Это был Граус. Я подал руку этому важному гражданину Ротберга, бывшему, по слухам, самым богатым человеком после принца. Я ответил ему по-немецки, что мы доедем до Ротберга в общественной карете рядом с ним, господином Граусом, если он сделает нам честь подсесть к нам. Хотя я с детства говорил вполне изрядно по-немецки, Граус ответил мне по-французски. Он не допускал мысли, чтобы француз мог достаточно хорошо понимать и изъясняться на языке Гете. По-французски Граус говорил очень медленно, отчетливо, тщательно подбирая слова и выражения. И в отборных выражениях он высказал пожелание, чтобы барышне понравилось в Германии и чтобы, вернувшись домой, она могла «рассказать на бульварах своим друзьям, что немцы вовсе не варвары».

Я счел излишним разъяснять Граусу, что моя сестра не проводит всего своего существования на парижских бульварах и что она не ожидала встретить в Тюрингии древних тевтонов, а ограничился вопросом:

– Готовы ли наши комнаты, господин Граус?

– Да, господин доктор. Я приказал приготовить вам отделение в первом этаже виллы «Эльза», У вас две комнаты, сообщающиеся между собой. Та, которая выходит на площадь, предназначена для вашей сестры, – эта комната веселее. У другой имеется крытая терраса, выходящая на Ротскую долину, Тиргартен и замок. Конечно, там вы не найдете той роскоши, к которой привыкли при дворе, но зато вид из вашей комнаты еще лучше, чем из замка.

В это время покончили с погрузкой багажа на крышу кареты. Мы сели. Кроме Грауса и нас обоих, туда сели дама с бежевыми петушиными перьями и ее муж – блондин с золотыми очками. Граус шепотом сообщил мне, что это – саксонские чулочники, собирающиеся отдохнуть в «Люфткурорте».

Юный кучер взмахнул бичом, и пара крепких франконских лошадей бодро понесла нас по залитым солнцем улицам Штейнаха.

По дороге Граус принялся рассказывать мне:

– Вы увидите на вилле много народа, господин доктор.

В ваше отсутствие гости понаехали со всех концов империи, даже из-за границы кое-кто приехал. И как раз на вилле «Эльза», рядом с вами, живет всемирно известный человек, профессор Циммерман из Иены! Это такой же мировой ученый, как ваш Пастер, но, кроме того, он еще и философ… Разумеется, его философия – это философия ученого человека, живущего вне действительности, в мире цифр и химер. Родился он в Ротберге, но впервые после долгого отсутствия возвращается на родину. У него были очень бурная юность и большие неприятности с покойным принцем Конрадом, отцом нынешнего владетельного принца Отто. Доктор Циммерман осмелился выступить против политических взглядов принца Конрада, который был страстным империалистом. Профессор даже восставал против аннексии Эльзаса и Лотарингии, ну, его и объявили врагом империи, врагом принца, врагом общества. Ему запретили преподавать в Штейнахе, постарались сделать жизнь невыносимой. Вот тогда-то он поселился в Гамбурге, где предпринял большие труды по химии и биологии, которые прославили его. Его курс в Йене самый популярный и посещается больше всех. Говорят, что он открыл какое-то страшное взрывчатое вещество, которым можно было бы взорвать на воздух все французские крепости. Но он не хочет сообщить рецепт военному министерству, потому что носится со своими утопиями мира и братства. Не знаю, зачем он приехал в этом году в Ротберг. Разумеется, когда он письменно заказал себе помещение на одной из моих вилл, я сначала предупредил принца Отто. Но принц ответил, что ровно ничего не имеет против приезда Циммермана, потому что годы сделали профессора разумнее; кроме того он хотел выказать снисходительности к профессору. Вот каким образом случилось, что барышне придется иметь своим соседом человека, ежедневно оперирующего с разными химическими и динамическими веществами…

Граус вдруг остановился и с таинственным видом показал нам на одну из скамеек при дороге, которая вела к самим виллам. На скамейке сидел маленький старичок с довольно высокой старухой.

Старуха была одета в просторную юбку темно-зеленого цвета, с передником черной тафты, обшитом черной рюшкой. Ее корсаж тоже был из черной тафты. Небольшой кружевной воротник белел словно детский нагрудничек. На голове у нее был черный тюлевый чепчик, скромно украшенный вишнями. У нее были волосы того неопределенного желтоватого цвета, который принимают светлые блондинки седея. Какое очаровательное личико окаймляли они когда-то, можно было судить по тому, что даже время бессильно развеять его чары. У нее были изящный овал лица, белизна кожи без бледности; морщины почти не были заметны, губы все еще оставались красными. Талия, тонкая и округленная, не сдалась под влиянием времени. В правой руке старушка держала какое-то растение, к которому внимательно склонился муж; другая ее рука была в правой руке старика.

Он же наоборот имел вид маски, переодетой человеком. Из-под широкополой шляпы справа и слева ниспадали тяжелые пряди белоснежных волос. Худое, искривленное (искривленное только годами, быть может) тело тонуло в складках просторного черного редингота. Лицо, цвета старого пергамента, было до невероятности испещрено морщинами и отличалось поразительной подвижностью. Маленькие черные глазки отличались такой живостью, что казалось, будто они непрерывно вращаются в орбитах. Этот удивительный старик говорил что-то с одушевлением, граничащим с гневом; казалось, что свободной рукой он поясняет какие-то особенности растения, но другая рука спокойно и нежно оставалась в руке внимательной подруги.

– Барышня, – прошептал Граус, когда карета медленно проезжала мимо странной пары, – вы видите пред собой величайшего динамолога Германии!

Глаза Греты с вопросом уставились на меня.

«Динамолог? – подумал я. – Что хочет сказать этот чудак? Ах, да!.. Дюнамис, дюнамеос… Логос, логу… Химия взрывчатых веществ!..»

Я собирался объяснить это Грете, когда вдали показалась туча пыли. Кучер стремительно притиснулся с экипажем к самому краю дороги. Пять или шесть всадников эскортировали двоих, несшихся на нас стремительным аллюром. В одном из этих двоих я узнал колоритную, крепкую фигуру принца Отто с лихо закрученными усами, в другом – длинный тощий силуэт майора Марбаха. Весь отряд в вихре пыли пронесся мимо нашей кареты. Мы поклонились. Граус даже явственно крикнул: «Hoch!», но его крик затерялся среди стука копыт.

Ни старик, ни старуха не двинулись с места. Склонившись к растению, они продолжали изучать его.

– Вы видели? – сказал обоим саксонцам по-немецки Граус, когда наша карета снова двинулась в путь. – Доктор и его жена даже не поклонились принцу!

– Какой позор! – одновременно воскликнули чулочник и его жена.

– Ну, да ничего! – продолжал Граус. – Принц живо усмирит его! – И он сделал кулаком по воздуху движение, как бы вгоняя непослушный гвоздь.

Наконец мы приехали. Я хотел помочь Грете разобрать ее чемодан, но она заявила мне, что я в этом ровно ничего не понимаю, и приказала мне сесть и не двигаться. Я с нежным любопытством смотрел, как она вытаскивала из ящиков поштучно свой гардероб пансионерки, очень простенький, лишенный всяких украшений. Для того, чтобы не компрометировать меня, она присовокупила к прочим вещам кое-какие крохи, оставшиеся от нашего разорения. Оба «неких» платья, объявленных в письме, были показаны мне – два платья из времен «былого величия», как выразилась Грета. Она отдала их переделать, и теперь эти платья казались еще очень элегантными.

– Ты не узнаешь белого? Да ну же, Волк, неужели ты не узнаешь его? Это – то самое, которое было на мне на балу в австрийском посольстве полтора года тому назад! А вот это было на мне на Рождество… в предпоследнее Рождество, разумеется; последнее было довольно-таки печальным и одиноким для твоей Греты, мой Волк!

Не переставая болтать, она размещала платья по шкафам.

– Видишь ли ты, – продолжала она, – что мы стали бедными, это мне еще все равно. Но подумать, что быть бедными для меня равносильно ежегодному десятимесячному заключению в тюрьме, а для тебя – ссылке в дебри Германии, ну, уж это слишком! Я не желаю, чтобы это продолжалось, и постараюсь устроиться!

Это «постараюсь устроиться», сказанное девчонкой четырнадцати лет, казалось достаточно комичным. Но почему же у меня не появилось ни малейшего желания смеяться?

«Неужели это – правда? – подумал я. – Неужели мне все-таки придется однажды покинуть Ротберг, чтобы… более уже не возвращаться сюда?»

Грета, развесив принадлежности своего туалета, танцевальным шагом прошлась по комнате, затем подошла к зеркальному шкафу и, присев собственному изображению, сказала ему:

– Милая Грета, вы не то, чтобы уж очень-очень некрасивы, но зато ужасно неопрятны! На вашем платье нависли франконская пыль и вестфальский уголь, покрывающий также ваше лицо и волосы. Поспешите со своим туалетом! – А через секунду она уже была у меня на коленях, говоря: – А вы, господин Волк, потрудитесь очистить мою комнату! Через полчасика вы можете поцеловать вашу Грету, которая будет такой же чистенькой, как новенькая монета!

Она сейчас же легко вскочила на ноги, взяла меня за руку и, подведя меня к двери моей комнаты, щелкнула за мной замком. Я воспользовался этим временем, чтобы заняться также и своим туалетом. Но едва только я начал, как в дверь постучали.

Один из придворных служителей, одетый в нарядный, маскарадного характера костюм, с выражениями величайшего почтения подал мне два письма с придворными гербами. Я сейчас же узнал почерк моей госпожи и ученика.

– Ответа не надо! – сказал посланный удаляясь.

В конверте принцессы была карточка с написанным по-немецки словом «Добро пожаловать!» и по-французски: «Я рассчитываю на дорогой мне урок завтра в девять часов утра».

Юный принц писал более подробно:

«Дорогой господин Дюбер, я счастлив, что могу поздравить Вас с возвращением. Надеюсь, что Вы хорошо съездили. Как мне было скучно без Вас! Мне не позволили сходить сегодня к Вам, иначе Вы видели бы меня у себя, и я имел бы возможность познакомиться с Вашей сестрой, которой прошу передать мой привет. Весь ваш Макс».

«Нельзя отрицать, что у меня довольно-таки внимательные ученики! – подумал я. – Да, в сущности, и верзила с закрученными усами далеко не так страшен, каким хочет казаться!»

Окончив свой туалет, я вышел на террасу. Граус был прав: вид отсюда был лучше, чем из замка. Я засмотрелся на чудный пейзаж, думая в то же время о той двойственной роли, в которой мое сердце мечется между привязанностью к Грете и к принцессе… Но разве нельзя совместить то и другое?

– Ку-ку! – послышалось сзади меня, и руки Греты на мгновение закрыли от меня красоты пейзажа. – Однако, – сказала она, освобождая мои глаза, – у твоего принца очень красивые владения! – Ее рука скользнула под мою, и, прижавшись ко мне всем своим грациозным телом, Грета продолжала: – Все-таки, Волк, скажи мне, что я не сплю и что я действительно с тобой в Тюрингии! Тюрингия! Если бы ты знал, как это имя ласкает, волнует меня; мне кажется, что оно какое-то волшебное… Это происходит, вероятно, оттого, что еще совсем маленькой я зачитывалась тюрингскими сказками… Но все-таки, Волк, мы здесь в стране гениев и фей?

– Да, девочка моя, Ротберг и в самом деле является легендарным уголком Германии. Эти бархатные горы, изумрудные долины, красноватые потоки издавна были обителью таинственных духов, хранителей старой Германии. Вот в этом дворце, или по крайней мере в том рыцарском замке, на развалинах которого выстроен этот дворец, когда-то жил немецкий император, отравленный вскоре после своего избрания: этот император имел самый «настоященский» вид, какой полагается средневековому властителю: длинная борода и железные доспехи. Позднее здесь жил менее варварский принц – Эрнс, который превратил замок в резиденцию философии и поэзии. В Ротберге водились принцессы, знаменитые красотой и обаянием. Таковой была Мария-Елена, из-за любви к которой дезертировал и лишился жизни офицер… Но только принц Эрнст и принцесса Мария-Елена – все та же старая Германия, сменившая железные доспехи на шелковую одежду…

– А теперь? – спросила Грета.

– Теперь, дорогая, Ротбергом повелевает очень современный принц, который хоть и гордится своей независимостью, но за всяким распоряжением обращается в Берлин. Хотя у принца Отто всех подданных наберется не более восьми тысяч, однако он имеет право выпускать собственные почтовые марки и содержать гарнизоны, рекрутируемые из ротбержцев. Но идеалом принца Отто является пересоздание своих владений по прусскому образцу. Он заимствовал у императора манеру носить лихо закрученные вверх усы, склонность к сенсационным телеграммам и мундирную манию… Ты увидишь его, познакомишься с его маленьким двором, вымуштрованным по прусскому образцу, увидишь майора Марбаха (пруссака родом), графа Липавского (придворного интенданта), барона Дронтгейма (министра полиции), затем придворного архитектора, духовника и прочее, и прочее. Весь этот крошечный официальный мирок, по примеру принца Отто, объят бесконечным преклонением пред всем прусским, а следовательно, заражен снобизмом… Ну, а гении и феи, как уже вполне доказано, крайне ненавидят снобов. Вот почему ты не встретишь на ротбергской территории сказочных духов Германии!

– Ну, а маленький принц, твой ученик? – спросила Грета помолчав. – Он мил?

– Это – очень хороший по натуре ребенок, но унаследовал от предков чрезмерную вспыльчивость. Кроме того, он выказывает склонность к лицемерию, что выработалось в нем благодаря той дикой манере, с которой майор Марбах воспитывает его на славу прусской армии… Но со мной он чрезвычайно мил.

– Ну, а принцесса?

Я ответил не сразу, довольный, что сгущавшиеся сумерки скрадывают румянец, выступивший на моих щеках.

– Принцесса, – сказал я наконец, – урожденная Эрленбург; это очень древний немецкий род. Она – культурная женщина и отлично владеет французским языком.

В этот момент на террасе, смежной с нашей, послышался шум шагов.

– Посмотри-ка, – вполголоса сказала Грета, – вот и господин Молох!

Я обернулся: это был маленький старичок в черном рединготе, которого мы встретили на дороге.

«Почему Грета зовет его Молохом? – подумал я, а затем, вспомнив словечко Гранта, внутренне улыбнулся. – Ну, да, динамолог… дина-Молог… Молох!.. Грета таким образом упрощает трудное для нее слово!» – Его зовут не господин Молох, а профессор Циммерман, – заметил я.

Грета ничего не ответила мне. Но когда на террасе показалась старушка, которую мы видели в обществе профессора при дороге, Грета прибавила:

– А вот и госпожа Молох!

Глава 3

Принцесса читала:

– Любовь не должна мириться с подобными унижениями души, с сладострастием порабощения. Ее усилия должны клониться к возвышению любимой особы до своего уровня, культивировать форму союза, способную скрепить ее, сообщить ей реальность; эта форма – равенство. Раз души любящих так несоразмерны, между ними невозможен какой-либо обмен, какое-либо единение. Никогда не удастся сочетать все с ничем…

Окутанный утренним светом, проникавшим сквозь спущенные желтые занавески, я слушал, как принцесса читала эти строки с добросовестностью прилежной ученицы и с подчеркиванием некоторых мест, свидетельствовавших, что чтица понимает, одобряет и разделяет высказываемые взгляды.

Мы сидели в будуаре-библиотеке, Принцесса сидела перед пультом, я комфортабельно откинулся в кресле. В глубине комнаты, у самых дверей, фрейлина принцессы Больберг, юная особа лет пятидесяти, худая и в то же время массивная, не отрывала взора от «дорожки», неустанной иглой вышивала на ней узор. Желтый свет оживлял очаровательную комнатку в стиле Людовика XV, устроенную принцем Эрнстом, предком принца Отто. Портрет принца Эрнста, висевший между двумя окнами, казался в этом желтом свете настолько полным жизни, что мне даже чудилось, будто царственный друг Вольтера говорил мне: «Мой юный друг, мне кажется, что вы заставляете мою внучатую сноху заниматься какой-то странной галиматьей, расцвеченной несколькими истинами Ла-Палиса!»

Жак де Шабанн, сеньор де Ла-Палис был знаменитым, очень популярным французским полководцем шестнадцатого века. Когда в битве при Павии он был убит, солдаты сложили про него песенку, в которой попадались следующие наивные строки: «Еще за четверть часа до своей смерти он был жив». Они хотели сказать этим, что герой отважно бился до самой последней минуты, но мало-помалу смысл этих строк был забыт, и в памяти удержалась только наивная истинность взгляда, что человек перед смертью бывает еще жив. С тех пор «истиной Ла-Палиса» французы называют нечто банальное, заезженное, смешное уже своей очевидностью.

«Ваше высочество! – мысленно возражал я. – Правда, что все это – ужасная чушь. Но все-таки примите во внимание, что до моего прибытия сюда ваша внучатая сноха питалась своеобразной французской литературой, которой ее снабжал лейпцигский издатель. Нежная Эльза принимала за французскую литературу книги под названием: «Пылающая плоть», «Фальшивый пол», «Ад сладострастия», да и мало ли что там еще! Кроме того она погружалась в ребусы декадентской школы, процветавшей в Париже в девяностых годах, и воображала, будто разбирается совершенно ясно в этом мраке. А теперь она занимается Гюго, Верденом, Бальзаком. Сегодня же, с вашего разрешения, она декламирует Мишле!»

Принцесса продолжала:

– Натура северянок отличается подвижностью. Зачастую бывает достаточно небольшой ловкости и любви, чтобы сразу изменить эту чистую особу и заставить ее перейти к самой очаровательной нежности, к слезам, влюбленной самоотверженности. Мужчина должен как следует поразмыслить над этим…

Великолепный совет! Я принял его к сведению и погрузился в размышления о самоотверженности влюбленных северянок, а чтобы придать фактическую опору своим мыслям, я внимательно посмотрел на свою повелительницу.

Как мне говорили, Эльза еще четыре года тому назад была худой и костлявой. Но затем она пополнела; ее лицо и формы приобрели изящество линий, которого им не хватало, и она сразу помолодела. Что особенно было хорошо у нее, так это глаза, полные юности, ласковости, даже нежности. В первый момент, когда я увидел их, они показались мне очень проницательными. Теперь я знал, что именно проницательности-то в глазах Эльзы не было, зато было много доброты и очаровательного сентиментального любопытства. И я подумал:

«Милая Эльза, как я признателен тебе за то, что ты подождала меня, Чтобы похорошеть! Ведь портреты из времен твоей ранней юности прельщают меня несравненно менее, чем теперешняя зрелость расцвета!»

– Госпожа Больберг, – сказала в этот момент принцесса, положив произведения Мишле на пульт, – сегодня солнечный день, и мне кажется, что настал час, когда вы должны гулять по предписанию врача!

Девица Больберг быстро свернула свое рукоделие и с уязвленным видом вышла из будуара, не проронив ни слова.

Как только дверь за нею захлопнулась, принцесса взглянула на меня и покатилась со смеха.

– Она вас до смерти ненавидит! Ах, бедняжка Больберг! Она отчаянно ревнует вас и меня! Идите ко мне! Оставим чтение, я уже не могу больше выносить его. Идите!.. Ближе ко мне, ближе…

Все это было сказано с очень милым нетерпением, но под внешней ласковостью все же крылся повелительный тон, тон людей, видавших на своем веку слишком много согнутых спин.

Как и всегда, это поколебало все мои дружеские намерения. Я подошел к принцессе и остановился в позе человека, ожидающего приказаний.

– Что? – сказала Эльза. – И это – все?

На ее лице отразилось такое разочарование, что я не мог удержаться от улыбки. Я взял руку, которую она мне протянула, и прижался к ней губами на более продолжительный срок, чем это полагалось по этикету.

– Подумать только! – сказала она. – Вы не видели меня целых четыре дня и так ведете себя! Садитесь сюда!

Я повиновался. Я уселся на скамеечку по соседству с пультом и взглянул в голубые глаза принцессы. Они были немного влажны. Может быть, потому, что перед этим я созерцал личико четырнадцатилетней Греты, я прочел в нежной синеве этих влажных глаз цифру лет. И это тронуло меня: когда видишь, как время накладывает свою печать на женскую красоту, не можешь не чувствовать волнения. И я уже жалел, что уезжал: быть может, нарушив свои привычки, я потерял способность увлекаться принцессой.

«Но что же станет со мной? – эгоистически думал я. – Как я вынесу жизнь в Ротберге, если не буду чувствовать себя влюбленным? Как примириться с бесконечными зимними месяцами без интрижки?»

Между тем принцесса заговорила немного взволнованным голосом:

– Мой друг, я чувствовала себя без вас очень одинокой. Принц охотился, муштровал гарнизон. Я гуляла с Больберг, которой подстраивала всякие неприятности за то, что она не могла не удержаться, чтобы не сиять от восторга благодаря вашему отсутствию… И тогда я поняла, насколько вы мне необходимы…

«В самом деле, – подумал я, – ведь она держится совершенно не как принцесса. Она очень нежна и… как бы это сказать?… очень мила. Рабочая девушка из Йены точно так же должна встретить студента – своего друга, пробывшего три дня за городом!»

Дурное чувство сознания своего морального перевеса, странное удовольствие помучить того, кто нас любит, быть может, также извращенное желание довести до взрыва эту чувствительность заставили меня ответить с аффектированным почтением.

– Ваше высочество, вы можете быть уверены, что и мне тоже казалось очень длинным время, проведенное вдали от вашего высочества!

Она откинулась назад.

– Ваше высочество! Он зовет меня «ваше высочество» теперь! Что изменило вас так за три дня пребывания в Карлсбаде? О, вы – просто истинный француз, легкомысленный и фривольный, и я сделала большую ошибку, привязавшись к французу. Я позволила вам в обращении со мной оставлять в стороне мой ранг. Отклонять это разрешение – просто другая форма недостатка уважения!

Она встала и резко отвернулась к окну, чтобы скрыть выступившие слезы.

«У нее прелестные волосы и очаровательная фигура, – подумал я. – Нет, она решительно права, и я просто легкомысленный француз. Но почему же ей даже в минуты взрыва страсти не хватает такта? Постоянные напоминания моего подчиненного положения, вечно слова «разрешение», «послушание», «уважение» на устах!

Принцесса вытерла глаза, обернулась и просто сказала мне:

– Это нехорошо с вашей стороны!

Эти слова нашли дорогу к моему сердцу. Мне пришло внезапное желание проделать над нею и собой сложный психологический опыт. И я сам превратился в йенского студента, которому его подруга с исколотыми иглой пальцами делает по его возвращении беспричинную сцену. Я взял длинные, не ведавшие уколов иглы пальцы красивой, породистой руки принцессы; эта рука слабо сопротивлялась, но я крепко держал ее.

– О, мой большой друг! – шепнул я.

Эльза улыбнулась. Она любила это обращение, которое однажды пришло мне в голову; она находила в нем, не знаю какую, французскую изобретательность и остроумие.

– О! – сказала она. – Это мило, что вы снова зовете меня так!

Мы уселись рядышком на диванчике близ окон.

– Я поняла, – заговорила опять принцесса, – насколько ваше присутствие необходимо для меня, как только опять зажила без вас прежней жизнью. С тех пор как вы со мной, я чувствовала себя опьяненной, не отдавала себе отчета в действительности. Моя тюрьма нравилась мне, потому что я разделяла ваше любопытство ознакомиться с нею. А прежде меня ничто не интересовало… Разве не видела я всего этого с детства? Пышный дворец, громадные залы, приемы… Вам, юному парижанину, никогда не бывавшему при дворе, все это казалось новым, и меня забавляло показывать вам все достопримечательности замка, дать вам возможность проникнуть в жизнь принцессы и самой проникнуть в вашу жизнь, которой я не знала… И все вокруг словно ожило для меня после пятнадцатилетнего сна!..

Она остановилась и взглянула на меня, Все, что она говорила мне, было действительно прелестно. Я поблагодарил ее и ободрил продолжать далее, прикоснувшись губами повыше браслета, охватывавшего ее правую руку. Она положила мне на плечо левую руку и продолжала:

– А Макс, мой маленький Макс, который так любит вас и так мило говорит: «Господин Луи Дюбер – мой соотечественник!» Ведь он любит ваш язык и вашу страну, это – живой портрет деда Эрнста, получивший вдобавок от меня в наследство много сердечности. Макс сделал такие успехи с того времени, как вы здесь! И он тоже проснулся! Ну вот, а когда вы уехали, Макс снова заснул, и с ним заснули весь двор, замок, окрестность… Больберг снова взялась за свои старые истории, которые она не осмеливалась мне рассказывать целый год и которые относятся к происхождению ее семьи. Напрасно я ей говорила: «Больберг, ну какое мне дело, что ваш род происходит от Оттомара Великого?» Она все же не уступала мне ни единого Куно, Фридебранта или Теодульфа. За столом принц и майор опять возобновили разговоры на военные темы, которые они боялись затрагивать при вас, чтобы вы не сообщили своему правительству о том, что услышите… Да, все показалось мне заснувшим и отвратительным. И я захотела в одиночестве обойти все наши любимые места в парке, в особенности… грот Марии-Елены…

Она смущенно потупилась. Я подумал:

«Есть от чего краснеть! Вот невинность тоже! Смущаться при воспоминании, что в гроте владетельная принцесса на мгновение приникла головой к плечу гувернера!»

Я нежно поцеловал белую руку, которая становилась все лихорадочнее, и произнес:

– И я тоже много думал о вас! Когда поезд мчал меня вдаль от Ротберга, я чувствовал себя крайне одиноким. Ваш портрет был у меня всегда перед глазами и под рукой. И даже в тот момент, когда я поджидал в Штейнах приезда сестренки, я перечитывал ваше письмо!

– Правда? – радостно вскрикнула принцесса и сделала движение, как бы собираясь поднести к своим губам мою плебейскую руку.

Но наследственность титула и воспитание сейчас же сдержали инстинктивный порыв, и с очаровательной неловкостью она положила мою руку к себе на колени.

Я же подумал:

«Я наполовину солгал. Письмо Греты я перечел раньше письма Эльзы, и первое много повредило второму. Но что значит полуложь в делах чувства?»

А принцесса как будто почувствовала угрызения совести, что не дала воли искреннему порыву. Желая вознаградить меня, она пробормотала:

– Подсядьте ближе ко мне! Раз вы действительно думали о своей повелительнице, то я позволяю вам сесть совсем близко, как… в Мария-Елена Зице!

Это было достаточно ясно: ведь только в гроте Марии-Елены один раз мы на мгновение интимно приблизились друг к другу. Я склонился к принцессе и положил свой лоб на ее плечо, на то место, где кружевной воротник платья обнажал шею.

– Мой друг! Мой друг!.. – лепетала между тем Эльза, прислоняясь своей щекой к моему лицу. – Ваше отсутствие безжалостно обнажило передо мной страдания моего сердца… Скажите… любите ли вы меня?

Последние слова были подобны легкому вздоху, и надо было так близко сидеть, чтобы разобрать их.

– О!.. Вы сами хорошо знаете, что я люблю вас! – сказал я голосом, твердая уверенность которого поразила даже меня самого.

Принцесса высвободилась из моих объятий, словно ответ, которого она требовала, оскорбил ее. На ее лице отразилось большое волнение. Она поспешно обвела взглядом тихую библиотеку и пробормотала, словно оправдываясь:

– Я слишком страдала здесь… Это – не жизнь! Это – не жизнь. Мои лучшие годы проходят в этой тюрьме. Уверяю вас, Луи, – прибавила она, оборачиваясь ко мне, – я не желала бы ничего лучшего, как найти в супружестве удовлетворение всем своим сердечным запросам. Не принимайте меня за женщину, похожую на ваших землячек, которые относятся совершенно несерьезно к таинству брака. Когда меня выдали замуж за принца Отто, мне было семнадцать лет, я была чиста до полного неведения… И я искренне старалась усвоить себе вкусы принца Отто, разделяла все его интересы… Но скоро я убедилась, что для него я – только принцесса, а не любимая женщина. И, когда у меня родился сын, он решил, что больше от меня ничего не требуется. А ведь я была молода и красива… И все-таки принц предпочитал мне всех моих фрейлин, всех жен чиновников, даже камеристок. Теперь его возлюбленной состоит Фрика Дронтгейм, сестра министра полиции, девушка крайне дурно воспитанная и худая, как скелет! Мне кажется, он пощадил до сих пор одну только Больберг! – Она взволнованно подошла к окну, распахнула его, вдохнула свежий воздух долин, вернулась ко мне и продолжала: – Я задыхаюсь, задыхаюсь здесь! Жизнь не возможна без любви, а любви-то у меня и не было. Бывали дни, когда я вставала с постели, словно сумасшедшая, полная твердой решимости бежать отсюда, если на моем пути не встретится что-либо… Достаточно было бы любому из моих подданных – если бы только его лицо понравилось мне – пожелать, чтобы стать капризом повелительницы… Я бродила по парку, думая: «Я молода… я красива… Неужели среди обитателей этой долины не найдется ни одного, который будет мечтать обо мне, которому захочется видеть меня поближе, который проберется в кусты парка, чтобы приблизиться ко мне, как этот офицер, который полтора века тому назад увлекся принцессой Марией-Еленой?» Как бы я была снисходительна! Двери парка открыты, и только древняя дощечка, прибитая у входа, гласит, что вход запрещен. Но это – такой рабский народ, что ни разу не было сделано попытки проникнуть в парк. Я не только не встретила, как Мария-Елена, влюбленного в меня подданного. Нет, до сих пор даже ни один жених не проникал в парк, чтобы сорвать цветок для невесты, и не нашлось ни одной невесты, которая попросила бы об этом жениха! – Принцесса остановилась, ее волновал звук собственного голоса. – И вот, – понизив голос, продолжала она, – в тот момент, когда я начинала совершенно отчаиваться, Провидение послало мне вас… – Она засмеялась веселым смехом школьницы, припомнив какой-то образ; мелькнувший в ее мыслях. – Я была уверена, – продолжала она, – что учитель, которого принц Отто нанял при посредстве немецкого посольства в Париже, окажется уродливым стариком. Но, как только вы приехали, я поняла, что вы должны быть молоды и красивы. Я поняла это из того, что на мой вопрос, каковы вы собою, Больберг с оскорбленным видом ответила: «Он мне не нравится!» А ведь Больберг нравится только все уродливое…

И снова звонкий смех Эльзы раздался возле меня. Ее смех был на пятнадцать лет моложе ее самой, и, закрыв глаза, я мог вообразить, что это смеется молоденькая девушка.

Бесплатный фрагмент закончился. Хотите читать дальше?