Последнее волшебство. Недобрый день. Принц и паломница (сборник)

Сумерки быстро сгущались, похоже было на то, что отряду придется заночевать прямо на берегу в ожидании, пока спадет вода. Командир отряда, как видно, попытался объяснить это Моргаузе; я не слышал его речей, но вид у него был раздосадованный, и лошадь под ним, хоть и усталая, все время переступала ногами и взмахивала гривой. Я понял, что путь выбирал не он: из Лугуваллиума правильнее всего ехать по плоскогорью; от Брокавума на восток отходит прямая дорога, которая пересекает горный хребет под Вертерами. Крепость в Вертерах содержится в исправности и порядке, там отряд мог бы остановиться и переночевать, так что военный человек, уж конечно, избрал бы именно этот маршрут. Но они почему-то свернули на старую дорогу, которая отходит по взгорьям на юго-восток от перепутья пяти дорог у переправы через реку Льюн. Я там никогда не ездил. Эта дорога давно запущена, она идет вверх по долине реки Дубглас, потом через горные отроги и через главный пеннинский хребет по перевалу, который образуют реки Изара и Трибуит. Люди называют этот перевал Пеннинским проходом. Когда-то в прежние времена римляне его охраняли и дороги к нему содержали в исправности. Местность там дикая, необитаемая, но среди скал и голых вершин выше линии лесов есть пещеры, и в них живут древние люди. И если правда, что эту дорогу выбрала сама Моргауза, то интересно было бы узнать почему.

Тучи, туман; серые струи дождя; взбухшая река накатывает пенную волну с щепками на прибрежный песок под ивами вокруг островка. Потом тьма и разрыв во времени скрыли эту картину от моих глаз.

Когда я снова их увидел, они стояли вблизи перевала на горной тропе, справа от них вздымались отвесные скалы, слева открывался широкий вид на уходящие вниз леса, вьющуюся по дну долины речку и туманные холмы на той стороне. Отряд остановился у дорожного столба. Здесь тропа раздваивалась: одна уходила через перевал, а другая косо спускалась в долину, и там, в отдалении, мерцали огни жилья. Моргауза указывала на них рукой, и видно было по всему, что у них идет спор.

Слышать я по-прежнему ничего не слышал, но о чем спорят, было ясно и без слов. Командир отряда подъехал к Моргаузе и, весь подавшись вперед, яростно толковал ей что-то, указывая на дорожный знак и на путь к перевалу. В позднем закатном свете обозначилось выбитое в камне и обведенное тенью слово: ОЛИКАНА. Цифр я разглядеть не мог, но смысл речей командира был ясен: глупо отказываться от верного приюта, который ждет их в Оликане, ради одинокого дома в долине (если огни и означают дом), где еще неизвестно, сможет ли расположиться весь отряд. Солдаты сгрудились у командира за спиной, и видно было, что они его поддерживают. А женщины, сопровождавшие Моргаузу, бросали на госпожу тревожные, даже можно сказать, умоляющие взоры.

Наконец Моргауза пожала плечами и уступила. Кавалькада перестроилась. Дамы, радостно улыбаясь, заняли свое место рядом с госпожой, и отряд пустился вскачь. Но не проскакали они и нескольких шагов, как вдруг одна из дам громко вскрикнула: Моргауза, уронив поводья на шею лошади, покачнулась и томно выставила перед собой руку, словно ища в воздухе опору. Снова раздались возгласы. Дамы подъехали к Моргаузе вплотную, поддерживая ее в седле. Командир повернул коня, поскакал назад к дамам, встал рядом с Моргаузой и обхватил ее одной рукой за талию, чтобы она не упала. Она привалилась ему на грудь и поникла, недвижимая.

Тут уж ничего не оставалось, как признать свое поражение. Повернули лошадей и, оскользаясь по глинистой тропе, стали спускаться к далекому огоньку в долине. Моргаузу, плотно закутанную в меховой плащ, недвижную и чуть ли не бездыханную, командир отряда вез на руках.

Но я, знакомый с повадками ведьм, знал, что под меховой опушкой плаща на лице ее играет усмешка торжества, ведь люди Артура везли ее прямо туда, куда ей по тайным соображениям во что бы то ни стало хотелось попасть и где она теперь сможет провести ночь.

Когда завеса тумана снова раздвинулась, я увидел богато убранные спальные покои, золоченое ложе под багряным покрывалом и докрасна раскаленную жаровню, отбрасывающую алые блики на лицо женщины, возлежащей на подушках. Моргаузу окружали те же дамы, что прислуживали ей и в Лугуваллиуме: молоденькая служанка по имени Линд, которая привела тогда Артура к ложу своей госпожи, и старуха, проспавшая ту ночь тяжелым дурманным сном. Девушка Линд казалась понурой и бледной; я вспомнил, что Моргауза со зла на меня приказала бить ее кнутом. Она прислуживала госпоже, опасливо поджав губы и опустив глаза долу, а старуха делала свое дело, едва переступая затекшими от долгой езды ногами, потирая застуженную поясницу и что-то беспрерывно ворча под нос, однако все время косилась через плечо: не слышит ли хозяйка? У Моргаузы же, как я и думал, не видно было ни малейших признаков недуга, ни даже усталости. Она лежала, откинувшись на алых подушках, щуря свои зеленые очи на что-то далекое и приятное за стенами покоев и улыбаясь той же самой улыбкой, что и тогда, рядом со спящим Артуром.

Должно быть, я проснулся здесь, разбуженный всплеском ненависти и печали, но, верно, рука божества все еще была на мне, потому что я снова уснул и очутился в тех же покоях. Прошло уже какое-то время, часы, даже дни – сколько потребовалось Лоту, королю Лотиана, чтобы принять участие в торжествах в Лугуваллиуме, собрать свое войско и отправиться той же кружной дорогой на юго-восток – в Йорк. Главные-то его силы, конечно, двинулись напрямую, но сам король с небольшим передовым отрядом свернул и поспешил к месту встречи с Моргаузой.

Что о встрече этой было условлено заранее, не вызывало теперь у меня никаких сомнений. Видно, принцесса известила Лота перед тем, как покинуть двор, а в пути медлила, принуждая свой эскорт продвигаться короткими переходами, и наконец, прикинувшись недужной, хитростью заставила остановиться в доме у верного человека. Я разгадал ее замысел. Не сумев получить власть через Артура, она заманила к себе на свидание Лота, надеясь ведьмовскими своими чарами завоевать его сердце, а заодно и положение при дворе своей сестры, его будущей супруги.

А еще минуту спустя я разглядел и те чары, что она пускала в ход: ведьмовские, бесспорно, но доступные каждой женщине. Снова передо мной были спальные покои, раскаленная жаровня отсвечивала теплом, а рядом на низком столике были расставлены яства и вина в серебряной посуде. Моргауза стояла у жаровни, и розовые блики скользили по ее белым одеждам и сливочной коже и искрились на длинных золотых волосах, ниспадавших до пояса блестящими оранжевыми струями. Даже я, глядевший на нее с отвращением, не мог не видеть, как она хороша. Продолговатые золотисто-зеленые очи, опушенные золотыми ресницами, смотрели на дверь. Моргауза была одна.

Вдруг дверь распахнулась и вошел Лот. Король Лотиана был крупный темноволосый мужчина с горящим взором и могучими плечами. При этом он питал слабость к украшениям и весь искрился драгоценностями – перстни, браслеты, на груди цепь, усаженная желтыми топазами и аметистами. У плеча, где длинные черные волосы соприкасались с узлом плаща, сверкала драгоценная булавка витого золота с гранатом – похоже, что саксонской работы, – превосходная вещь, уж не подарок ли от Колгрима дорогому гостю? Волосы и плащ Лота были влажными от дождя.

Моргауза обратилась к нему с речью. Но я ничего не слышал. Мое видение открывало мне лишь жесты и краски. Она не кланялась, приветствуя Лота, и он, судя по всему, не ожидал от нее поклона. Он не выказал удивления от этой встречи, а только что-то коротко проговорил и, нагнувшись над столом, плеснул из серебряного кувшина вина в кубок, да так торопливо и неосторожно, что алая влага пролилась на стол и стекла на пол. Моргауза засмеялась. Но Лот в ответ даже не усмехнулся. Он залпом выпил вино, словно сгорал от жажды, отшвырнул кубок на пол и, решительным шагом обойдя вокруг жаровни, протянул свои большие, грязные с дороги руки и, ухватив с двух сторон ворот ее платья, одним рывком разодрал его и оголил ее тело до пояса. А потом заключил ее в объятия и прижался ртом ко рту, словно голодный к пище. Он даже не потрудился затворить дверь: я увидел, как внутрь заглянула девушка Линд, привлеченная, должно быть, стуком брошенного кубка. Она, как и Лот, не выказала ни малейшего удивления, но остановилась в нерешительности, не сразу поняв, что происходит и не требуется ли госпоже защита от насильника. Но еще через мгновение она увидела – и вместе с ней увидел я, – как Моргауза разнеженно прижалась к Лоту полуобнаженным телом и, закинув ему за плечи голые руки, запустила пальцы во влажную черную гриву. Разодранное платье сползло вниз и упало бесформенной грудой к ее ногам. Моргауза что-то сказала, рассмеялась. Мужские руки скользнули по ее бокам. Линд отпрянула и закрыла дверь. А Лот поднял Моргаузу на руки и в четыре могучих шага очутился у ложа.

Вот это чары! Когда же они успели подействовать? За одну минуту возможно овладеть насильно женщиной, но соблазнить мужчину?.. Пусть я наивный глупец или кто угодно, но поначалу, окутанный туманами сна, я и в самом деле готов был предположить тут какое-то колдовство. У меня мелькнула мысль о любовном зелье, добавленном в вино, о кубке Цирцеи и мужах, обращенных в свиное стадо. И только позже, когда рука мужчины, протянувшись из постели, выкрутила фитиль в лампе и женщина, разомлевшая, улыбающаяся, приподнялась на алых подушках, натягивая на себя меховое одеяло, начал я подозревать правду. Он прошел босой к столику, ступая по своей разбросанной, изорванной одежде, налил себе еще кубок вина и сразу же осушил, а затем снова наполнил и отнес Моргаузе. А сам взгромоздился на ложе, сел рядом с нею, прислонившись к изголовью, и заговорил. И она, полусидя-полулежа у него на груди, слушала серьезно, кивала и пространно отвечала. Разговаривая, Лот рассеянно поглаживал одной рукой ее грудь жестом мужчины, которому довелось ласкать многих женщин. Но она-то, Моргауза, невинная дева с распущенными по плечам волосами и нежным, скромным голоском? Моргауза тоже не обращала внимания на его руку у своей груди. И только тогда, как удар стрелы в середину щита, мне открылась истина. Эти двое уже бывали здесь прежде. Им такая встреча не внове. Еще до того, как с ней возлежал Артур, она побывала в объятиях Лота, и неоднократно. Для них все это было так привычно, что они могли лежать вместе в постели и деловито, озабоченно рассуждать… О чем?

Об измене верховному королю, которого и он, и она имели свои причины ненавидеть. Моргауза издавна питала зависть к своей единокровной сестре, которой во всем должна была уступать, тайно соблазнила Лота и привлекла на свое ложе. Были у нее, надо полагать, и другие любовники. Потом Лот в Лугуваллиуме сделал попытку захватить власть и потерпел поражение, и Моргауза, не предполагавшая, что Артур по снисходительности своей и силе снова примет Лота в союзники, бросилась укреплять свое положение через самого Артура.

Что же получилось? Владея магией, Моргауза, должно быть, знала, как и я, что в ту кровосмесительную ночь она зачала. Теперь ей нужен был супруг, а кто лучше Лота подходил для этой роли? Если бы ей удалось убедить его, что она носит его дитя, она бы еще, глядишь, отняла обманно у ненавистной младшей сестры и мужа, и королевство и успела свить надежное гнездо для своего будущего кукушонка.

И похоже было на то, что дело у нее ладилось. Когда сквозь дымную пелену сна я снова ее увидел, она смеялась чему-то вместе с Лотом. Сбросив покровы, она уселась нагая на груду мехов, спиной к алому изголовью кровати. Розово-золотистые волосы окутывали ее наподобие шелковой мантии, а на голове красовалась корона Лота из белого золота, изукрашенная желтыми топазами и молочно-голубым жемчугом северных рек. Узкие ее глаза горели, как у мурлычущей кошки, а Лот, смеясь, поднимал кубок с вином, чтобы выпить, как можно было понять, за ее здоровье. Но рука его дрогнула, вино выплеснулось и потекло меж ее грудей, как красная кровь. Моргауза не пошевелилась, улыбка не сошла с ее лица, и король, наклонясь со смехом, стал слизывать языком кроваво-красную струю.

Дым сгустился. Я чуял его запах, словно находился там, где чадила горячая жаровня. А потом я с облегчением проснулся – вокруг стояла прохладная, тихая ночь, но отвратительный сон еще лип к коже, как болезненный пот.

На посторонний взгляд, в том, что я видел, словно бы и не было ничего отталкивающего. Женщина в расцвете красоты, мужчина ладен и могуч, и если король Лот и принцесса Моргауза оказались любовниками, значит она вправе ожидать, что станет королевой, и тянуться за его короной. Обыкновенная картина, каких много видишь летним вечером в кустах у дороги или за полночь в замковом зале. Но корона, даже корона такого короля, как Лот, – предмет священный, это мистический символ связи между богом и королем, королем и народом. И вид короны на этой распутной голове, в то время как обнаженная голова короля склоняется перед нею в скотском ничтожестве, был мне мерзок, как осквернение святыни.

Вот почему я поспешил встать, погрузил лицо в воду и смыл тягостное видение.

Глава 5

Когда к полудню следующего дня мы прискакали в Каэрлеон, ясное октябрьское солнце сушило землю, а в тени домов и заборов синел хрупкий иней. Над речкой, увешанные золотыми монетами листьев, застыли черные ветки ольшаника, словно стежки вышивки на бледно-голубом небе. Под копытами лошадей шуршала прихваченная изморозью листва. От лагерных кухонь уже тянуло свежевыпеченным хлебом и жарящимся мясом, и, вдыхая эти запахи, плывущие по воздуху, я вспомнил, как приезжал сюда когда-то вместе с мастером-строителем Треморином, который перестраивал лагерь по велению Амброзия и, хвала богам, предусмотрел в своих планах самые совершенные кухни.

Я поделился этими мыслями с моим спутником – им был Кай Валерий, мой давний знакомец, – а он согласился со мною и только проворчал:

– Будем надеяться, что король выберет время пообедать, прежде чем приступит к смотру.

– Ну, я думаю, в этом на него можно положиться.

– А как же, он ведь у нас еще растет.

Это было сказано любовно и без тени высокомерия и особенно трогательно прозвучало в устах Валерия, ветерана, сражавшегося в войске Амброзия при Каэрконане, потом в войске Утера и, наконец, бившегося вместе с Артуром на реке Глейн. Если такие люди, как Валерий, относились к юному королю с уважением и принимали его верховенство, значит цель моей жизни уже достигнута. Мысль эта явилась мне, не принеся ни горечи, ни печали, но лишь спокойное чувство облегчения, мне прежде незнакомое. И я подумал: значит, старею.

Я спохватился, что Валерий задал мне какой-то вопрос.

– Прости, – сказал я. – Задумался. О чем ты спрашивал?

– Я спросил, пробудешь ли ты здесь до коронации?

– Едва ли. Какое-то время я ему буду нужен, раз он затевает перестройку. Но после Рождества надеюсь, что смогу уехать. Впрочем, на коронацию я возвращусь.

– Если, конечно, саксы не помешают нам ее отпраздновать.

– Правда твоя. Откладывать до Пятидесятницы, казалось бы, рискованно, но таково решение епископов, и король правильно делает, что не вступает с ними в спор.

Валерий усмехнулся:

– Кто знает, может быть, если они очень напрягутся и помолятся получше, Господь пойдет им навстречу и задержит весеннее наступление саксов. До Пятидесятницы, ты говоришь? Они что же, надеются опять на небесный огонь? И на то, что в этот раз он падет по их слову? – Он искоса взглянул на меня. – Как полагаешь?

Я знал легенду, на которую он намекал. После того как в Гиблую часовню снизошло белое пламя, христиане стали рассказывать, что будто бы однажды в день Пятидесятницы с неба упал огонь и испепелил служителей прежнего бога. Я не считал нужным опровергать такое истолкование событий в Гиблой часовне, важно было, чтобы христиане, чья сила постоянно росла, признали в Артуре богоизбранника. К тому же кто знает, может быть, они и правы.

Валерий все еще ждал моего ответа. Я улыбнулся:

– Полагаю только, что если им известно, от чьей руки пало то пламя, значит они знают более, нежели я.

– Да уж беспременно так, – с легкой насмешкой в голосе сказал Валерий.

В ту ночь, когда Артур в Гиблой часовне поднял из пламени меч, Валерий нес дозорную службу в Лугуваллиуме, но о том, что там произошло, как и все в городе, конечно, слышал. И, как и все, предпочитал об этом не распространяться.

– Так ты, стало быть, после Рождества от нас уезжаешь? И куда же, если дозволительно знать?

– Поеду к себе в Маридунум. Я не был там пять… нет, шесть лет. Слишком много времени прошло. Посмотрю, как там дела, приведу все в порядок.

– Смотри только возвратись ко дню коронации. Тут на Пятидесятницу такое будет, обидно пропустить.

На Пятидесятницу, подумал я, уже подойдет ее время. И вслух сказал:

– Что верно, то верно. С саксонской помощью или без нее, но будут жаркие дела.

После этого мы разговаривали о других предметах, пока не достигли отведенных нам покоев, где нам было передано повеление короля присоединиться к нему за трапезой.

Каэрлеон, римский город Легионов, последний раз был перестроен Амброзием, и с тех пор в нем стоял гарнизон и поддерживался исправный порядок. Теперь Артур вознамерился расширить его чуть ли не до первоначальных размеров и сделать его не только крепостью, но одновременно еще и королевским замком. Дело в том, что город Винчестер, старая резиденция королей, теперь оказался в чересчур близком соседстве с землями союзных саксов и занимал весьма уязвимое положение на реке Итчен, по которой и в прежние годы уже не раз поднимались саксонские ладьи. Правда, у британцев был еще Лондон, расположенный так высоко по течению Темзы, что саксы до сих пор не появлялись под его стенами, но в Утеровы времена их ладьи проникали до самых Вагниаций, а Рутупии и остров Танет уже давно находились в их руках. Так что и Лондон был под угрозой, год от года все растущей, и после воцарения Утера стал постепенно – сначала незаметно, а потом все быстрее – приходить в запустение. Теперь этот город переживал черные дни: многие дома разрушились от старости и небрежения, повсюду царила нищета, рынки переместились в другие города и люди, кто побогаче, перебрались тоже. Никогда больше этому городу не бывать столицей, говорили в народе.

И вот, впредь до того времени, когда будет возведена новая твердыня, способная противостоять вторжению с саксонского берега, Артур решил обосноваться в Каэрлеоне. Такое решение само напрашивалось. Крепость Каэрлеон находилась в восьми милях от столицы Инира Гвентского, в излучине реки, но выше уровня паводков, с тыла ее надежно прикрывали горы, а с востока простирались болота – там проходил водораздел между реками Иска и Авон-Луид. Правда, сила Каэрлеона оказывалась в то же время и его слабостью: отрезанный со всех сторон, он мог защищать лишь малый кусок Артуровых владений. Однако в качестве временного опорного пункта в стратегии подвижной обороны, принятой Артуром, он годился как нельзя лучше.

Всю ту зиму я провел рядом с Артуром. Раз как-то он у меня спросил, шутливо вздернув бровь, не собираюсь ли я его покинуть ради своих полых холмов, но я только ответил: «Позже», и больше мы к этому не возвращались.

О сне, который мне привиделся в храме Ноденса, я ему не рассказывал. У него и без того было много забот, и я радовался, что он как будто бы забыл о возможных последствиях той ночи с Моргаузой. Будет еще время вернуться к этому, после того как придут из Йорка вести о бракосочетании.

И вести пришли, когда при дворе в самом разгаре были сборы к отъезду в Йорк на свадебные торжества. Королю прибыло длинное письмо от королевы Игрейны и с этим же гонцом – письмо ко мне, но я был на берегу, и мне принесли его туда. С утра я был занят тем, что надзирал за прокладкой будущего подземного хода, потом работы были прерваны для полуденной трапезы, солдат, проходивших учение на плацу рядом с древним амфитеатром, тоже распустили, и солнечный зимний день, подернутый жемчужной дымкой, наполнился тишиной.

Я поблагодарил гонца, подождал, держа письмо в руке, покуда он ушел. И только тогда сломал печать.

Мой сон сбылся. Лот и Моргауза сочетались браком. Королева Игрейна еще не доехала до Йорка, когда получила известие, что любовники вступили в брачный союз. Я прочел между строк о том, как Моргауза въехала в город вместе с Лотом, распаленная своей победой и украшенная его драгоценностями; как город, раз уже все равно были сделаны приготовления к королевской свадьбе и приезду самого верховного короля, проглотив разочарование, все же устроил от своих северных щедрот свадебный пир. Король Лотиана, писала Игрейна, был с нею кроток, он всем влиятельным городским мужам преподнес подарки, так что прием ему был оказан достаточно теплый. А Моргана (с удовлетворением сообщала королева), Моргана не выказала ни малейшей обиды или досады. Она рассмеялась в голос, а потом поплакала от явного облегчения. И на свадебный пир явилась в ярко-алом платье и веселилась больше всех, а ведь Моргауза (с памятной мне язвительностью заключала Игрейна) не снимала своей новенькой короны с утра и до самого сна.

Сама королева, как я почувствовал, тоже была скорее рада такому повороту событий. К Моргаузе она, по понятным причинам, любви не питала, а Моргана была ее родной дочерью, ее она растила и пестовала, и, хотя подчинилась выбору короля Утера, этот брак с черным волком севера был им с Морганой обеим очень не по душе. А Моргане, может быть, было известно про жениха даже больше, чем матери. Зная Моргаузу, я бы не удивился, если бы оказалось, что та успела похвастаться перед сестрой своей близостью с королем Лотом.

Игрейна об этом, похоже, не подозревала – как и о беременности невесты, возможно послужившей причиной столь поспешного бракосочетания. Оставалось надеяться, что и в письме к Артуру про это тоже не было речи. Ему сейчас и так хватало хлопот, для распрей и бед еще придет время в будущем. Прежде ему следовало короноваться и иметь свободные руки, чтобы заняться грандиозной задачей войны, нельзя было связывать его тем, что является заботой женщин – и что должно было в скором времени стать также моей заботой.

Артур швырнул письмо на стол. Он гневался, это было видно, однако старался сдерживаться.

– Ну? Ты, конечно, об этом знаешь?

– Да.

– И давно ли?

– Королева, твоя мать, прислала мне письмо. Я его только что прочел. Полагаю, в нем сообщается то же, что и в твоем.

– Я не об этом спрашиваю.

Я мягко сказал:

– Если ты спрашиваешь, знал ли я, что это должно случиться, я отвечу: да.

Нахмуренные, злые глаза вспыхнули.

– Ах вот как! Почему же не сказал мне?

– По двум причинам. Потому, что ты был занят более важными делами, и потому, что я не был полностью уверен.

– Ты? Не был уверен? Что ты такое говоришь, Мерлин?

– Артур, все, что я про это знал или подозревал, открылось мне во сне несколько недель назад. То не был волшебный или вещий сон, а как бы смутный ночной морок, вызванный избытком выпитого вина или слишком упорными, неожиданными мыслями об этой ведьме, ее хитростях и чарах. И не только она не шла у меня из головы, но и король Лот тоже. Вот мне и привиделись они вместе, и она примеряла его корону. Достаточное ли это основание, как ты полагаешь, чтобы явиться к тебе с докладом, от которого при дворе начался бы переполох, а ты бы сорвался с места и бросился на север, ища с ним ссоры?

– Раньше было бы достаточным.

Его рот был растянут в упрямую, гневную линию. Я понимал, что этот гнев порожден беспокойством, не ко времени пришли к нему сомнения в верности Лота.

– То раньше, – ответил я, – когда я был прорицателем короля. Нет, нет, – добавил я, увидев его быстрый жест, – я твой по-прежнему. Но только я уже больше не прорицатель, Артур. Я думал, ты понимаешь.

– Откуда? И что вообще это значит?

– Это значит, что в ту ночь под Лугуваллиумом, когда ты поднял меч, который я для тебя одел белым пламенем, моя сила снизошла на меня в последний раз. Ты не видел часовню потом, когда пламя погасло и все разошлись. Камень, на котором покоился меч, разбился, все священные реликвии погибли. Сам я уцелел, но сила во мне выгорела, и думаю, что навсегда. Огонь выгорает, и остается прах, Артур. Возможно ли, что ты этого не понял?

– Откуда мне было понять? – повторил он, но уже совсем иным голосом: не зло, не резко, а медленно и задумчиво. Подобно тому как я после Лугуваллиума почувствовал себя постаревшим, так Артур вдруг раз и навсегда повзрослел. – По виду ты ничуть не изменился. Так же ясно все понимаешь и выражаешься уверенно, ну прямо оракул.

Я засмеялся:

– А ведь оракулам ясность вовсе не свойственна. Вещие старухи или безумные девственницы, бормочущие что-то в клубах дыма. Если я выражался ясно и уверенно, то лишь потому, что ко мне обращались за советом по делам, в которых я знаю толк, не более того.

– Не более того? Казалось бы, довольно и этого для любого короля, даже если иной мудрости он бы от тебя не услышал… Но теперь я, кажется, понял. С тобой произошло то же, что и со мной: грезам и видениям пришел конец и дальше надо жить по простым людским законам. Мне бы следовало это понять, ты вот меня понял, когда я сам отправился преследовать Колгрима.

Он подошел к столу, на котором лежало письмо Игрейны, и оперся кулаком на мраморную столешницу. Нахмуренные его глаза, ничего не видя, смотрели вниз. Но вот он поднял голову:

– А как же все эти годы, которые у нас впереди? Война предстоит нешуточная, и конца ей не будет ни в этом году, ни в следующем. Не хочешь же ты сказать, что от тебя мне больше помощи ждать нечего? И я имею в виду не военные машины и не твои познания во врачебном искусстве. Я спрашиваю тебя, будет ли мне помощь от твоей магии, о которой рассказывают мои солдаты, помощь, которую получали от тебя Амброзий и мой отец?

Я улыбнулся:

– А, это. Конечно. – Я понял, что он думал о том воздействии, какое оказывали мои пророчества и подчас самое мое присутствие на боевые полки. – В армии что думали обо мне раньше, то будут думать и впредь. И нет нужды в дальнейших пророчествах по поводу войн, которые ты теперь начинаешь. Ни тебе, ни твоим солдатам не понадобятся напоминания. Все помнят мои слова. На просторах Британии тебя и твоих воинов ждет слава, добытая в боях. Ты одержишь победу и раз, и два и в конце концов – далеко ли до этого конца, мне неведомо – восторжествуешь. Вот что я сказал тебе, и это правда. Для побед тебя взрастили и обучили – ступай же и делай свое дело, а мне предоставь заниматься моим делом.

– Что же это за дело теперь, когда ты выпустил в небо своего орленка, а сам остался на земле? Ждать, пока я восторжествую, чтобы потом помогать мне в строительстве?

– Да, со временем и это. Но пока что я должен распорядиться делами иного свойства. – Я указал на смятое письмо королевы. – После Пятидесятницы я, с твоего позволения, отправлюсь на север, в Лотиан.

Я увидел у него на щеках легкий румянец облегчения. Что я там намерен делать, он не стал спрашивать, а только проговорил, помолчав:

– Буду рад. Ты сам знаешь. Нам с тобой ведь незачем обсуждать причины того, что произошло?

– Незачем.

– Ты был, конечно, прав. Как всегда. Она искала власти, а как ее получить, ей было безразлично. И как, и где. Теперь мне это ясно. И я могу только радоваться, что свободен ныне от ее притязаний. – Легким мановением руки он отмел Моргаузу с ее происками. – Но две вещи остаются. Главное – что я все еще нуждаюсь в Лоте как в союзнике. Ты был прав – в который раз! – что не рассказал мне свой сон. Я бы тогда с ним поссорился. А теперь…

Он не договорил и только пожал плечами. Я кивнул:

– А теперь ты признаешь его брак с твоей единокровной сестрой и будешь считать его залогом верности Лота твоему знамени. Королева Игрейна, сколько можно судить, повела себя мудро, и твоя сестра Моргана, как кажется, тоже. В конце концов, сначала-то король Утер задумал именно этот брак. А как да почему он осуществился, теперь уже не важно.

– Тем более, – подхватил Артур, – что Моргана, оказывается, вовсе не огорчена. Вот если бы она оскорбилась… И это второй вопрос, который я хотел с тобой обсудить. Впрочем, и вопроса-то никакого нет. Королева намекала тебе, что Моргана не выказала иных чувств, кроме облегчения?

– Да. И я допросил гонца, привезшего письма из Йорка. Он говорит, что в Йорке находился Урбген Регедский, прибывший на королевскую свадьбу, и Моргане было не до Лота, она не спускала глаз с Урбгена.

Урбген был теперь королем Регеда, старый король, Коэль Регедский, умер вскорости после битвы у Лугуваллиума. Его наследник был мужчина лет под пятьдесят, но славный воин и все еще могуч и хорош собой. Он года три как овдовел.

Артур оживился:

– Урбген Регедский? А что, это было бы дело! Я бы с самого начала остановил свой выбор на нем, да только, когда сговаривали Моргану за Лота, Урбгенова жена была еще жива. Так, значит, Урбген… Он да Маэлгон Гвинеддский – это доблестнейшие бойцы севера, а что до его верности, то в ней никогда не возникало сомнения. За этими двумя королями север будет как за каменной стеной, и тогда…

Я договорил за него:

– Тогда Лот и его королева пусть делают все, что им вздумается?

– Вот именно. Но возьмет ли ее Урбген, как ты полагаешь?

– Он почтет себя счастливцем. И думается мне, ей будет за ним лучше, чем было бы за тем, другим. Так что жди в скором времени нового гонца. Я не пророчествую, а просто умозаключаю.

– И тебе не обидно, Мерлин?

То был вопрос короля, человека, как и я, умудренного жизнью, умеющего видеть дальше своих собственных ближайших забот и способного понять, каково мне дышится в безжизненном пространстве на месте сада, где прежде обитали божества.

Я ответил ему, немного подумав:

– Сам не знаю. Так уже бывало и раньше, приходили сонные времена, приливы сменялись отливами, но не на пороге великих событий. Я не привык чувствовать себя бессильным и признаю, что это мне не по душе. Но один урок я крепко усвоил, пока бог был со мной, урок доверия, – я научился полагаться на его волю. Я уже стар и могу жить в покое, а при взгляде на тебя я вижу, что выполнил свое предназначение. Чего мне грустить? Буду сидеть на холме и поглядывать сверху на то, как ты продолжаешь мое дело. Такова награда старости.

– Старости? Ты говоришь, как седобородый дед. Сколько тебе сравнялось?

– Немало. Скоро сорок.

– Ну, знаешь ли…

И так, со смехом, мы обогнули этот острый угол. Потом он подвел меня к столу под окном, где стоял изготовленный мною макет нового Каэрлеона, и начал обсуждать со мной его. О Моргаузе больше не было сказано ни слова, и я подумал: вот мы говорили о доверии, но как же он безоглядно полагается на меня! Если я не оправдаю этого доверия, то воистину останусь только тенью, только именем, а меч Британии у меня в руке – всего лишь горькой насмешкой.