ли в восторге от сделанного открытия, то ли в попытке что-то вспомнить. Вспомнила и поинтересовалась с искренним участием:

– Пшепрашем вшистко?

Звук неродной, но родственной речи смутил меня. Я знал, что должен понять, о чем меня спрашивают, но не понимал.

– Тепло? Студено? Наистудено?

Она продолжала меня ласково пытать, а я вспыхнул от стыда, словно вопрос касался моего белья или стула.

– Заедно? На здрав?

Тут уж нельзя было отделаться одними красными пятнами на физиономии, я собрал в кулак все свои умственные силы, и пожалуй, что зря. Потому что мой ответ получился никак не иначе, как вот таким:

– Вшистко, студено, на здрав.

Ее высочество чуть не подвернула свою таинственную походку, приходя в тихий экстаз; так бывает, когда внезапно встречаешь в толпе врагов родственную душу. Вальс меж тем великодушно заканчивался. Я в три вращения препроводил Розамунду к консоли, у которой отнял ее пару минут назад, и начал откланиваться.

– Тырново! – торопилась мне что-то сообщить венценосная танцовщица.

– Трнава, – почти резко парировал я, делая шаг прочь. Последним с ее губ слетело «Буг», но я уже был вне пределов досягаемости.

– Она что, ненормальная? – спросил я вернувшегося господина журналиста, стремительно уносясь в сторону выхода.

– Ну, зачем вы так, – урезонил меня ругатель всех и вся, – просто ее высочество думала, что говорит с вами по-славянски. И тем делает вам приятное. Она у нас тут панславистка – на свой особый манер. Вы отличены, поздравляю.

– К дьяволу!

Я быстрым шагом покидал танцевальную залу.

– Может быть, может быть. Но в данном случае на вашем месте я не уносился бы с такой скоростью. Ее высочество решит, что вы делаете это под впечатлением, которое она произвела на вас.

– К черту!

– Если вы твердо решили составить компанию именно этим двум господам, то не могу не отметить – вы следуете правильным путем.

Мне и самому пришло в голову, что я заблудился. Ничего похожего на выход, через который я явился на бал, по дороге мне не попадалось. Все меньше света и все больше пыли. Не слуги, а тени. Назло себе, Ворону, Штабсу я сделал еще несколько поворотов, промчался еще несколькими тусклыми коридорами, и передо мною оказался заброшенный подъезд дворца. Я убегал в сторону, противоположную спасительной. Огромный темный вестибюль со скошенным вдаль и вниз потолком. Дно его не ощущалось моими чувствами. Забит он был отслужившим мебельным веществом. Щепки, обломки, ржавые пружины, тряпки, обглоданные листы фанеры, рваные края мраморных плит. Элементы мебели превращались здесь в элементарное вещество.

Из этого темного зрелища я сделал неожиданный для моих спутников вывод:

– И все же я не понимаю, почему должен стреляться с Вольфом!

Журналист поскреб матерчатую лысину.

– Попытаюсь объяснить несколько издалека. Вот, скажем, все знают, что Цезаря зарезали Брут – простите, капитан, пришлось, так сказать, к слову, – Брут и Кассий. Но почему имя первого стало нарицательным, а второй превратился в нюанс для специалистов?

– Откуда мне знать? Потому что Цезарь не сказал: «И ты, Кассий!»

– Нет, дело не в этом. А в том, что может быть только один. Только один, понятно?! – проникновенно произнес Штабс.

– Великолепно, капитан! Есть дела, в которых возможен только один! Вы мешаете Вольфу.

Я чувствовал, что мне говорят правду, на все вопросы отвечают полностью и максимально точно, но ничего не понимал.

– Но это какая-то чушь! Кто такой этот Вольф?! Откуда он взялся? Вы можете мне это сказать?!

– Лично мне о нем известно очень мало. – Ворон выпятил губы. – Он повсюду следует за мадам. Фигура загадочная, с призрачным прошлым. Знаете что, пойдемте отсюда.

И мы стали подниматься по широкий, застеленной драным ковром лестнице. Я заметил, что деревянная свалка потянулась за нами, как будто мы ее разбудили своим вторжением. Как из первобытного океана, из нее выбирались зародыши вещей. С каждой ступенькой их вид становился все осмысленнее. Наконец стало возможным применять к ним какие-то, для начала уродливые, названия: продавленная кушетка, кривой стул, бюро с вырванной ящичной челюстью, кресло со взорвавшимся сиденьем.

Наступил момент, когда закончилась изнаночная сторона дворца, уроды вымерли. Но легче не стало – повсюду торжествующе правили свой стоячий бал отвратительно смешанные семьи. Кровать из рода бидермаеров топталась в обществе стульев рококо, венецианские кресла жались к английским готическим ящикам, а меж консолями от Людовиков XIV и XV нагло торчала решетчатая спина Чиппендейля.

Профессиональная тошнота подступила к моему горлу и превратилась в чисто человеческое страдание. Мои спутники показались мне иллюстрацией хаоса, в который мне только что пришлось опуститься. Я давно догадался, что эти двое не случайно вьются подле меня и лезут с разговорами. Они приставлены. Кроме того, они явно не союзники, чем дальше, тем явнее становилось, что они не могут меня в каком-то смысле поделить.

– Между прочим, уже светает, – сказал Штабс, отдернув на мгновение гардину, – мне пора готовить пистолеты.

– Какие пистолеты? – жалобно просипел я.

– Так езжайте, – пожал плечами Ворон.

– Но вам не пора ли в редакцию, мсье?

– Может, и пора.

– Какие пистолеты?!

– Я ваш секундант, вы разве забыли, мсье Пригожин?

– Так идите, приводите в порядок свои железки.

– А вам неплохо бы очинить свои перья…

Мы все втроем продолжали передвигаться и уже оказались на территории, обжитой балом. Появились группки балагурящих фраков и платьев.

– У меня такое впечатление, капитан, что вы мне, как бы это мягче сказать, слегка не доверяете.

– У меня сходное мнение на ваш счет.

Меня смущало и пугало то, что они почти полностью перестали считаться с фактом моего присутствия. Чем бы это кончилось, сказать трудно, когда бы не появление откуда-то сбоку мадмуазель Дижон.

– Вот вы где, – без какой-либо эмоции в голосе сказала она.

– Мы осматривали дворец, – нашелся Ворон.

– Осматривали, осматривали, – присоединился капитан.

– Мне кажется, нашему гостю пора поблагодарить мадам за приглашение на бал.

Мои спутники тут же стали пятиться в разные стороны.

– Следуйте за мною, – сухо предложила мне суровая дева.

Я последовал. Идти пришлось недалеко, но через самые освещенные и густонаселенные места. Меня видели все. Включая панславистку из дома Гогенцоллернов. Мадам стояла в окружении нескольких оживленно беседующих господ и дам. Вернее сказать, оживленно слушающих. Говорила мадам. До того момента, как она обернулась ко мне, я успел понять, что на ней то же самое черное платье и те же бриллианты, в которых она была встречена мною нынче утром. Легкомысленный маскарадный пеплос был отринут.

– А, это тот самый молодой человек из России?!

Надев прежние одежды, она не осталась прежней. Ничего от величественной заторможенности не осталось. Она была едва ли не игрива, несмотря на всю свою крупность.

– Да, тот самый, о котором я вам рассказывала, – сообщила мадмуазель, отступая на несколько шагов. Беседующие с мадам как по команде заработали веерами и стали расплываться в стороны.

– Ну и как вам мой прием, юноша?

– О, мадам.

– Вы тут со всеми перезнакомились, и я слышала о вас массу лестных слов, мол, вы именно то, что нужно. Так легко войти в общество не всякому удается. Такой успех не случаен.

– Мадам, я бы хотел…

– А как вам, в свою очередь, понравились мои гости?

Я лишь начал набирать воздух в грудь.

– Не правда ли, собрание ослов и негодяев? А главное, ничтожеств?

Нет ничего обременительнее чужой откровенности.

– Я видела, вам и со здешней ученой княгиней удалось потанцевать. Вам не кажется, что у нее хромает не только славянское произношение?

Говорила она эти злопыхательские фразы самым беззаботным и даже дружелюбным тоном, у меня ни на секунду не появилось ощущения, что я участвую в каком-то нехорошем деле. В этом был фокус ее личности, у меня возникло чувство благодарности к ней. Мадам вдруг прервала свой щебет.

– А как вы находите меня, молодой человек из России? Гожусь ли я еще на что-нибудь?

Каково? В голове моей бедной вскипела путаница определений, кои я хотел бы обратить к ней. Мне хотелось сравнить ее с грациозной, хотя и массивной вазой, восхититься, как она совмещает в себе развязность и изящество, тайну и пошлость. Но произнести вслух все эти домыслы было немыслимо. Равно как и молчать. Сама собой выплыла следующая фраза:

– Что вы не соответствуете городским о вас слухам.

– Каковы же они?

– Считается, что вы родственница Дракулы.

Она помедлила самую маленькую секунду и расхохоталась. Я заторопился с объяснениями: