Читать книгу: «Несправедливость», страница 2

Он положил сумку на письменный стол, заваленный бумагами и ручками, быстро переоделся в растянутые спортивные штаны и старую футболку, а свой парадный костюм аккуратно, почти с нежностью, сложил и убрал в шкаф. Завтра я в нем точно не пойду. Раз уж можно приходить в свободной форме – надену что-нибудь попроще. Зачем создавать себе трудности и одеваться по три часа утром, как на показ мод? Можно ведь надеть легкую, удобную одежду и наконец-то расслабиться.

Где-то вдали послышался настойчивый писк микроволновки. Готово.

Он вернулся на кухню, распахнул дверцу. От тарелки повалил пар. Горячее. Как мама в детстве говорила? «Есть нужно горячим, Дим, холодное невкусное и живот потом заболит». Интересно, что большинство продуктов и вправду отвратительны в холодном виде. Только и трать на них энергию на переваривание. А мясо-то… Мясо еще пещерные люди ели сырым, а потом как додумались поднести его к огню – так и глаза себе открыли: вкусно им стало. Не так, конечно, сочно, но это было куда лучше – глисты-то теперь не жрали изнутри твою еду и самого тебя. А сейчас, с появлением термообработки и умением прожаривать стейки до нужной степени – вкус стал куда лучше, и никаких паразитических червей ты себе в кишечник, как правило, не пускаешь.

Справился с едой минут за десять, почти не прожевывая. Хоть мама и не успела приготовить что-то экстраординарное, но и это было превосходно. Пусть мама приготовит даже дерьмо, но оно будет вкусным дерьмом. У нее такой талант.

На часах было без десяти четыре. Спать рубило так, что веки наливались свинцом. Даже на самом скучном уроке так не хотелось в сон, как сейчас. Он был готов рухнуть прямо посреди кухни, на линолеум, и провалиться в глубокий, беспробудный сон. Видимо, это еда так подействовала. Углеводы. Иногда, приходя после учебы, он съедал малую порцию супа и так же готов был заснуть на ходу, едва добравшись до комнаты.

Вот она, его комнатка. Который раз я с тобой уже вижусь за сегодня? Неужели я сейчас смогу наконец отдохнуть от всего этого дерьма, что происходило сегодня? Его взгляд упал на кровать. Вот и ты, манишь меня, чертовка. Мягкая, удобная, легкая, хоть и скрипишь на каждый мой поворот, но люблю я тебя, сука. Сколько мы с тобой знакомы? Лет пять? А ты ни разу не подвела меня, всегда была готова принять. Спасибо.

Дима закрыл дверь в комнату, отсекая себя от всего мира. Положил телефон рядом с подушкой, лег в кровать, уткнувшись лицом в прохладную наволочку, и попытался уснуть.

Он снова выходит из дома. Опять учеба. Он механически проверяет сумку – все на месте: учебники, тетради, ключи, телефон. Тот же путь, отшаганный тысячу раз: километр от дома до школы. Как и всегда, еще один год потерпеть в этом зоопарке. Все то же: те же деревья, те же облупленные дома, те же вечно спешащие куда-то лица, те же разбитые стекла на асфальте – все идентично, все застыло в этом городе. Но сзади, краем глаза, он заметил незнакомого мужчину, одетого во все черное: длинная черная накидка, похожая на пальто или плащ, скрывала его фигуру. Черная шляпа с широкими полями закрывала половину лица, черные перчатки на руках. Красиво выглядит. Я всегда любил все черное. Стильно. Неизвестный начал ускорять шаг и легонько коснулся его плеча.

– Да? – Дима смутился, остановившись.

Мужчина молчал. Его лица не было видно в тени полей шляпы, будто его и не существовало вовсе. Настолько все в нем было черным и безликим.

– Извините, – Дима резко развернулся и зашагал быстрее, чувствуя, как по спине пробежали мурашки.

Оставалась половина дороги до школы. Вокруг ни души. Естественно, кто еще будет гулять в восемь утра, кроме таких несчастных, как я? Дима украдкой обернулся. Заметил, что незнакомый все так же неотступно шагает за ним, сохраняя дистанцию. Его охватила мелкая дрожь. Что же ему нужно-то? Деньги? Телефон? Или что-то другое? Он резко свернул в грязный переулок между гаражами и начал бежать, прижимаясь к стенам. Обернулся – никого. Вот и хорошо. Просто показалось. Хорошо.

Не успел он развернуться обратно, как чья-то сильная рука схватила его сзади за шею и с размаху бросила на землю. Дима попытался встать, оттолкнуться, но нападавший оказался сильнее, он прижал его лицом к асфальту со всей силы. Дима даже не мог вымолвить слова, только хриплый шепот вырывался из его пережатого горла. Незнакомый что-то достал из кармана. Блеснул металл. Нож. Длинный, с тонким лезвием, белый, будто только что вылитый из чистой, отполированной стали…

Резкий, вибрирующий звонок разорвал тишину.

Дима проснулся весь в липком, холодному поту, сердце колотилось где-то в горле. Он резко вскочил, смахнул со лба мокрые волосы и посмотрел на экран телефона – «Неизвестный номер». Он молча, дрожащими пальцами, выключил звук и просто смотрел, как экран горит и гаснет. Никогда не отвечаю на неизвестные. Никогда. Звонок с этого же номера начался снова – он сбросил, почти выронив аппарат. Сердце стучало так бешено и громко, будто хотело выпрыгнуть из груди и остаться там, на последнем издыхании.

Больше в этот день он не смог уснуть.

Глава 2. Преследователь

Семь утра. Именно на это адское время Дима поставил будильник, чтобы не проспать учебу. Резкий, дребезжащий звук ворвался в сон, вырывая из объятий забытья, где не было ни школы, ни вчерашнего кошмара.

И зачем, блядь, на тридцать минут раньше начинать учебный процесс? В чем смысл этого идиотского нововведения? Чтобы мы еще больше ненавидели свою жизнь? Он лежал, уставившись в потолок, представляя директора. У этого придурка свои, извращенные мысли, он ведь тот еще ублюдок, и не такое может выкинуть. Его могущество в этих стенах превосходит все разумное, каждый учащийся ему поклоняется и чуть ли не отсасывает, лишь бы не получить выговор. А может, и преподаватели тоже отсасывают? Кто знает, вдруг его тянет на старых и немощных? Тогда зачем он ту молоденькую, шестнадцатилетнюю девочку завел к себе в кабинет в прошлом году и лишил ее невинности? Может, у него после этого момента наконец встали правильно мозги, и он одумался, что нужно вести свои половые отношения только с совершеннолетними? Хотя… вряд ли. Знает только он сам, старый извращенец.

В квартире стояла гробовая тишина, нарушаемая лишь гулом холодильника. Только один Дима находился в ней. Родители всегда уходили на работу еще в шесть, поэтому он мог бы давно забросить учебу, выключить будильник и продолжать спать до обеда. Но он не мог так поступить. Учеба для меня – это какой-никакой, но важный процесс. Маршрут. Ритуал. Хоть что-то, что связывает меня с этим миром, не дает окончательно оторваться и уплыть в небытие.

С трудом, будто поднимая гирю, он встал с кровати и с тем же усилием, кое-как, заправил постель, чтобы мама вечером не ворчала. С кухни потянуло горьковатым, знакомым запахом гари. Дима, как зомби, побрел на источник вони: на столе на тарелке лежали два подгоревших бутерброда. Кто-то – вероятно, отец перед уходом – чуть больше часа назад засунул хлеб в тостер и забыл о нем, пока тот не покрылся черной, угольной коркой. На этой корке, как на погребальном костре, красовались бледные кружочки вареной колбасы и сморщенный ломтик помидора.

– Охуеть, спасибо! – вслух, с искренним сарказмом, высказался Дима.

Он аккуратно, вилкой, сковырнул подгоревший хлеб и отправил его в мусорное ведро, а потом съел оставшуюся колбасу с помидором, стоя у раковины и запивая все остывшим чаем из кружки, оставшейся с вечера.

– Так-то лучше, – пробормотал он, чувствуя, как безвкусная еда на время заглушает пустоту в желудке.

Зашел в ванную, плеснул себе в лицо пригоршней ледяной воды. Дескать, умылся. Чистота – залог здоровья, а здоровье – залог… долгой и несчастливой жизни.

Придя в комнату, он вспомнил, что так и не записал вчерашнее расписание. Да и хер с ним. В сумку он положил только одну общую тетрадь и ручку. Большего, по его мнению, не требовалось. Надел ту же самую спортивную одежду – серые штаны и темную футболку. Пока на улице еще тепло, нужно пользоваться случаем. Сколько этих теплых дней осталось? На часах было уже без пятнадцати восемь. Нужно было выходить.

Вроде все собрал. Осталось только переступить порог и пойти. И он пошел, захлопнув за собой дверь и щелкнув всеми замками.

Вышел на улицу – и сразу, полной грудью, вдохнул прохладный, свежий воздух. Пахло мокрым асфальтом после ночного дождя, деревьями, их листьями, которые уже вот-вот должны были пожелтеть и опасть. Такова жизнь растений – буйствовать несколько месяцев, а потом впадать в спячку, как медведи. Только медведи просыпаются отдохнувшими, а деревья – все теми же.

Дима шел все по тому же пути, никуда не сворачивая, автоматически переставляя ноги. Но сегодня все было иначе. Из-за любого шороха позади – упавшей ветки, пролетевшей машины – у него сводило мышцы шеи, и он с трудом, преодолевая внутренний страх, поворачивал голову назад. Паранойя. Но она так реальна. Пока люди шли ему навстречу, он, в свою очередь, инстинктивно резко отходил в сторону и провожал каждого пристальным, подозрительным взглядом, выслеживая в их чертах того самого неизвестного из своего сна, который чуть ли не перерезал ему горло.

Где же ты? Прячешься, затаился где-нибудь в кустах, за углом гаража? Ждешь меня, а я буду бежать от тебя, бежать и не оглядываться, как в тех дурацких фильмах. Выбегу на дорогу, брошусь под колеса машинам. Почему я во сне этого не сделал? Почему просто побежал в тупик? Идиот. Ну так, где ты? Я тебя жду! Появись, попробуй меня поймать. Я готов. На этот раз я готов.

Спустя минут двадцать, наполненных нервным напряжением, он наконец дошел до школы – до самого ненавистного для него здания, которое в утренних лучах солнца выглядело почти безобидным.

И тут он услышал за спиной громкие, быстрые шаги. Не один человек, а будто несколько, шагающих в унисон, в одном темпе. Адреналин ударил в голову. Он моментально, резко развернулся, готовый к бою или к бегству.

– Привет, Дим, – сказал улыбчивый Вова, останавливаясь перед ним и слегка запыхавшись.

Ну что же тебе от меня нужно-то? И откуда ты мое имя знаешь?

– Что? – холодно, отрезая, спросил Дима, стараясь скрыть дрожь в голосе.

– Я вот тебе вчера звонил вечерком, знаешь, пообщаться, поразговаривать. Ну, как люди, а ты вот не ответил. Обидненько просто. Ладно, хрен с ним. Как дела-то, сокамерник?

Кроме имени он еще знает и номер телефона. Каким чертом он вообще влезает в мое личное пространство? Да и кто ему, сука, сказал номер и имя?! Классная?

– Откуда ты имя с номером знаешь? – спросил Дима, и в голове пронеслось: Осталось добавить только «мразь», а может «ублюдок», или «тварь». Хотя нет, надо с большой буквы – «Тварь». Пусть хоть какое-то уважение будет.

– А, так я это… – Вова рассмеялся, и его глаза сощурились. – У классухи нашей спросил. Такая стремная тетка, как ты с ней учишься уже год? Ладно, это неважно. В общем, я спросил у нее твой номерок, ну и имя соответственно. Не бойся, по твоему лицу я вижу, что я тот еще засранец, так что могу тебя порадовать: адрес твой не спрашивал.

Нашел чем успокоить. Радуйся, что адрес не выудил, придурок.

– Ладно, пошли на учебу, – сказал Дима со сдержанной злостью и развернулся, направляясь ко входу.

Оставалось несколько минут до начала первого урока. Дима, к своему стыду, даже не знал, в какой кабинет идти. Вова шел позади, улыбчивый и довольный, будто наблюдал за забавным спектаклем. Может, он в курсе?

– Че у нас первым, ты не в курсе, случайно ли? – Дима чуть повернул голову назад, чтобы услышать ответ, не замедляя шаг.

– Утром смотрел, в расписании был русский, – бодро отрапортовал Вова.

Кабинет 117, на первом этаже. Это помещение никогда не предназначалось для русского языка и литературы. Раньше здесь обитал учитель математики, сумасшедший старик, который пах мелом и коньяком, а потом он куда-то переместился, на второй этаж. Но кабинет до сих пор был пропитан духом бессмысленных чисел, теорем и логарифмов, а сейчас его пытались пропитать словами, правилами и синтаксисом – такими же бессмысленными в глобальном масштабе.

Везде, как призраки прошлого, висели портреты математиков и физиков – Эйлера, Лобачевского, Ньютона – их еще не успели снять; на зеленой, цвета тошноты, доске было выведено мелом: «С днем знаний!». Рядом по коридору проходили учащиеся, лениво заглядывая внутрь, будто мысленно сочувствуя тем, кому выпала участь провести здесь ближайшие сорок пять минут.

– Слушай, а может, я к тебе пересяду, а? – внезапно прервал тягостную тишину Вова. – Может, повеселее будет? Мы же отдельно сидим, так скучно все-же. Тебе ли не знать? Хоть какой-то фигней может позанимаемся. В этой школе скучно, – последнюю фразу он произнес шепотом, с наигранной конспирацией, будто не хотел, чтобы все услышали этот всем известный и очевидный факт.

Дима молча, почти незаметно, покачал головой в знак согласия. Они оба подошли к свободной парте у окна и сели за нее. Новый учебный год начинался не просто с нового расписания, а с нового, странного и навязчивого соседа.

***

– То есть, Владимир узнал ваш номер телефона у классного руководителя? – Герман произнес это с легким, почти незаметным удивлением, будто проверял, не ослышался ли.

– Именно так, – Дима коротко кивнул, чувствуя, как по телу пробегает знакомая судорога раздражения при воспоминании о той наглости.

Герман медленно поднялся с кресла. Его взгляд скользнул в сторону небольшой полки, где стоял невзрачный электрический чайник – единственный предмет, нарушавший стерильную белизну кабинета.

– Дмитрий, предлагаю сделать небольшую паузу. Перерыв на чай. Вы будете? – его голос прозвучал мягко, но в нем слышалась не просьба, а констатация факта.

– Буду, – Дима мотнул головой. – Но только без сахара.

– Сахар – дело такое, – Герман слегка склонил голову набок. – А чем он вам, если не секрет, так не угодил?

Чем, чем… Дима поджал губы, глядя куда-то в пространство за спиной психолога.

– Люблю горькость. Тащусь от этого, вот.

А ведь Вова бы то же самое сказал. Слово в слово. И еще бы ухмыльнулся во всю свою дурацкую рожу, насколько это физически возможно, пока скулы не свело бы.

– Горький, без проблем, – Герман развел руками, принимая правила игры.

Он поставил на стеклянный столик две абсолютно одинаковые белые керамические кружки, налил в них темного, почти черного чая. Одну подвинул к Диме, другую оставил перед собой. Такая же белая, как и все здесь. Интересно, есть ли в этой комнате хоть что-то цветное, хоть один проклятый темный предмет?

– Осторожней, горячий, – предупредил Герман, усаживаясь обратно в кресло и с наслаждением делая первый глоток своего пойла.

– Хорошо, – пробормотал Дима, не глядя на него.

От кружки поднимался красивый, густой пар. Запах был насыщенным, цветочно-травяным. Ароматный. Наверное, невтерпеж уже попробовать, ощутить этот вкус, согреться.

Он поднес свою порцию к лицу, почти уткнувшись носом в пар. Но ничего. Никакого запаха. Ничего, кроме легкого ощущения влажности у ноздрей. Пустота.

Неловкое, резкое движение руки – и часть темно-коричневой жидкости выплеснулась через край, пролившись ему прямо на колено, на ткань спортивных штанов.

Герман аж подскочил на месте, будто его самого ошпарили.

– Дмитрий, горячий же! – он тут же отставил свою кружку и засуетился, порывисто открывая ящик стола в поисках пачки бумажных салфеток.

Дима спокойно смотрел на мокрое, потемневшее пятно на своей одежде. Он провел ладонью по ткани. Не моргнул.

– Да вроде не такой уж и горячий, – равнодушно произнес он.

Он не ощущал ни тепла, ни тем более жжения. Для него этот обжигающий, по всем признакам, чай был будто ледяным. Пустышкой. Еще одним предметом в этом мире, лишенным для него всякой сути и ощущений.

***

Друг ли ты мне, Владимир? – мысль пробилась сквозь нарастающий гул в голове, ясная и острая, как осколок стекла. Появляешься ни с того ни с сего, врываешься в мою жизнь, как ураган в запертую комнату. Ты что-то хочешь поменять, сместить правила, которые я годами выстраивал, чтобы выжить. Не даешь даже шанса осмотреться, привыкнуть. И ведь все тебе сходит с рук. Все.

А теперь ты еще и идешь со мной после учебы. Навязываешься. Я человек терпеливый, а ты? Доведешь до ручки – заведу в темный угол, достану из-под полы нож и вырежу тебя, как тыкву. Этого добиваешься? Хочешь, устрою?

Решил познакомиться – так знакомься, получай. Если ты так этого хочешь.

Шли они все по тому же пути, вытоптанному за год дорогой от школы до дома и обратно. Асфальт под ногами был неровным, в трещинах, из которых пробивалась упрямая, серая трава. Мимо них с ревом проносились автомобили, выдыхая в и без того спертый воздух клубы выхлопных газов. Едкая вонь бензина и раскаленного металла просачивалась даже сквозь глухие стены панельных домов, въедаясь в одежду и волосы. У обочины, как обычно, стоял развальчик с арбузами. Пыльные, полосатые шары лежали прямо на голой земле, на старом, промасленном брезенте. Хрен его знает, что на них за дерьмо попало за день, а люди берут, не боятся. Или уже просто похерили все, как и я?

Молчали. И это молчание было к лучшему. Оно висело между ними тяжелым, осязаемым полотном. Зачем лишний треп? Слова только все усложняют. Словами можно сорваться, наговорить лишнего, открыть душу, а потом жалеть об этом до конца своих дней.

Поравнялись с кварталом новостроек – относительно чистеньких, с пластиковыми окнами, за которыми виднелись чьи-то одинокие огоньки, и пустыми детскими площадками с ярким, но уже потускневшим пластиком. Вот и конец цивилизации. А за ними начиналась та самая, знакомая до боли реальность – с переполненными помойками у каждой парадной, от которых исходил сладковато-кислый запах гниения, и стихийными свалками старой мебели и хлама через каждые сто метров.

– Кстати, а это мой дом, – Вова внезапно прервал тягостную тишину, протянул руку в правую сторону и указал на одну из трех одинаковых, как близнецы, девятиэтажек двумя пальцами, сложенными в подобие пистолета.

Манеры. Настоящий джентльмен. Сейчас, наверное, щелкнет.

– Я там живу, прикинь? – Он непринужденно, будто так и надо, положил свою тяжелую, в грубой ткани рубахи, руку Диме на плечо, и тот внутренне весь сжался, ощутив незваное тепло. – А ты-то где живешь, молчаливый?

Дима скользнул взглядом по указанному дому, потом на два соседних, таких же обшарпанных, с темными парадными. Всего три многоэтажки. И они оказались в двух шагах от моего дома. Через дорогу, не больше. Всего три. Три. Какого хера ты живешь так близко? Что ты ко мне прикопался, словно репейник? Нарочно, что ли? Следил за мной?

– Неподалеку, – скрипуче выдавил Дима, решив не стряхивать с себя эту обжигающую тяжесть, а просто подождать, пока тому самому не надоест. Сколько он сможет продержаться? Минуту? Две?

Через несколько десятков шагов рука сама собой спала, будто Вова потерял к ней интерес или удовлетворил свое любопытство.

Они уже миновали дом, на который он указывал.

– Мы же вроде прошли твой дом? – уточнил Дима, чувствуя, как по спине бегут мурашки раздражения.

– Так мне на твой хочется посмотреть. Мне с тобой учиться год вообще-то, – Вова ухмыльнулся, и в его глазах заплясали знакомые чертики, смесь наглости и какого-то дикого веселья.

А почему бы тебе не узнать мой адрес у классной руководительницы? Ты же так ловко, так беспардонно выудил номер телефона. Что мешало прописку разузнать? Совесть заела? Или забыл? А может, ты сам хочешь, чтобы я тебе все рассказал, выдал ответы на твои гребаные вопросы добровольно, как нечто ценное?

– Ладно, – Дима посмотрел на него искоса, сквозь полуприкрытые веки, с подозрением, которое копилось с самой их встречи.

Но с каждым шагом к родной парадной волнение начало нарастать, превращаясь из смутной тревоги в физическую, давящую боль. В висках застучало, заныло, будто кто-то маленький и злой долбил изнутри по костям. Лицо стало само собой кривиться от спазмов, губы подрагивали. Только бы кровь не пошла. Не сейчас. Сейчас бы только добраться до кровати, рухнуть на нее лицом в подушку и отключиться, вырубиться, как вырубается перегретый компьютер.

Он чувствовал, как лицо покрывается мертвенной, восковой бледностью. Ноги стали ватными, непослушными, их начало заносить на мелких кочках асфальта. Слабость накатывала волной, с каждой секундой все сильнее, смывая остатки сил. Он судорожно приоткрыл рот, пытаясь глубже дышать, глотая прохладный, пахнущий выхлопами воздух. Стало чуть легче, дышать просторнее, но тут же тело бросило в жар, по спине и груди пробежали противные, липкие капли пота.

Таблетку бы. Всего одну. Как в детстве – мама давала большую, белую, шипучую. Кинешь в стакан с водой – она шипит, пузырится, растворяется, как волшебный эликсир в сказке. Выпьешь эту гадость – и через несколько минут боль отступает, отползает, как побежденный зверь. Магия. Чудо. Иллюзия, что все можно исправить.

Покажите мне это чудо. Я всю жизнь его жду, высматриваю в серых буднях, в случайных улыбках прохожих, в первых лучах солнца. Но нет никаких чудес. Есть только бесконечная рутина, замкнутый круг, мысли о том, как протянуть еще один день, не сломавшись. И то, некоторые и с этим не справляются – просто хотят сдохнуть поскорее, потому что жить, вставать с утра и делать вид, что все нормально, просто надоело. Невыносимо надоело.

Боль, как ни странно, начала отступать. Сжатые виски понемногу отпускало, тупая пульсация стихала. Спасибо. Наверное, нужно было просто поразмышлять о своем, о вечном, отвлечься. Лучшее лекарство – самокопание до тошноты.

Они наконец дошли до Диминого дома. Тот же серый, покрытая граффити парадная, та же облупленная, с вмятинами дверь.

Дима развернулся к парадной. Рука сама потянулась в карман за ключами. Сегодня не было сил даже дернуть дверь с привычным усилием, как он обычно делал. Все тело было разбитым, выжатым. Сегодня проще было открыть ее по-человечески, вставить ключ в замочную скважину, провернуть.

Он посмотрел на Вову: тот стоял в паре шагов и ухмылялся своим мыслям, с деланным интересом оглядывая новую для него, ничем не примечательную локацию. Пускай смотрит. Внутрь он все равно не попадет. Незачем ему видеть наши хоромы с советским ремонтом, вечным запахом тления и старых обоев.

– Ну вот видишь, – Вова прохихикал, коротко и отрывисто, – совсем не сложно было меня сюда провести. – Он протянул руку для прощания, ладонь была широкой, с твердыми, шершавыми пальцами.

– С моей-то паранойей, – Дима с некоторым усилием, почти механически, пожал ее. На прощание. Рукопожатие было крепким, быстрым.

– Ничего, вылечим. Бывай! – Вова легко развернулся на каблуках своих берцев и зашагал прочь, не оглядываясь, его силуэт быстро растворился.

Дима с трудом вставил ключ в замочную скважину, долго ловил момент, чтобы провернуть. Руки дрожали. Слабость давала о себе знать все сильнее, пол уходил из-под ног, затягивая в какую-то зыбкую трясину. Еще секунда – и он рухнет тут же, на холодном бетоне площадки.

Ему удалось устоять, прислонившись спиной к холодной, шершавой и грязной стене парадной. Несколько секунд он просто стоял, закрыв глаза, пытаясь перевести дух.

Он дошел до своего коридора, сбросил сумку на пол с глухим стуком. И тут все началось с новой, удвоенной силой. Все закружилось, поплыло перед глазами, краски спутались в мутное месиво. Голова перестала соображать, мысли расползлись, как испуганные тараканы, не оставляя ничего, кроме паники и физического недомогания.

Он отчаянно, со всей дури, ударил себя раскрытой ладонью по щеке, пытаясь привести чувства в порядок, вернуть ясность. Не помогло. Только щека загорелась огнем. Лучше не стало. Голова продолжала кружиться.

Тошнота подкатила к горлу внезапно и неумолимо, горячей, горькой волной. Он подскочил и в одном слепом прыжке, почти не видя ничего перед собой, нащупал и нажал на выключатель в туалете. Яркий свет резанул по глазам.

Руки сами потянулись к холодному, фарфоровому ободку унитаза. Он поднял тяжелую, дребезжащую крышку. Рот тут же наполнился горькой, противной субстанцией, слюной смешанной с желчью. Сознание поплыло, потемнело в глазах. Ноги подкосились, перестав слушаться.

Он упал.

***

– Вы позволили совсем неизвестному человеку узнать ваш адрес? – Герман отставил свою белую кружку, и его брови поползли вверх, образуя на лбу глубокие складки. – Вы просто привели его к себе? То есть, фактически, указали путь к своему дому? – он попытался уточнить, и в его ровном, профессиональном голосе впервые прозвучали нотки неподдельного изумления.

Дима посмотрел на него, и вдруг на его лице, искаженном усталостью и болью, появилась слабая, кривая улыбка.

– Герман, а вы не задумывались, – начал он медленно, растягивая слова, будто пробуя их на вкус, – что каждая, абсолютно каждая дружба, если она, конечно, настоящая, начинается именно с такого риска? Со шага в пустоту. С доверия, выданного авансом, в долг, под честное слово. Это как поставить всю свою ставку на одну карту, не видя руки противника.

Он сделал паузу, глядя, как за окном медленно садится солнце, окрашивая белые стены кабинета в багровые тона.

– Этот риск… он должен потом оправдать себя. Окупиться будущим доверием, которое уже не будет слепым. Если не оправдает – что ж, значит, дружбы и не было, была лишь иллюзия, и ты остаешься у разбитого корыта, зализывая раны. Но если оправдает… – Дима снова ухмыльнулся, и в его глазах вспыхнул какой-то странный, лихорадочный блеск, – тогда, Герман, тогда перед тобой открывается белая, чистая дорога. И ты идешь по ней уже не один.

Глупый психолог попался, – пронеслось в голове у Димы с внезапной ясностью. Спрашивает очевидные вещи. Деваться некуда – раз уж начал эту исповедь, придется вести ее до конца, до самого дна. До той точки, где уже ничего не будет жалко.

***

Веселый паренек он, но не верит мне, – промелькнуло в голове у Вовы, пока он смотрел вслед Диме. Смотрит сквозь меня, будто я прозрачный. Ай, ладно. Потом как-нибудь, когда братом станет, тогда и поверит. Вроде добрый, в глазах ничего плохого не читается. Правда, чмырят его тут, как последнего петуха на зоне. Ну ничего. Ничего. Выдюжим.

В кармане завибрировал телефон, прерывая поток мыслей. Он достал его, и лицо его моментально преобразилось. На экране – «Аня». Анька… В груди что-то екнуло, стало тепло и неуютно одновременно.

– Привет, Ань. Что-то случилось? – он произнес это с натянутой, но искренней улыбкой, заставляя голос звучать мягче.

Влюбленность – странная, поганая штука. Кто-то ей молится, кто-то бежит от нее, как от чумы. Иногда смотришь на парочку где-нибудь в парке – держатся за ручки, смеются, и вроде бы мило. А копнешь глубже – видна не необходимость, а зависимость. Один без другого – никуда. Вся эта показная забота, вечные совместные походы в магазин, никакого личного пространства… А попробуй отойти чуть в сторону – сразу подозрения, скандалы. Доверие, вот чего не хватает. Где доверие – там и сомнениям нет места. Любовь… она может быть адски сложной, а может – до смешного простой. Но людей, которые доверяют друг другу полностью, – единицы. Остальные только и делают, что ищут поводы докопаться, уличить, не понимая, что роют могилу своим же чувствам.

– Ой, Вов, все хорошо, – ее голос, сладкий и немного сонный, словно обволакивал сознание, пытаясь усыпить бдительность. – Я хотела просто прогуляться с тобой. Когда будешь свободен?

– Да я прямо сейчас могу хоть, но только вещи домой занести надо.

– Может… – она задумалась, и в трубке повисла короткая пауза. – Через час?

– Давай, без проблем. Как всегда, в том же месте?

– Конечно. Давай, мне торопиться нужно. Люблю.

– И я тебя.

Он сбросил вызов. Медленно, почти с наслаждением, облизал пересохшие губы, словно пробуя на вкус последние произнесенные слова. Но эйфория длилась недолго. Больше никакой голос в ухе не заставлял сердце стучаться сильнее. Пустота.

Зашел в квартиру. Воздух был густой, едкий – пахло табаком и чем-то кислым. Значит, отец дома. Всегда дома, когда не надо.

Повесил куртку на вешалку, сгреб в охапку сумку и побрел на кухню. Отец сидел за столом, сгорбившись, как будто его вдавили в стул. В одной руке – сигарета, в другой – стакан с золотистой жидкостью. Виски. Вова прищурился, разглядывая пачку на столе – «Mackintosh». Дорогие, красивые, с золотым кантом. Самому курить захотелось. Хотя бы чтобы забить этот запах дешевого перегара.

Отец начал разговор, не поднимая глаз:

– Как день прошел?

– Нормально. Ничего интересного, – Вова выдавил улыбку, отвечая на простой, как гвоздь, вопрос.

Отец тяжело вздохнул, выпустил струйку дыма и наконец поднял на него взгляд, красный и мутный.

– У тебя всегда все «нормально», а на деле – через жопу! – в конце фразы его голос сорвался на крик, сиплый и рвущий глотку.

– Да как у меня за один день может быть все «через жопу»? – Вова попытался сохранить спокойствие, но внутри все сжалось в комок. – Подумай.

Отец у него в полиции работает. Служит системе. И характер себе закалил соответствующий – тюремный. Неудачный день, стресс на работе – и сразу ищет, на ком сорваться. Сейчас хочет докопаться до первого учебного дня, а повода никакого. Просто так. От нечего делать и от бессилия.

– Совсем охренел, что ли? – отец встал, и его тень накрыла Вову. – Ты кем себя возомнил, ссыкло?!

– Человеком… – прошептал сын, опуская глаза, ненавидя себя за эту слабость.

Отец прохрипел что-то невнятное, матерное, себе под нос и с раздражением махнул рукой, будто отгоняя назойливую муху.

Вова покачал головой, развернулся и пошел в свою комнату, мысленно посылая вслед своему опекуну все, что накипело. Иди ты, иди…

Пока он на ходу скидывал с себя школьную одежду и разбрасывал ее по комнате, в голове крутился один и тот же вихрь.

Что же ты меня так недолюбливаешь, батя? Мама от тебя сама ушла, ты сам виноват, довел ее! А я-то тут при чем? Я в ваши взрослые игры не лез, так и ты не лезь в мои, мудила! Отучился на мента, так теперь и меня хочешь под свое крылышко запихнуть? Сделать таким же озлобленным дерьмом?

А если бы у тебя дочь родилась? Отдал бы ее какому-нибудь зажравшемуся капитану-пидорасу из своего управления? Чтобы деньжата капали, проценты от дел грязных? Бабла хочешь? Так заработал бы сам, за свою жизнь! Пятьдесят, сука, лет тебе! А ведешь себя как последнее отребье. Взяточник гребаный.

Картинки поплыли перед глазами. Когда мама ушла, моя настоящая мама, что ты сделал?! Не смог справиться. Начал пить. И меня, пацаненка, подсадил на эту херь. Помнится, усаживал рядом: «Вован, давай присаживайся, покажу тебе, в чем смысл счастья в нашем мире». Тьфу, блядь! Отравил ты сына своего и травишь до сих пор одним своим присутствием. Этого ты добиваешься? Чтобы я помер с тобой в один день? Так лучше бы ты выстрелил себе в голову еще тогда, когда тебе этот ствол вручили. И меня бы не было, и с мамой ты, может, не познакомился бы. Сука ты. Обыкновенная сука.