Беседы с Оскаром Уайльдом

* * *

Как говорил сам Оскар Уайльд, он жил в постоянном страхе, что публика поймет его правильно. «Вовремя позаботься о том, чтобы остаться, как я, непонятым», – писал он художнику Джеймсу Уистлеру в 1885 году. Он говорил, что быть великим – это быть непостижимым, и потратил остаток своей жизни, пытаясь убедить всех, что он именно таков. Мифы, маски и тайны были его фирменным стилем с юности. «В жизни человека истинны не его дела, а окружающие его легенды», – сказал он французскому репортеру Жаку Дорелю в 1891 году. «Никогда не следует разрушать легенд. Сквозь них можно смутно разглядеть подлинное лицо человека». Чтобы пояснить эту мысль, он добавил: «Я никогда не гулял по улицам Лондона с цветком лилии, потому что это мог сделать любой дворник или кучер. Я добился гораздо большего: заставил поверить всех, что я действительно это делал».

Сегодня, через сто лет после смерти, Оскару Уайльду все еще удается быть загадочным – пусть это будет последней данью королю парадоксов. Нас пленяет двойственность этого человека, смущают явные противоречия в его жизни и творчестве, мы хотим знать, какие из них были придуманы для пущего эффекта, а какие были обязаны природному богатству его сложной и многогранной натуры. Что мы можем сказать об этом англичанине и ирландском националисте, который поддерживал движение за самоуправление Ирландии; протестанте, всю жизнь склонявшемся к католичеству; женатом гомосексуалисте с двумя детьми; художнике слова и мастере музыкального языка, который признавался Андре Жиду, что писательство ему скучно; человеке, сочетавшем не две, а три культуры – он был англичанином, франкофилом и кельтом в глубине души; бунтаре-конформисте, который так долго отвечал всем ожиданиям светского общества, что оно начинало смеяться, когда он приставлял палец к носу? Возможно, ответ в том, что явления, которые мы поверхностно считаем противоречиями, на самом деле представляют собой разные, но при этом дополняющие друг друга аспекты одной реальности, и их постоянно меняющееся, как в калейдоскопе, взаимодействие отражает сложную натуру Оскара Уайльда. Попытайтесь насадить его на булавку, расчленить и поименовать все части по отдельности – и убьете дух этого человека. Он сам прекрасно понимал это. Как он писал в конце эссе «Истина о масках»: «В искусстве не существует универсальной правды. Правда в искусстве – это правда, противоположность которой тоже истинна»^[3].

Его упорное пожизненное стремление создать представление о себе как о светском денди, острослове, несравненном собеседнике и авторе комедий привело к тому, что даже десятилетия после его смерти ему так же твердо отказывали в праве на репутацию ученого и мыслителя. Вместо этого на него смотрели как на первоклассного остряка и забавника, пытавшегося подняться выше второго эшелона в литературной иерархии. Разумеется, заманчиво думать, что это именно то, к чему он стремился, – чтобы его жизнь была важнее его произведений, его гениальности, как он ее понимал, и его таланта. Но, как и все, связанное с Уайльдом, очевидность не есть реальность, это лишь маска, которая ее скрывает.

Был ли Уайльд всего лишь преходящим социокультурным явлением и автором легковесных популярных произведений? Или же он был созвучным своему времени мыслителем, соединившим два столетия, тонким критиком и обозревателем, писателем, противостоящим удушливой атмосфере своего века, чья «чрезмерность в ниспровержении основ», по словам Шеймуса Хини, сначала развлекала, а под конец разъярила его чопорных викторианских современников? Но, как бы ни менялся критический взгляд на Уайльда и его творчество, он, по-видимому, занимает прочное место в сердцах своей публики. Всегда существует тайное восхищение не только мятежником, расширяющим пределы дозволенного и имеющим мужество выдержать последствия своих поступков, но и человеком, чье несравненное остроумие и чувство юмора приносит удовольствие стольким людям.

А теперь поговорим…

Далее Оскар Уайльд участвует в воображаемом разговоре, в котором обсуждаются четырнадцать различных тем, и дает ответы на пытливые вопросы.

Вопросы выделены жирным.

Ответы Уайльда даны обычным шрифтом.

Знакомьтесь – мистер Уайльд

Париж всегда был духовным пристанищем для Оскара Уайльда. Однажды он сказал, что это самый чудесный город в мире, единственная цивилизованная столица и единственное место на Земле, где существует абсолютная терпимость к любым человеческим слабостям. Он хорошо говорил по-французски и проводил иногда по три месяца в Париже по разным поводам, встречаясь с Виктором Гюго, Полем Верленом и Андре Жидом. Именно там он написал большую часть своей скандальной пьесы «Саломея» в 1891 году, а когда она была запрещена в Англии, даже грозился, что примет французское подданство. Похоже, нам не найти более подходящего места, чтобы расспросить Уайльда о его жизни и творчестве.

* * *

Ну, дорогой мой, это сюрприз, но очень приятный, и я рад, что вы выбрали Париж. Не думаю, что я решился бы снова оказаться в Лондоне, даже после такой долгой разлуки. Пиво, Библия и семь смертных грехов сделали англичан такими, какими они были в мое время – узколобыми противниками искусства, и я думаю, что вряд ли что-то изменилось с тех пор, как я покинул Англию в 1897 году. Я говорю «покинул», но это, как вы знаете, не вполне точно. Они отправили меня в тюрьму на два года, что было равноценно изгнанию, и сразу после освобождения я уехал во Францию. Я всегда считал ее цивилизованной страной, где уважают людей искусства и не слишком обращают внимание на то, что происходит за закрытыми дверями. К тому же я обожаю французский язык. Для меня существуют только два языка в мире – французский и греческий. Я даже однажды написал пьесу на французском… Но что это мы, только вошли и едва знакомы, а я уже обрушил на вас всю эту тягомотину на правах старого друга. Где мы сядем? Где-нибудь, где я мог бы позволить себе сигарету. Не возражаете, если я закурю?

* * *

Нет, конечно, но, боюсь, это уже перестало быть тем утонченным развлечением, каким оно было в ваше время. Даже в Париже теперь есть законы, которые диктуют нам, что можно и чего нельзя…

Что за ерунда! Я всегда говорил, что курение – образец совершенного удовольствия: это восхитительно, но не дает удовлетворения. Опасаюсь, что курение скоро тоже станет уголовно наказуемым, если только двое взрослых людей не договорятся покурить по взаимному согласию. А теперь, когда мы отдали должное современности и начали с конца, давайте в лучших традициях авангардизма вернемся к началу.

* * *

Вообще, я именно это и хотел предложить, в особенности учитывая то, что вы однажды сказали Андре Жиду – что вы вложили в свою жизнь свой гений, а в свои произведения – лишь свой талант. Мне кажется, что вы всегда рассматривали свою жизнь как предмет искусства.

Именно так – и я очень рано понял это, хотя еще ничего не знал о последствиях такого отношения. Главное в жизни стиль, а не искренность – этому меня научила мама. Не то чтобы она была неискренней, когда дело касалось Ирландии и англичан, но ее особенностью был именно стиль, окрашенный любовью ко всему необычному, экзотическому, экстравагантному. Да, ей нравилось быть «леди Уайльд», женой всеми уважаемого сэра Уильяма, но я всегда вспоминаю случай – я тогда был студентом, – когда одна из подруг попросила разрешения привести «респектабельную» знакомую на один из наших субботних званых вечеров. «Респектабельную! – воскликнула мама. – Никогда не произноси здесь этого слова. Респектабельными бывают только торговцы». С тех пор я приглашал домой друзей, где их встречала мама, говоря, что мы с ней вместе основали Общество усмирения добродетели.

* * *

Восхищение порочностью, отрицание всех правильных ценностей среднего класса, которых с таким рвением придерживались в Викторианскую эпоху, – именно с этим вас всегда ассоциируют. Вас это никак не смущает?

Ни в малейшей степени. Порочность – это просто миф, придуманный добродетельными и респектабельными людьми, чтобы объяснить непонятную привлекательность тех, кто от них отличается. Добродетельные люди взывают к разуму – дурные люди возбуждают воображение. Вот почему преступники всегда привлекали меня, а позднее именно из-за этого я попал в беду. Но, если ты предпочитаешь писать о людях, чье поведение критики клеймят как аморальное, это не означает, что ты сам придерживаешься такого поведения. Это очень скользкая тема – искусство и мораль, и я, пожалуй, остановлюсь на ней позже, когда вы поймете, почему я предал гласности некоторые вещи, которые я делал.