Русь и Орда

Глава 39

Князь добрый и мудрый Константин Васильевич Суждальский княжил пятнадесять лет, честно и грозно бороня отчизну свою от сильных князей и от татар.

Суздальская летопись

По выезде из Мурома Василий и Никита решили, пользуясь хорошей погодой, продвинуться вперед как можно быстрей, чтобы наверстать потерянную неделю. Для сокращения пути они, вопреки первоначальному намерению, поехали не по стародубской дороге, а вниз, по левому берегу Оки, а затем лесом на Гороховец, стоящий на реке Клязьме, уже в пределах Суздальского княжества. От Мурома до него было верст восемьдесят, и путники добрались туда еще засветло. Город, неоднократно пострадавший от татар и от княжеских усобиц, был мал и невзрачен, но обнесен крепким дубовым тыном, видимо, обновленным совсем недавно.

Переночевав в Гороховце, по совету хозяина постоялого двора, они пустились отсюда прямой лесной дорогой к Волге и, оставив в стороне Нижний Новгород, к вечеру без всяких приключений прибыли в Городец, который находился уже по ту сторону великой русской реки.

Василий, в душе которого еще кипела горечь, всю дорогу был зол и сумрачен. Мысленно он уверял себя, что Ольга не стоит того, чтобы принимать все происшедшее близко к сердцу, или старался, не думая о ней, быть веселым и беспечным. Но не проходило много времени, как перед ним снова вставал волнующий образ муромской княжны, и тогда, внезапно оборвав начатый со спутниками разговор, он принимался нахлестывать своего жеребца, как бы стараясь ускакать от наваждения.

Едва они в Городце устроились на постоялом дворе, Никита, чтобы отвлечь Василия от мрачных мыслей, предложил идти на Волгу купаться.

– Что же, пойдем, коли хочешь, – безразлично промолвил Василий, поглощенный своими невеселыми думами.

Выйдя на берег и отыскав песчаную отмель, они разделись и бросились в прохладную воду. После целого дня езды по августовской жаре купание было истинным наслаждением, и они долго плавали и ныряли, гоняясь друг за другом и резвясь как дети. Повеселел даже Василий.

Выбравшись наконец из воды, они растянулись на песке и несколько минут пролежали молча. Но Лаврушка, давно ждавший случая кое о чем расспросить князя и опасавшийся, что он снова впадет в мрачное настроение, вскорости нарушил молчание:

– Дозволь, батюшка-князь, спросить тебя о чем-то?

– Ну, спрашивай, – благодушно ответил Василий.

– Вот поглядел я сегодня на энтот Городец: город будто невелик, а укреплен гораздо. И стены так поставлены, как ноне уже не ставят. Кто же это его строил и укреплял?

– Тут спокон веку был городок Радилов, должно быть, поставленный еще первыми славянами, вятичами, – ответил Василий. – Достался он потом владимирским князьям, которые его изрядно укрепили против мордвы и булгар. С того времени он и прозывается Городцом Волжским.

– А ведь были же в Городце и свои князья?

– Были. Лет более ста назад великий князь Всеволод, прозванный Большим Гнездом, отдал Городец в удел сыну своему Юрию, который воевал отсюда мордву. Далее здесь княжили потомки того Юрия, и не было, кажись, на всей Руси князей пакостнее городецких. Они уже не с мордвой воевали, а со своими же братьями, не единожды наводили на Русь татар и у всех торчали как чирей на носу, покуда Городец не отошел к суздальскому князю.

– А Нижний Новгород давно ли выстроен?

– Нет, Нижний из молодых городов. Лет за сотню до наших дней поставил его тот же князь Юрий Всеволодович, против мордвы. Не прошло, однако, и десяти лет, как мордовцы разорили его начисто. Снова его отстроил Юрий Всеволодович и укрепил уже на совесть. Потом, когда Батый порушил почти все русские города, Нижний Новгород он почему-то пощадил. Хорошо пошла в нем и торговля: город стоит на двух великих реках и товары туда идут со всей Руси, с Орды и из Болгар. По сим причинам Нижний ныне разросся и далеко обогнал все соседние города.

– Кто же в нем княжит?

– Сперва он, как и Городец, был уделом Владимирского княжества, потом перешел к суздальским князьям. А в последние годы наложила на него лапу Москва, и ныне сидит там сын Ивана Калиты, Симеон. Только, видать, суздальский князь Константин Васильевич его оттуда выживет.

– Нешто столь силен этот князь?

– Он-то силен, да не столь ратью, как разумом своим. Нет ныне на целой Руси второго столь мудрого и доброго князя. Вот, к примеру, все князья, которые до него тут сидели, только и знали, что воевать с мордвой, и через то не было всему этому краю от мордвы никакого житья. Константин же Васильевич сумел с мордовцами так поладить, что теперь они ему первые друзья. Не только они его владений нипочем не тревожат, но еще и русских поселенцев стали допускать на свои исконные земли. Пользуясь тем, Константин Васильевич испоместил среди мордвы уже многие тысячи русских людей. И кто бы тому мог поверить: живут по-добрососедски, роднятся друг с другом и мордва здесь быстро обрусевает. А в иных местах, в Муроме, к примеру, что делается – чай, ты сам видел.

– Пошто же этот князь своих-то людей в чужих землях селит? Другие норовят людишек-то, откуда ни есть, к себе пригоркнуть.

– Вот потому и селит, что умен: знает, что эти земли, коли он их обрусит, безо всякого кровопролития ему достанутся, вместе со всеми людьми. А смердами он богат: переселенцы валят к нему со всех сторон, ибо нигде их не принимают так, как тут. Князь Константин дает им земли на выбор, – где душа твоя пожелает, там и садись, – только паши и сей! На многие годы он ослобоняет новоселов от всех податей и, доколе не встанут на ноги, помогает им, чем ни потребуется. И народ его крепко любит. А нижегородцам, вестимо, вдвое обидно: в самый раз, когда Суздальская земля дождалась хорошей жизни, их отдали под московского княжича, который в угоду ненасытной прорве – своему отцу – жмет из Нижнего Новгорода все соки.

– Почто же нижегородцы не сгонят москвича и не передадутся снова Суздалю?

– Ежели бы Константин Васильевич того схотел, так бы и случилось. Но он далеко видит. Нижний Новгород ему, вестимо, нужнее всякого другого города, почитай, даже Суздаля, ибо он хочет ширить свою торговлю. Но коли он его силою захватит, войны с Москвой не миновать, стало быть, все, что он успел сделать для благоустроения своего края, будет порушено. И он ждет. Иван Калита стар и хвор, долго он не протянет. По смерти же его Симеон сам уйдет из Нижнего, ибо он из братьев старшой и ему достанется московский стол. А тогда Константин Васильевич будет тут полным хозяином, да, может, еще и Москву прижмет. Ее-то боятся все не потому, что она так уж сильна, а потому, что за спиною московского князя хан Узбек стоит. Однако после смерти Ивана Даниловича все может перемениться, и неизвестно еще, кому хан даст ярлык на великое княжение. Чего доброго, и ему, Константину Васильевичу.

– А выехав из Суздальского княжества, дальше мы какими землями поедем? – помолчав, спросил Лаврушка.

– Уже завтра поедем мы по рубежу Костромского княжества и, пожалуй, даже его чуток зацепим. А там выедем в Галицкое и по ему будем следовать до самой Вятской земли.

– А велики ли те княжества?

– Костромское, думаю, будет как наше Карачевское с уделами, а Галицкое много побольше. Только, видать, их век уже на исходе: хотя там и сидят еще свои князья, но Москва на них крепко наложила руку, и пляшут они под дуду Ивана Даниловича.

– В Костроме, кажись, уже и плясать некому, – вставил Никита. – Сказывали люди, князь тамошний невдавне помер, а никому из наследников его Калита вступить на княжение не дозволяет. Видать, себе Кострому заберет.

– Ну а далее на полночь, за теми княжествами что лежит? – допытывался Лаврушка.

– Лежит там Устюжская земля – вотчина ростовских князей, а чуть на заход – княжество Белозерское. Ну а дальше, до самого Ледяного моря, тянутся владения Великого Новгорода, которые будут побольше, чем вся остальная Русь вкупе.

Жадный к познанию родной земли, Лаврушка, вероятно, долго еще продолжал бы свои расспросы, если бы к ним незаметно не подкралась ночь. Надо было идти ужинать и спать.

* * *

Весь следующий день они ехали вверх по берегу Волги и, заночевав в городе Юрьевце, с рассветом пустились прямо на север, левым низменным берегом реки Унжи. Стояла нежаркая погода, дорога была легка, и потому, покрыв в этот день около сотни верст, к ночи они прибыли в маленький городок Унжу, стоящий уже на Галицкой земле. Отсюда предстояло продвигаться дальше местами вовсе ненаселенными, а потому путники весь следующий день провели в Унже, дав отдых коням и запасаясь всем необходимым.

На их расспросы о дальнейшей дороге местные жители, в большинстве звероловы, отвечали:

– Путь ваш пойдет лесом да болотами. Доколе приметна будет охотничья тропа, езжайте по ней. Ну а далее надобно пробираться звериными тропами, а где и так, глухоманью. Главное дело, держите все время прямо на восход солнца и, коли не собьетесь, на третий день к вечеру выйдете к Шулепникову – поселку зверовщиков, что стоит на берегу реки Ветлуги. А до этого навряд ли вам хоть одна живая душа повстречается.

В ту пору все необъятные пространства средней и северной Руси были покрыты густыми лесами, и путники наши почти не выезжали из них от самого Карачева. Но лишь теперь, оставив позади Унжу, они почувствовали себя по-настоящему затерянными в поглотившем их лесном океане.

Раньше хоть изредка им попадались по пути небольшие села и деревушки, кое-где можно было увидеть вспаханные поля, а на дорогах повстречать людей. В этих же бескрайних северных дебрях и топких болотах, сбившись с пути, можно было блуждать дни и недели, не встретив никаких признаков присутствия человека.

Целый день они пробирались узкою, местами теряющейся тропой по дикому лесу и обманчивым болотам, где под видимостью невинной зеленой лужайки на каждом шагу подстерегала путника гибельная трясина. Тут не виделось даже и следа людского – это было подлинное царство четвероногих и птиц. И раньше им по пути не раз встречались всякие звери, но здесь их было такое множество, что Василий и его спутники только диву давались.

С зеленых прогалин при их приближении то и дело, ломая кустарники, бросались наутек стада оленей и лосей, а из болотистых зарослей слышалось злобное хрюканье потревоженных ими диких свиней. На безвестных, подернутых ряской лесных речках не раз видели они огромные поселения бобров; озера и болота кишели гусями, лебедями, утками и прочей пернатой дичью, почти не боявшейся человека. И если до сих пор путешествие их проходило без особых приключений, то здесь, на исходе первого же дня, их ожидал случай, едва не стоивший Лаврушке жизни.

Почти весь день они ехали шагом, но дорога была трудна и утомительна, а потому часов в пять вечера, найдя сухую и удобную для ночлега полянку у широкого ручья, Василий приказал остановиться.

Пока Никита разводил костер, Лаврушка взял лук и, придерживаясь берега ручья, чтобы не заблудиться, углубился в лес в надежде подстрелить к ужину какую-либо дичь.

Не прошел он и сотни шагов, как заметил на дереве крупного глухаря, который при его приближении с шумом поднялся и, пролетев десятка три саженей, опустился на другое дерево. Не потерявший его из виду охотник стал подходить опять, но осторожная птица, не подпустив его на выстрел, снова перелетела немного дальше. Так повторилось несколько раз. Наконец, воспользовавшись тем, что в этом месте крутые берега ручья, размытые дождями, образовали целое нагромождение огромных земляных глыб и уступов, Лаврушка сумел подобраться к глухарю незаметно и, тщательно прицелившись, пустил в него стрелу. Она попала в цель, но большая и сильная птица не сразу упала на землю: пронзенная стрелой, она все же попыталась улететь и рухнула шагах в тридцати от Лаврушки на плоскую вершину невысокого глиняного утеса.

Подбежав к нему, Лаврушка увидел, что стены его почти отвесны. Но это его не смутило: он бросил на землю лук и, втыкая нож в трещины крутого откоса, быстро взобрался наверх и поднял свою добычу. Глухарь был великолепен и весил не меньше пуда. Не теряя времени, повеселевший Лаврушка собирался спуститься тем же путем, но, едва он приблизился к краю утеса, веселость его мигом исчезла: внизу, как раз в том месте, где он оставил свой лук, стоял матерый бурый медведь и смотрел прямо на него. Лаврушке померещилось даже, что зверь ему насмешливо подмигнул.

Положение было скверное. Медведь, проникшийся к Лаврушке, очевидно, не совсем бескорыстным интересом, уходить явно не собирался. Сердито сопя, он топтался вокруг утеса, высматривая, откуда на него легче взобраться. В одном месте, поднявшись на задние лапы, он передними попробовал дотянуться до верха, и незадачливый охотник с ужасом увидел, что страшные когти зверя не достигают каких-либо полутора аршин до края площадки, на которой он стоял.

Парень беспомощно оглянулся. Если бы в его распоряжении была хоть простая жердь, чтобы спихивать медведя, когда он станет карабкаться наверх, дело было бы не так плохо. Но на плоской вершине, имевшей в поперечнике не более шести шагов, не было ничего, кроме нескольких комьев ссохшейся глины.

Подумав, что медведь, может быть, уйдет, если не будет его видеть, Лаврушка отошел и сел посреди площадки. Но случилось как раз обратное: медведь сейчас же полез наверх. Увидев, что когти зверя уже цепляются за край его ненадежного убежища, Лаврушка вскочил и, высоко подняв обеими руками самый тяжелый кусок глины, швырнул его изо всех сил в мохнатую голову, показавшуюся вслед за когтями. Глиняный ком разлетелся вдребезги, но и мишка с ревом боли и ярости скатился вниз. Отдышавшись, он еще два раза повторил свою попытку, но с прежним успехом. Теперь уже у Лаврушки крупных комьев не оставалось, и он попробовал откупиться от своего противника, бросив ему вниз убитого глухаря. Однако медведь, рассудив, очевидно, что глухарь от него не уйдет, злобно отшвырнул его лапой и снова полез наверх.

Тогда Лаврушка закричал диким голосом, надеясь огорошить медведя и в то же время привлечь внимание своих спутников, которые не могли быть особенно далеко. Зверь от неожиданности и в самом деле сполз с откоса. Стоя внизу и нагнув голову набок, он с удивлением уставился на Лаврушку, который продолжал испускать громкие вопли при каждом его движении. В течение некоторого времени это средство действовало. Но вскоре медведь притерпелся к крикам и, больше не обращая на них внимания, решительно пошел на приступ.

Единственным орудием самозащиты у Лаврушки теперь оставался охотничий нож. И он с силою вонзил его в лапу зверя, как только она вцепилась в край площадки. Но от острой боли медведь с такой стремительностью разжал когти и кубарем полетел вниз, что рукоятка выскользнула из Лаврушкиной руки.

Скатившись с откоса, медведь зубами выдернул из раны нож, несколько раз лизнул кровоточащую лапу и со свирепым ревом быстро полез наверх. Лаврушка, теперь совершенно безоружный, стоял над разъяренным зверем, ожидая неминуемого и страшного конца. Но как раз в этот миг из-за ближайшего берегового уступа показались Василий и Никита, бегущие сломя голову, с обнаженными саблями в руках.

Медведь вскарабкался уже настолько высоко, что подбежавший первым Василий не мог достать его головы и с налета рубанул по широкой мохнатой спине. Лесной великан, которому этот удар не причинил существенного вреда, мгновенно соскользнул на землю и бросился на нового противника, но в ту же секунду сабля подоспевшего Никиты обрушилась ему на голову. Однако и человек, и зверь находились в быстром движении, и хорошо рассчитать удар было невозможно: медведь отделался отрубленным ухом и большим лоскутом кожи, срезанным с его крепкого, как камень, черепа.

В продолжение следующих трех или четырех минут стоявший наверху Лаврушка имел случай созерцать совершенно исключительное зрелище: огромный, доведенный до предела ярости зверь, то вставая на дыбы, то стремительно опускаясь на четвереньки, попеременно кидался на двух махающих саблями людей, которые ловко увертывались от страшных лап и в свою очередь наносили молниеносные удары. Но силы были неравны: вот отлетела в сторону отрубленная лапа, за нею вторая и медведь, хрипя, рухнул наземь под сыпавшимися на него сабельными ударами.

– Экая здоровая тварь, – тяжело дыша, промолвил Василий, вытирая саблю о шкуру убитого зверя. – Еле умолотили его вдвоем!

– Ну, спаси вас Бог, что вызволили меня, батюшка-князь, и ты, Никита Гаврилыч, – сказал Лаврушка, спустившись с утеса. – Не подоспей вы, не видать бы мне завтрашнего дня!

– Счастье, что мы твои крики услышали. Как же тебя угораздило с ним связаться?

Лаврушка в коротких словах поведал о своих приключениях.

– Ну что же, – выслушав его, заметил Никита. – Всё от Бога: мишка собирался тобою поужинать, ан вышло, что мы им поужинаем. – И, вытащив нож, он принялся отделять окорок от медвежьей туши.

– Да и не только им, – добавил Лаврушка, подбирая своего глухаря. – Косолапому этого показалось мало, ну а нам в самую пору будет!

Ужин в этот вечер у них и в самом деле получился отменный.

Глава 40

Начаша звонити вече, и сбирахуся людей множество, кричаху вопюще на мост великий, в доспехах, аки на рать. Бяше же и гублении, овы от стрел, овы от оружия, беша же мертвыми, яко на рати.

Новгородская летопись

На второй день пути погода изменилась: было пасмурно, временами начинал накрапывать дождь. Это сильно осложнило положение путников: теперь они могли держать направление на восток лишь приблизительно, руководясь различными, не очень надежными приметами. Только к вечеру третьего дня проглянуло снова солнце, но, очевидно, они уже успели уклониться далеко в сторону, ибо ни реки, ни поселка до самой ночи не встретили и, сильно обеспокоенные, заночевали в лесу.

Обсудив положение, все трое пришли к выводу, что от правильного направления они отклонились к югу. И в этом не ошиблись, потому что с рассветом, взяв путь на северо-восток, часа через три они вышли к берегу широкой и спокойной реки, которая могла быть только Ветлугой. Двигаясь вдоль ее берега, после полудня путники прибыли наконец в поселок Шулепников^[106].

Весь он состоял из нескольких бревенчатых изб, до половины вкопанных в землю на небольшой плоской возвышенности, защищенной от зимних вьюг почти непроницаемой стеной вековых елей. На зиму, промышлять пушного зверя, сюда сходились зверовщики из Унжи и из ближайших галицких сел, теперь же только три избы были обитаемы. Все их население – душ двадцать обоего пола – с изумлением и тревогой высыпало навстречу приехавшим. Зоркий глаз Никиты успел заметить, что два-три мужика поспешно сунули за пояс топоры. Но когда путники вежливо поздоровались и попросили гостеприимства на ночь, их приняли радушно и тотчас повели в самую лучшую избу.

Видя, что хозяин, косматый, как медведь, кряжистый старик, временами бросает на них исподлобья недоверчивые взгляды, Василий спросил:

– Что это вы все всполошились, на нас глядя? Али за разбойников приняли?

– Ин кто вас знает, что вы за народ? – помолчав, ответил хозяин. – Ведь эдак, здорово живешь, в такую глушь никто не заедет, а будь вы лихие люди либо начальство какое, нам от того одинаково радости мало. К тому ж начальство завсегда верхнею дорогой ездит, а с энтой, с низовой стороны мы к себе гостей отродясь не видывали.

– Низом мы приехали потому, что сбились с пути и блукали в лесу, доколе в Ветлугу не уперлись. И вы нас не опасайтесь: мы не разбойники и не начальные люди. Я карачевский боярин и еду по своим делам в Вятскую землю.

– Ну, слава Господу, коли так. А то мы чуток испужались.

– Значит, и сюда забредают недобрые люди?

– Где их нет, боярин? Сейчас-то у нас поживиться нечем, и это всем ведомо. Ну а по весне, когда тут соберется много пушнины, – тогда надоть поглядывать. Правда, в те поры людей тут бывает изрядно, так что не всякий лиходей сунется.

– Кто же грабит-то вас? Свои али татары?

– От русских людей мы худа не видели, да и татары сюды носа не кажут. На моей памяти только один раз они тут и побывали, когда шли в Вятскую землю поучить вятичей. Но, слава Христу, воевода у них оказался добрый и нас обижать не велел.

– Кто же тогда ваши главные вороги?

– Да вотяки^[107], боярин. Они-то Великому Новгороду покорились, почитай, лет двести назад, и новгородская вольница с той поры в Вятскую землю течет все время. Много уже она тут понаставила своих городов и погостов. Но у вотяков сноровка такая: где русские сел, они оттеда враз уходят куда подальше. И через то за ими не углядишь. Так-то они будто во всем покорны, ну а где подале от начальства, случается, что и озоруют. На нас, к примеру, уже два раза нападали. Только по второму разу мы им так налатали, что помнить будут долго.

– Ну а татары, говоришь ты, в Вятскую землю нечасто наведываются? Али она ныне Орде не покорна?

– Да энто как тебе сказать, боярин? На словах, может, она и покорна, а на деле – нет. Татары считают Вятскую землю своей волостью. Когда они воевали Русь, и туды, значит, нагрянули, только долго там не остались, а, наложив на вятичей дань, ушли на полдень. Вятская же вольница, чай, ты ведаешь, никого не признает – ни Великого Новгорода, ни татарского царя – и управляется сама по себе. Долго ли она дань платила, того не знаю, но ныне не платит. И нередко бывает, что, собрав ватагу вотяков, нападает на булгарские либо на татарские караваны, а то и городки ихние грабит. А после отбрехивается: это-де не мы, а днкие вотяки, которые в леса убегли и нам самим житья не дают. Ну, татары иной раз тому поверят, а другой раз и нет. И бывает, что приходит их войско наказать вятичей и пограбить их землю. А после снова уходит.

– А далече ли отсюда, от поселка вашего, начинается Вятская земля?

– Какое далече! Вон на том берегу Ветлуги уже она самая и есть. Наш Шулепников как раз на рубеже стоит.

– А сам ты галицкий?

– Нет, боярин, я с Великого Новгорода сюды утек.

– Чем же тебе Новгород не люб? Ведь там вече всем управляет, стало быть, народ по своей собственной воле живет? – с усмешкой спросил Василий.

– Эх, боярин, стократ лучше быть под каким ни есть князем, нежели под энтим вечем! Князь по крайности зла своей земле не пожелает и продавать ее не станет. А на вече в кажной голове своя дурь. Про самый народ-то я не говорю, – он там и вовсе ни при чем остается, а верховодит всем госпо́да^[108]. И из той госпо́ды один, к примеру, сговорился с тверским князем, чтобы, значит, его руку держать, другой с московским, третий к Литве тянет, четвертый мирволит немцам либо свеям, а иной сам хотит всему Новгороду на шею сесть. И у кажного по сотне, а то и поболе самых здоровенных горлодеров куплено, чтобы, значит, на вече за его кричали. Коли ты просто честный человек и, придя на вече, попал промеж двух-трех таких псов, спробуй-ка, крикни что-либо свое, – они те враз рыло на сторону своротят! Вот тебе и народное вече! И ты погляди: Новгород и землями, и богатствами, и людьми сильнее всех своих соседей, вместе складенных. Он бы всей Руси свою волю указывать мог, а на деле его то тверские князья, то московские уму-разуму учат и за ухи его треплют, как махонького. А чем рядом с Великим Новгородом была эта Москва каких всего тридцать годов назад? Тьфу! И все это через то, что в Новгороде настоящего хозяина нет.

– Так призывал же Новгород к себе князей, и не один раз! И средь тех князей бывали мужи вельми достойные. Вспомни хотя бы двоих, память коих вся Русь чтит и даже Церковью нашей они к лику святых сопричислены: Михаила Всеволодовича Черниговского и Александра Ярославича Невского. Оба в свое время в Новгороде княжили. А Мстислав Удалой чем тебе был плох?

– Да рази ж те князья в Новгороде волю имели! Их призывали на воеводство, не боле, а заправляла всем опять-таки госпо́да! Али тебе неведомо, что по вечевому закону во всех володениях Великого Новгорода князь не может своего клочка земли иметь? Простые воеводы в других русских землях больше прав имеют, нежели в Новгороде князь! Нет, боярин, там надобен такой князь, который бы допрежь всего госпо́ду обуздал, а после бы уж правил по своей единой воле. И супротив такого простой новгородский люд николи не пойдет: на кой лапоть сдалось ему господское вече?

– Стало быть, ты от тех порядков сюда и подался?

– Истинно, боярин! И рази же я один? Тута по крайности мы от всех вдалеке и живем сами по себе, как птахи Божьи.

– Ну что ж, давай вам Господь. А ты вот скажи мне – как нам отсюда получше в Хлынов проехать?

– Дело это немудреное. Есть отседа тропа прямо на город Котельнич. Ведет она лесами да болотами, но сбиться нельзя: по ей через каждую версту-другую горки камней поскладены. В энту пору дорога еще суха, и на третий день будете вы в Котельниче. Ну а оттеда, берегом Вятки, до Хлынова еще два либо три дня пути.

– А путь безопасен ли?

– Об эту пору, почитай, безопасен. Вотяки больше по весне пошаливают, а волки зимой. И волки будут похуже вотяков.

– Что, много их тут?

– Несметная сила! Зимою сбираются они в стаи по сотне и больше голов, и тогда не попадайся! Поверишь, однова, в какой версте от поселка, отсиживался я от них на дереве полдня и целую ночь! Хвала Христу, что не обмерз до смерти.

* * *

С рассветом выехав из Шулепникова, Василий и его спутники, невыносимо страдая от гнуса, три дня пробирались топкими болотистыми низинами, пока наконец не выехали к берегу Вятки. Здесь, чуть ниже впадения в нее реки Моломы, с незапамятных времен стоял черемисский городок Каршар, захваченный новгородскими ушкуйниками^[109] в 1181 году и переименованный ими в Котельнич.

Сейчас это был довольно многолюдный и хорошо укрепленный городок, с населением почти сплошь русским. Проведя в нем сутки, путники двинулись вверх по берегу Вятки, заночевали в большом русском селе, обнесенном крепким бревенчатым тыном, и на следующий день к вечеру благополучно прибыли в столицу Вятской земли – Хлынов^[110].

Город этот, где они решили дать себе и измученным лошадям несколько дней отдыха, был довольно обширен и защищен солидными стенами, но поражал отсутствием патриархальности, свойственной всем старым русским городам. Впрочем, это было естественно: здесь не было княжьего двора, вокруг которого могла бы в определенных, освященных обычаем формах складываться общественная жизнь; не было и власти, способной призвать к порядку тех, кто в этом нуждался.

Вятская земля, давно отложившаяся от Великого Новгорода, управлялась собственным вечем, иными словами – членами нескольких влиятельных семей, разбогатевших не столько на поместном хозяйстве и торговле пушниной, сколько на военно-грабительских походах против инородцев и всех своих нерусских соседей. Каждый такой представитель местной знати имел нечто вроде собственной дружины, вернее, буйную ватагу людей – русских и вотяков, – которая вооруженной рукой добывала своему хозяину богатства и поддерживала его на вечевых сходах. Соответственно такому общественному укладу и сам Хлынов был более похож на полуразбойничий стан, чем на обычный город.

По существу, он и вырос здесь как город разбойников. Испокон веков из Новгорода в Вятскую землю уходил самый бесшабашный и буйный народ, которому невмоготу было жить в рамках хотя бы самой примитивной законности, который не пристал ни к какому общественному сословию, не имел постоянных занятий и ради возможности пограбить готов был претерпеть любые опасности и все невзгоды пути в неведомые дальние земли.

Подобный люд, оставаясь в Новгороде, был вечной угрозой порядку и питательной средой всякой смуты. Госпо́да его всегда побаивалась и старалась держать подальше. Отправляясь же в свои полуразбойничьи походы «встречь солнца», он приносил пользу всем, кроме тех несчастных туземцев, которых грабил. Новгороду он почти без всяких затрат добывал новых данников и покорял обширные земли, которые помаленьку прибирала к рукам та же госпо́да. И потому новгородские правители предпочитали иной раз терпеть неприятности из-за бесчинства своих ушкуйников в чужих землях, чем терпеть самих ушкуйников в Новгороде. А Хлынову прощали его независимость ради того, что он вбирал в себя и удерживал все наиболее опасные и действенные слои новгородских подонков.

Хлынов был последним городом на пути следованья Василия, и дальше предстояло ехать около полутора тысяч верст местами дикими и почти ненаселенными. Где именно найдет он ставку хана Мубарека, Василий точно не знал. В Хлынове ему сказали, что, по слухам, белоордынский хан кочевал нынешним летом между Каменным Поясом и рекой Тоболом, но что на зимовку он, как обычно, возвратится в свою временную столицу, город Чамга-Туру^[111] стоящий в низовьях реки Туры.

Осень была на пороге, и потому Василий решил держать путь прямо туда, не сомневаясь, что, пока он доедет, ханская ставка будет уже на своем зимнем стойбище.