Солитариус. Книга первая

Глава 14

Суббота началась с огорчения. Я проснулся в первом часу дня. До этого кто-то (подозреваю, что Сократ) куда-то меня звал, но желания просыпаться не было, к тому же снилось мне что-то очень интересное, что-то связанное с моим прошлым. Я был в этом абсолютно уверен, когда ласковое море снов постепенно выталкивало моё сознание на каменистый берег реальности, и отчаянно пытался удержать в памяти всё увиденное, но разве море унесёшь в руках… Единственное, что мне удалось вспомнить, – это то, что я разговаривал с каким-то человеком в какой-то комнате. Из самого разговора вспомнилось только несколько слов: что-то про Иисуса на кресте и про каких-то конкурентов. Это была даже не капля в море, а капелька. Расстроенный, я ещё минут двадцать лежал, уткнувшись лицом в подушку, потом разозлился на себя, рывком встал с кровати и пошёл умываться.

Выходя из ванной, я вздрогнул от неожиданности: на моей кровати сидел Шапокляк.

– Какого чёрта вам нужно? – поприветствовал я его.

– Как это какого? – сделал он удивлённое лицо. – Обычного, с рожками. Вы обдумали моё предложение?

– И не собирался, – решительно ответил я.

– Значит, отказываетесь от дуэли?

– Само собой.

– Что ж, дело ваше, – он встал и, больше ничего не сказав, вышел из комнаты.

Я не ожидал, что так легко отделаюсь. Это было не похоже на Шапокляка. Но не успел я толком задуматься над его странным поведением, как взгляд мой наткнулся на нечто более странное. На входной двери, под ручкой, красовался шпингалет. Что за чёрт? Когда он появился? Вчера, когда мы были в кинотеатре? Или раньше, но я просто не обращал внимания? Хотя не так важно когда, гораздо важнее почему. Кажется, пару дней назад я вслух высказался по поводу того, что здесь нельзя закрыться. Неужели всё-таки прослушивают? Но даже если так, они могли бы и не реагировать на моё возмущение. Ещё одна загадка…

Одевшись, я пошёл на кухню. Из-за закрытой двери гостиной доносился голос ДиКаприо. Я прислушался: он читал монолог Гамлета.

– …Кто бы плёлся с ношей,

Чтоб охать и потеть под нудной жизнью,

Когда бы страх чего-то после смерти —

Безвестный край, откуда нет возврата

Земным скитальцам, – волю не смущал,

Внушая нам терпеть невзгоды наши

И не спешить к другим, от нас сокрытым?

Так трусами нас делает раздумье,

И так решимости природный цвет

Хиреет под налётом мысли бледным,

И начинанья, взнесшиеся мощно,

Сворачивая в сторону свой ход,

Теряют имя действия. Но тише!

Офелия?

В этот момент я открыл дверь и с улыбкой сказал:

– Нет, всего лишь я. И грехи ваши в своих молитвах поминать не стану, даже если, не дай бог, начну молиться.

ДиКаприо стоял вполоборота ко мне, а прямо перед ним сидели в креслах Моцарт и Архимед. Их скучающие лица и лишённые всякого воодушевления взгляды ясно говорили о том, что они здесь оказались не из большого желания послушать Шекспира.

– Добрый день, Есенин, – актёр повернулся ко мне и широко улыбнулся. – Вам нравится Шекспир?

–Некоторые вещи. Вы хорошо читали.

– Благодарю. Монолог Гамлета – одна из самых простых сцен в моём репертуаре. Я хочу сказать, что он даётся мне легко. Это потому, что я понимаю Гамлета.

– Не могу похвастаться тем же, – ответил я. – Честно говоря, он производит на меня отталкивающее впечатление. Как бы это сказать… Как загнившее яблоко. Впрочем, там все персонажи гниловатые… Ну да ладно, чёрт с ним, с Гамлетом. Вам установили шпингалеты на двери?

Я обвёл взглядом всех троих.

– Да, это я попросил Белоснежку, – сказал ДиКаприо. – Всё-таки мы с вами свободные люди и имеем право на уединение.

– Действительно, – буркнул Архимед.

– А мне всё равно, меня и так никто не беспокоил, – пробормотал Моцарт, глядя в пол.

– Когда же они успели? – спросил я.

– Вчера вечером, – ворчливо ответил учёный. – Я только задремал, а тут они, чёрт их возьми! Всю ночь потом не мог уснуть… Как будто не могли сделать это днём…

«Вот тебе и загадка», – усмехнулся я про себя.

Все вместе отправились на обед. Погода стояла хорошая, солнышко грело в меру, дул лёгкий ветерок. Мы с актёром чуть подотстали от Моцарта и Архимеда.

– Вы сегодня встречаетесь с женой? – спросил ДиКаприо и, не дожидаясь ответа, с грустью добавил: – А ко мне ещё никто не приезжал. Белоснежка сказала, что я женат и что у нас двое детей. Но правда ли это? Неужели за эти полгода она не могла хоть разочек навестить меня? Хотя бы одна, без детей. Наверное, она думает, что я – безнадёжный псих.

– Может, ей просто некогда? – предположил я, чтобы подбодрить его. – Сколько лет вашим детям?

– Мальчику – семь, девочке – пять.

– Ну вот, видите, у вашей жены наверняка куча забот и совсем нет времени. Дети в таком возрасте требуют много внимания.

– Да, возможно, об этом я и не подумал, – задумчиво произнёс актёр. – Да… Ей, наверное, приходится гораздо труднее, чем мне, а я-то – эх, я! – думаю только о себе. Есенин, а у вас есть дети?

– Вроде бы нет. По крайней мере, Златовласка ничего не говорила.

– Ну ничего, ещё успеете.

– Я даже не знаю, сколько мне лет, – мрачно усмехнулся я.

– Да? – удивился ДиКаприо. – Вам не сказали? Странно. Или вы не спрашивали?

– Спрашивал, но получил философский ответ, мол, возраст ничего не говорит о человеке.

– С этим сложно согласиться. Человек в двадцать и тот же человек в пятьдесят – это уже разные люди. Мне тридцать восемь, а вам, думаю, тридцать-тридцать три, не больше.

– Возможно… Нет, права Златовласка, – сказал я скорее самому себе, чем собеседнику. – Ну узнаю я, что мне тридцать, ну и что это даст? Ничего. Есть вещи поважнее… Послушайте, ДиКаприо, как вы сюда попали?

– Белоснежка сказала, что меня направили сюда врачи. Я лечился в какой-то частной клинике, но там не смогли мне помочь, и вот я здесь.

– Вы пытались покончить с собой?

Он помрачнел.

– Говорят, что пытался.

– А как именно? Вы хотели повеситься, вскрыть вены или как?

– Не знаю, Есенин, я не интересовался такими подробностями, – тон его ясно говорил о том, что ему не нравится эта тема.

– У вас на теле не осталось никаких следов?

– Нет.

– Вот это и удивительно. Неужели никто из нас не вскрывал себе вены? Кто-нибудь должен был выбрать этот способ. Но почему ни у кого нет шрамов на руках?

ДиКаприо уже с нескрываемым недовольством ответил:

– К чему вы клоните? Думаете, руководство нам врёт?

– Даже не знаю. Всё может быть.

– Но зачем? И почему кто-то обязательно должен был резать вены?

– Я ничего не утверждаю, просто размышляю. Вы встречались с Гиппократом?

– Нет.

– Вы здесь уже полгода и ни разу его не видели?

– Не знаю, может, и видел. В начале мая у меня был приступ. Сами понимаете, что это значит. После приступа со мной разговаривала Белоснежка. Почему вы спрашиваете?

– Потому что не уверен, что Гиппократ существует.

Актёр недоверчиво хмыкнул.

– Как это?

– Вот так, – пожал я плечами. – Его практически никто не видел, никто не говорил с ним, призрак какой-то, человек-невидимка.

– Ну, у него наверняка много дел, поэтому он редко бывает в Солитариусе, – не очень уверенно произнёс актёр.

– Что-то слишком уж редко. Вполне возможно, что Златовласка выдумала Гиппократа и использует его как козла отпущения, а сама как бы ни при чём. Это напоминает мне то, как церковь постоянно ссылается на бога, которого никто не видел. «На всё воля Божья», – говорит церковь. «Всё решает Гиппократ», – говорит Златовласка.

– Вы не верите в бога?

– Нет.

– Почему?

– Потому что его нет. А вы верите?

– Не сказать, что я очень уж сильно верю, но мне хочется, чтобы бог существовал.

Я промолчал. Думать о странностях Солитариуса – и уж тем более о боге – расхотелось. Хотелось просто наслаждаться запахами леса, солнечной лаской, весёлым щебетанием птиц, беспечно порхающих над нашими забитыми всякой ерундой головами, величественным видом старых сосен – таких толстых, что не обхватишь руками, крупной спелой земляникой, росшей вдоль дорожки – и как я раньше её не замечал? А когда мы уже подходили к поляне, где находилась столовая, наше внимание привлекли красивые тёмно-серые грибы, похожие на маленькие зонтики. Никто из нас не знал, что это за грибы и можно ли их есть. «Мухоморы или поганки, – предположил Архимед и с глубокомысленным видом добавил: – Грибы как люди: чем красивее, тем ядовитее».

Так совпало, что в обеденном меню был грибной суп. Я самую малость опасался его есть, но, попробовав, с удовольствием опустошил тарелку. Раздачей сегодня заправляла не Корова, а другая повариха – молодая, стройная и хорошо воспитанная.

После обеда я немного почитал книгу Сократа, которая с каждой страницей нравилась мне всё больше. Безымянный настойчиво гнул свою линию, тем самым неизбежно загоняя себя в тотальное одиночество. Но чем меньше людей верило в него, тем больше он сам верил в себя и в то, что выбрал правильный путь.

Закончив читать, я принял ванну и побрился найденной в шкафчике безопасной бритвой, сразу помолодев лет на пять.

Было почти четыре часа. Меня охватило нетерпение, и я никак не мог усидеть на одном месте: то садился на кровать, то вставал и ходил по комнате, иногда останавливаясь у окна и взволнованно постукивая пальцами по подоконнику. «К чёрту! Подожду там», – пробормотал я вслух, бросив взгляд на часы, которые показывали половину пятого. Полез в шкаф за одеждой и, недолго думая, хотя было из чего выбирать, достал светло-голубые джинсы и тёмно-синюю футболку.

Спускаясь с крыльца, я задумался, какой дорогой идти: через столовую было ближе, но мне почему-то хотелось пройти мимо коттеджа Гиппократа, и я свернул направо. У мостика мне вспомнилась Афродита. Случайно ли она оказалась здесь вчера? А если не случайно, то зачем? Да нет, глупости, конечно, случайно. У неё нет никакого резона следить за мной… Если только… Да, если только она не работает на руководство, если она не та, за кого себя выдаёт. Предположим, в комнатах всё-таки установлены скрытые камеры. Значит, тот, кто за нами наблюдает, увидел, что я что-то пишу, и связался с Афродитой, чтобы она проследила за мной? Ну и бред. Вёл я себя как обычно – как они могли что-то заподозрить? Да, я становлюсь хуже Сократа… Но записи лучше перепрятать. На всякий случай…

Мысли мои переключились на жену. На протяжении всей недели я пытался припомнить, как она выглядит, но вместо памяти работало воображение, подсовывая мне образы, напоминающие то Златовласку, то Амазонку, то Афродиту, и мне ничего не оставалось, как выбросить эту затею из головы. Теперь я думал о том, как себя вести, меня немного тревожил тот факт, что я хотел её убить – вряд ли она об этом забыла. Но ведь приехала же, значит, не боится… А вдруг она ничего мне не расскажет?

На дороге перед коттеджем Гиппократа стоял серебристый аэромобиль. Я видел его впервые, и если бы не знал о его существовании, то подумал бы, что это обычный микроавтобус: на вид он почти ничем не отличался от наземного транспорта, только боковых зеркал не было. Впрочем, особо я его не рассматривал, может, нашлись бы и другие отличия. В те секунды мне стало понятно, что я не люблю технику, больше того, испытываю к ней отвращение. Может, это как-то связано с моим прошлым? Я готов был цепляться за любую мелочь, которая могла пролить хоть немного света на мою жизнь.

Когда я уже пересекал поле, где жил персонал, до меня дошло, что на аэромобиле, скорее всего, прилетела жена. Значит, она ещё там, у Златовласки? Или у Гиппократа, если он вернулся… Если он вообще может вернуться.

Домик для гостей находился на небольшой поляне прямо посреди леса, метрах в сорока от дороги. Слева от него стояла круглая беседка, а вокруг росли сосны, внушающие чувство почтения, даже благоговения, сосны, на фоне которых домик казался ещё меньше, чем был на самом деле. Мне пришлись по душе и сам домик – одноэтажная светло-бревенчатая избушка с двумя передними окнами и низким трёхступенчатым крыльцом, переходящим в узкую полуоткрытую террасу, – и выбранное для него место.

Я подошёл к двери, почти не сомневаясь, что она заперта, и дёрнул ручку на себя. Дверь распахнулась, и моему взору открылась маленькая прихожая и короткий коридор, соединяющийся далее с другим коридором, поперечным. В прихожей, на полке для обуви я заметил белые женские кроссовки и застыл в нерешительности. Сердце моё отплясывало тарантеллу.

Только я собрался с мыслями и уже хотел шагнуть вперёд, как из коридора справа появилась невысокая девушка в белой майке и короткой розовой юбке гармошкой. Увидев меня, она вздрогнула, схватилась за сердце, затем прислонилась спиной к бревенчатой стене и стояла так секунд десять, при этом не отрывая от меня взгляда. Я тоже смотрел на неё, не в силах вымолвить ни слова, и вдруг почувствовал, как бы глупо это ни звучало, как сердце захлёстывают волны нежности, поднятые из тёмных глубин моей души взглядом этой девушки. Почему тёмных? Да потому что я и не подозревал, что способен испытывать к кому-либо подобное чувство. Проще говоря, я безоглядно влюбился в свою жену – а это, несомненно, была она – с первого же взгляда. Ах, какая она была красивая! Все слова бессильны перед красотой: её можно только чувствовать. Как нельзя передать словами красоту музыки или картины, так и красота человека не переводится на язык знаков. Человек ведь тоже в некотором роде произведение искусства… Описывать красоту – всё равно что пересказывать гениальное стихотворение своими словами.

– Я так рада тебя видеть, – негромко произнесла девушка слегка дрожащим от волнения голосом и опустила руку, которой держалась за сердце. – Здравствуй, любимый!

– Привет, – хрипло выдавил я из себя. – Извини, что напугал.

– Ничего, – смущённо улыбнулась она. – Просто я не ждала тебя так рано. Мне сказали, что ты придёшь в шесть.

– Да, должен был в шесть, но я не мог больше ждать и решил прийти пораньше.

Она снова улыбнулась, но уже без всякого смущения.

– Ты так и будешь там стоять?

Я вошёл, закрыл за собой дверь, разулся и подошёл к жене, по-прежнему стоявшей у стены.

– Ты совсем не изменился, – тихо сказала она и обняла меня, прижавшись щекой к моей груди.

– Да, наверное. Тебе виднее, – рассеянно сказал я, вдыхая запах её густых светло-каштановых волос: они пахли цветами.

Она, не разжимая объятий, подняла на меня свои большие карие глаза и с грустью сказала:

– Ты ведь меня совсем не помнишь, да?

Я провёл рукой по её волосам и ответил:

– Да. Но я чувствую, что всегда тебя любил. Не мог не любить. И сейчас, когда… я хочу сказать…

– Не надо ничего говорить, – ласково перебила она и потянулась губами к моим губам…

Спальня в домике была весьма скромной: у самого окна, занавешенного тонкими бордовыми шторами, стоял прямоугольный деревянный столик, кроме настольной лампы, ничем не занятый, и пара мягких стульев с высокими спинками; около трети от ширины комнаты занимала придвинутая вплотную к левой стене кровать, на которой теперь лежали мы, довольные и абсолютно голые. Жена положила голову мне на грудь и нежно водила указательным пальцем по ямочке над солнечным сплетением, а я гладил её волнистые волосы и старался ни о чём не думать. У меня было к ней много вопросов, но сейчас задавать их не хотелось, не хотелось гнать от себя эти чудесные мгновения, и я молчал. Молчала и жена. Не знаю, сколько это длилось – времени тогда для меня не существовало, но в конце концов я с сожалением приземлился на твёрдую почву.

– Как тебя зовут? И как зовут меня? – негромко спросил я.

Жена подняла голову и виновато посмотрела мне в глаза.

– Милый, прости… Я не могу… Если я скажу, тебе может стать хуже. Я… обещала твоему врачу не рассказывать тебе о прошлом.

Я, конечно, предполагал, что она скажет что-нибудь в этом роде, но всё-таки надеялся на лучшее.

– Моему врачу? Кого ты имеешь в виду?

– Ты не знаешь, кто твой врач? – округлила она глаза.

– Не знаю. Я вообще ничего не знаю, – нахмурился я.

Она вдруг хихикнула.

– Прости. Просто когда ты хмуришься, ты такой забавный.

– Спасибо. Так кто мой врач?

– Девушка. Блондинка. Молодая и красивая, в такую грех не влюбиться, – улыбаясь, сказала она и опёрлась щекой на кулачок.

– Значит, я – грешник. Ты разговаривала с кем-нибудь ещё?

– Да, несколько дней назад – кажется, в понедельник – я встречалась с каким-то мужчиной. Он не сказал, кто он. А до этого несколько раз говорила по телефону с неким Гиппократом – так он представился. Я ведь давно собиралась приехать к тебе, но постоянно что-то мешало. Да и в этот раз всё чуть было не сорвалось. Мужчина, с которым я встречалась, сказал, что сейчас не лучшее время для посещений, что лучше отложить нашу встречу, но я настояла на своём. Мне очень хотелось тебя увидеть.

– Этот мужчина… Он мог быть Гиппократом?

– Не знаю, милый, он ничего не сказал о себе, всё только по делу. Но, по-моему, голос у этого Гиппократа был другой.

– Ясно, что ничего не ясно… Ну хорошо. Ты мне вот что скажи: ты им доверяешь?

– Что ты имеешь в виду?

– Тебе не кажется, что здесь что-то нечисто?

– Что значит нечисто? Милый, ты был в ужасном состоянии, а они согласились тебе помочь. Если бы не они, я даже не знаю, что с тобой было бы…

– Я… пытался тебя убить? – этот вопрос я выдавил из себя невероятным усилием.

Она резко помрачнела, перелезла через меня (она лежала у стены), встала, повернулась ко мне и решительным тоном ответила:

– Я не хочу об этом даже вспоминать, не то что говорить.

– Хорошо, – сказал я, стараясь не смотреть на её обнажённое тело. – Тогда расскажи мне, как я сюда попал. Хоть об этом ты можешь рассказать?

– Могу. Но, милый, ты так говоришь… Как будто думаешь, что я желаю тебе зла, – с обидой в голосе произнесла она.

– Нет, что ты, я так не думаю, – поспешно ответил я. – Просто я хочу узнать, кто я и что со мной произошло. Представь, что ты очнулась в каком-то странном месте и ничего о себе не помнишь, а тебе не говорят даже, как тебя зовут. Разве ты не захотела бы всё выяснить?

– Не знаю. Наверное, захотела бы. Но если бы ты сказал, что мне лучше ничего не знать, я бы тебе доверилась.

– А если бы я ошибался?

– Хорошо, я тебе кое-что открою, – по-прежнему полностью обнажённая, она присела на стул возле окна и несколько секунд молчала, уткнувшись взглядом в свои колени, затем тяжело вздохнула и сказала: – После того, как ты впервые потерял память, тебе всё рассказали. Абсолютно всё. А на следующий день твоё сознание начало путаться, иногда ты забывал, кто ты и где находишься. На второй день ты принялся утверждать, что всё происходящее – это плод твоего воображения, а на третий… хотел покончить с собой, – голос её дрогнул, она вдруг закрыла лицо ладонями и громко заплакала.

Я вскочил с кровати, встал перед ней на колени и прижал к себе.

– Ну что ты, милая, не плачь, – сказал я, гладя её по голове.

– Это я… я виновата, – сквозь слёзы ответила она. – Они меня отговаривали… предлагали немного… подождать, но я… заставила их всё тебе рассказать. Чуть было не сгубила тебя…

– Ты ни в чём не виновата, любимая. И всё обошлось, вот он я, живой и здоровый.

– Да. Прости, – перестав плакать, она мягко отстранилась от меня и руками вытерла слёзы. – Как подумаю, что из-за меня ты мог…

– Не думай об этом. Лучше расскажи, как я сюда попал.

– Хорошо, – попыталась улыбнуться она и судорожно вздохнула. – Тебя сюда устроил твой знакомый. Потом он позвонил мне и сообщил, где ты находишься.

Пока жена говорила, я неспешно одевался.

– Что за знакомый? Ах, ну да. Так… Если я обратился к знакомому, значит, я ещё соображал? Значит, ещё не потерял память?

– Не знаю, может, уже начал терять, но успел позвонить ему и попросил прийти. Сказал, что сходишь с ума, что тебе срочно нужна помощь, а когда он пришёл, ты уже почти ничего не помнил.

– Вон оно как! Таким образом, выходит, что меня сюда упекли без моего согласия?

– Милый, что ты такое говоришь? Тебе нужна была помощь! О каком согласии могла идти речь в твоём состоянии?! Я не знаю, может, ты и согласился, твой знакомый говорил, что временами к тебе возвращалась память, но ненадолго. Согласился, не согласился – какая разница? По-твоему, было бы лучше, если бы ты кого-нибудь убил или… Упекли… Как будто здесь тюрьма или психушка… – она так сильно рассердилась, что начала терять дар речи. – Да ну тебя! Я в душ, после поговорим.

– Погоди! Так как же мне тебя называть?

– Я думала об этом, пока ждала тебя. Мне сказали, что здесь тебя все зовут Есениным.

Я кивнул.

– Я правда поэт?

– Да.

– Известный?

– Разве известность характеризует поэта? Известный не значит хороший, – ушла она от ответа.

– Это верно. Извини, я тебя перебил.

– Да. Так вот, если ты – Есенин, то я – …

– Дункан? Айседора? – улыбнулся я.

– Нет, Изидора, сокращённо Изи. Так звали девушку из фильма "Фонтан", помнишь? Изидора, конечно, звучит ужасно, но Изи – довольно мило, правда?

– Изи… Фильм припоминаю. Кажется, она там умирала?

– Она там умерла, но я умирать пока не собираюсь. Но если тебе не нравится, придумай другое имя.

– Даже не знаю, имя вроде бы неплохое… Изи… Звучит как английское "easy". Значит, ты у нас лёгкая и простая?

– Для тебя ещё и доступная, – улыбнулась она.

– Кстати, у нас тут есть танцовщица, – непонятно зачем сказал я.

– Вот как? И что же? Ты с ней танцуешь по ночам? – нахмурилась Изи и встала передо мной, уперев руки в голые бока.

– Иди в душ. Не буди во мне человека, – и я показал ей, где "во мне" находится человек. – Ему ещё в ночную смену работать.

– Дурачок! – она прыснула и вышла из спальни.

Спустя примерно полчаса мы сидели за кухонным столом и пили чай с шоколадными конфетами, которые я отыскал в одном из верхних шкафчиков, пока Изи была в душе. Я проверил все шкафчики – ни один не пустовал; заглянул в холодильник: он оказался заполненным до отказа всякой всячиной, начиная с колбасы и заканчивая фруктами, а в морозилке я нашёл пельмени, котлеты и мясо. В общем, еды было столько, что хватило бы минимум на две недели. Что ж, я бы с удовольствием пожил тут вместе с Изи и две недели, и месяц, да сколько угодно, но оказалось, что жена пробудет со мной только до утра понедельника. Впрочем, она обещала приехать снова через две недели, в крайнем случае, через три.

– Так ты считаешь, что за три недели я не вылечусь? Как вообще идёт моё лечение? Что говорит Златовласка? – забросал я жену вопросами.

– Кто?

– Мой врач. Я её так зову.

– Златовласка… ммм… как мило… – как бы понимающе улыбнулась Изи. – Она тебе нравится?

– Прекрати.

– Почему? Если нравится, так и скажи. Не бойся, сковородкой не огрею.

– Ну спасибо, – усмехнулся я.

– Не за что. Сковородками пусть размахивают недалёкие бабёнки, а у меня есть кое-что получше, – шутливо-грозным голосом сказала она. – Ножницы и бритва. И станет твоя Златовласка Лысоголовкой. Будешь знать, как пялиться на её волосы.

– Лысоголовка? – засмеялся я. – Не думал, что ты такая жестокая.

– До чего только не доводит людей любовь…

– Ладно, шутки – шутками, но ты так и не ответила.

Изи вздохнула.

– Ну, в общем, нам пока ещё рано думать о выписке.

– Нам?

– Да, нам. Что ты цепляешься к словам? Я не меньше тебя хочу, чтобы ты поскорее вернулся домой.

– Извини. Значит, рано… Когда же будет не рано?

– Точно она и сама не знает, всё зависит от твоего мозга, но вроде бы – это её слова – вроде бы есть позитивные сдвиги.

– Хм. Мне она ничего не говорила об этом, – хмуро сказал я. – О каких сдвигах идёт речь, если только неделю назад у меня снова был приступ?

– Я так поняла, что после прошлого приступа твоё состояние было хуже.

– Возможно. Только вот… Знаешь, тут была одна пациентка, которая думала, что мы находимся на другой планете.

– Ого! – подняв брови, весело воскликнула Изи. – Серьёзно? Так и думала? Или это просто метафора? Ну, понимаешь, талантливые люди всегда были немного странными, как будто с другой планеты. Она не это имела в виду?

– Нет. Она вспомнила, якобы вспомнила, что мы прилетели заселять эту планету, планету Солитариус, но что-то произошло, и некоторые из нас, так сказать, заболели.

– Она случайно не писатель-фантаст? – хмыкнула жена.

– Нет, она – философ, во что, правда, я бы ни за что не поверил, если бы сам не читал её труд. Если, конечно, это действительно её труд. Но дело не в этом.

– А в чём?

– Видишь ли, она всё это озвучила в день выписки. Понимаешь?

– Ты хочешь сказать… – задумчиво протянула Изи. – Что у неё были не все дома, когда её выписали?

– Да, именно это я и хочу сказать. Ну или мы на самом деле находимся на планете Солитариус, – проговорил я, внимательно вглядываясь в Изи. Нет, похоже, эта тема её совсем не напрягала…

– Милый, а ты не думаешь, что она специально так говорила? Ну, чтобы посмеяться над вами…

– Тогда уж не над нами, а надо мной. Насколько я знаю, она никому не говорила об этом, кроме меня.

– Вот как? С чего бы такая честь? – подозрительно посмотрела на меня Изи.

– Понятия не имею, не смотри на меня так, – я улыбнулся. – Не думаю, что она шутила. Нет, милая, здесь творится что-то странное…

– По-моему, ты слишком много думаешь. Когда много думаешь, всегда кажется, что что-то не так.

– Может быть. Но я перестану думать, только когда выйду отсюда. Она хотя бы примерно говорила, сколько ещё мне придётся тут проторчать?

– Милый… – у неё на лице вновь появилось виноватое выражение.

– Скажи мне, Изи. Обещаю не злиться.

Она вздохнула.

– Хорошо. Только не говори ей, что я тебе сказала, я дала ей слово молчать.

– Не скажу.

– Минимум четыре месяца. Если за это время приступов не будет, тебя выпишут.

– Четыре месяца… – я почувствовал, как во мне закипает злость.

Видимо, это отразилось на моём лице, потому что Изи быстро заворковала:

– Милый, я буду навещать тебя два раза в месяц, хочешь? Время пролетит мгновенно, ты и не заметишь. Ты только, пожалуйста, не волнуйся и не перегружай мозг и…

– Почему? – перебил я её, стараясь говорить спокойно.

– Что почему? – робко переспросила она.

– Почему я не должен перегружать мозг? Почему моё прошлое так действует на него? Да у меня этих "почему" знаешь сколько!

– Я понимаю, – почти шёпотом ответила Изи.

Воцарилось молчание. Я смотрел в окно, за которым уже смеркалось, и думал о том, удастся ли мне выдержать четыре месяца полной неизвестности. А что мне остаётся? Выбора нет. Да и не такой уж большой срок… Лишь бы не было приступа, иначе всё начнётся заново. Может, плюнуть и пустить всё на самотёк? Изи права: я слишком много думаю. Но чем заниматься эти четыре месяца? И кстати…

– Почему именно четыре месяца, а не три или пять? – повернулся я к жене.

– Я тоже задала ей этот вопрос, – слабо улыбнулась она. – Она считает, что приступы случаются каждые четыре месяца, ну, плюс-минус несколько дней. Говорит, что это уже точно известно. То есть они могут случаться и чаще, но если прошло четыре месяца и приступов не было, то, скорее всего, их уже не будет никогда. Вроде бы именно за такое время восстанавливается участок мозга, отвечающий за… эм-м-м… за что-то там. Короче говоря, суть в том, что через четыре месяца тебе можно будет всё рассказать. Только не сразу, а постепенно. Раньше нельзя, мозг может не выдержать.

– Вот это меня беспокоит больше всего. Что такого страшного в моём прошлом? Ты можешь хотя бы намекнуть?

Изи опустила взгляд и тихо ответила:

– Нет, я не могу говорить о прошлом. Но с чего ты взял, что оно такое уж страшное?

– Как это с чего? То есть… Зачем тогда скрывать от меня всё? Ладно, – снова начиная злиться, сказал я. – Каждые четыре месяца… Что-то не сходится. У меня было три приступа, а нахожусь я здесь девять месяцев.

– Так первый приступ у тебя случился через месяц после того, как ты оказался здесь. Это было в ноябре. Из-за того, что тебе всё рассказали. Второй – в марте, третий – неделю назад.

– Ясно, – стараясь успокоиться, ответил я. – Скажи, почему ты не приехала раньше? Столько времени прошло…

Она виновато улыбнулась.

– Я приезжала в октябре: нужно было обсудить условия твоего пребывания здесь. Именно тогда я и настояла на том, чтобы всё тебе рассказать.

– Так, а что тебе мешало приехать ещё хотя бы раз?

– Работа. Это вам здесь не нужно ни о чём беспокоиться, – явно обиженная моим тоном сказала Изи. – В октябре мне дали несколько выходных, поэтому я смогла приехать. Потом мне удалось отпроситься только в марте, но я позвонила этому вашему Гиппократу, и он сказал, что ты плохо себя чувствуешь и встречу придётся перенести. А сейчас я нашла другую работу, которая позволит мне видеться с тобой два раза в месяц, если, конечно, ты этого хочешь.

– Конечно хочу. Ладно, – вздохнул я. – Где ты работаешь, наверное, спрашивать бессмысленно?

– Ага.

– Мои родители живы? Кстати, сколько мне лет? Или это тоже секретная информация?

– Твои родители умерли. Уже давно, – Изи тоже вздохнула, немного помолчала и продолжила: – Тебе – тридцать один.

– Что ж… Ладно, вопросов больше нет.

Вопросы, конечно, были, но я видел, что Изи тяжело на них отвечать, и решил больше её не мучить.

– Слава богу… И чем же мы теперь займёмся, товарищ следователь? – недвусмысленно улыбаясь, спросила она.

– Жизнью.