Хамсин, или Одиссея Изи Резника

Вена, февраль 1947

…Залесский невольно бросил на меня сочувствующий взгляд и тут же отвел глаза, понимая, что жалостью тоже можно ранить. Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы вернуться назад в послевоенную Вену.

– Вы что-то знаете, Серафим Викторович? – прямо спросил я.

– Ничего я толком не знаю – ответил он – Кто же мне такое скажет? Но я старый, неглупый и много повидавший человек. Иногда не обязательно знать. Достаточно почувствовать. Пойдем. Изя, я тебе уже все сказал.

Хорошо, что мой уже достаточно большой опыт позволяет переводить тексты, не задумываясь об их содержимом. Все же, думал я, возвращаясь пешком домой, сотрудники УСИА посмеются завтра над парой-тройкой забавных ляпов, допущенных переводчиком, думающем о чем угодно, только не о бумагах, которые он переводит. А думать мне было о чем, поэтому я не воспользовался трамваем, а пошел из Траттенхофа в свой Виден через весь Старый Город. Домой мне не слишком хотелось, но ничего лучшего я не придумал. Можно было, конечно, пойти на танцы в Дом Офицеров в Хофбурге, но сегодня мне было совсем не до танцев. Я шел мимо развалин Святого Стефана, прошел арками Оперы, которые напоминали мне Мариинский Театр в Ленинграде, миновал минаретоподобные колокольни Карлскирхе, но ничего этого не заметил, погруженный в свои мысли.

Борьба за власть? Рокоссовский сейчас Главнокомандующий Северной группой войск. Должность немалая, куда уж выше. Действительно, куда? Министром обороны, которого многие именовали по старой памяти наркомом, был сам Иосиф Виссарионович Сталин. Вряд ли Рокоссовский метил на его место. Или все же метил? Не об этом ли меня предупреждали майор Гречухин и подполковник Залесский. Да, старый профессор разоткровенничался… Воистину, подполковник был сегодня очень неосторожен в своем желании предостеречь меня и наговорил много лишнего. А может быть не лишнего, а наболевшего? Но ты же не предашь его Изя? Ты, конечно, советский человек, Резник, но ты же не дурак и не подлец, верно? Ты уже побывал в СМЕРШе, получил пару раз по морде, слышал истошные крики из камер и видел изнанку власти, какой бы эта власть не была. Коммунисты, социалисты, капиталисты и фашисты. И одно кресло на всех. И маленькие люди, по головам которых поднимаются на высоту власти. Ты маленький человек, Исаак Резник. Да, ты маленький… Но ты человек. Вот и думай.

Борьба за власть… При мысли о таких заоблачных интригах меня сразу начало подташнивать и захотелось думать совсем о другом: о венских девушках, венском шницеле и кружке холодного пива, не обязательно именно в такой последовательности. К тому времени, когда я доплелся до своей Волебенгассе, мне почти полностью удалось избавиться от ненужных мыслей. В мыслях у меня уже не было ни холодного пива, ни девушек. Мыслей теперь не было совсем, а была лишь непонятная мне самому усталость. Хотелось быстренько выпить кофе с фрау Браницки, завалиться на кровать и забыться под насмешливый взглядом гусара. Но дома меня ждал сюрприз в виде инженер-капитана Матвеева и неизвестного мне человека в штатском.

Они сидели в гостинной и попивали что-то из моих граненых стаканов. Хозяйки не было видно.

– Заходи, Изя – приветливо кивнул Матвеев – А мы тут с Алоизом байки травим. Я тебя с ним потом познакомлю, дай историю закончить.

По немецки Матвеев говорил с ужасным прононсом, но весьма чисто.

– …Заходим мы как-то на хутор верстах этак в двадцати от города – продолжил он свой рассказ – Саперы осмотрели усадьбу и дают добро, мол мин нет. В доме, ясное дело, никого. То ли сбежали, то ли их уже депортировали, не знаю. Смотрим, а на стене телефон. Ну, я же связист… Поднимаю трубку, а там сигнал, работает аппарат-то. И, чуть позже, приветливый такой женский голос говорит: "Grüß Gott, wie kann ich Ihnen helfen?⁵" Я довольно неплохо шпрехаю, но такого говора в Пруссии не слышал. Поинтересовался я у той подруги что и как. И что вы думаете? Попали мы, оказывается, на телефонный коммутатор Вены. Не откуда-нибудь, а из глухого хутора под Кенигсбергом. И где же это, интересно, те кабели лежат? И кто их проложил? И когда? Да, много еще чудес таится в Пруссии, только копни!

– Так это ты по тому кабелю до Вены добрался? – спросил тот, кого он назвал Алоизом.

Яков расхохотался и, отсмеявшись, сказал:

–– Познакомься, Алоиз Шустерман, местный инженер. Мы с ним вместе будем работать. Алоиз, познакомься с Исааком. Резник, верно?

Я кивнул и присел за стол. Алоиз выглядел странно. Довольно приличный коричневый костюм сидел на нем мешком, как на вешалке, а черный галстук в более светлую полоску болтался на шее как тряпка. Он вообще производил впечатление исключительно болезненного человека, да к тому же с четко выделенными на худом сером лице скулами. Редкие темные волосы на голове не добавляли ему шарма. В подтверждение моих первых впечатлений, Алоиз зашелся в кашле.

– Лагерь? – участливо спросил Яков.

– И лагерь тоже – спокойно пояснил Алоиз – Но началось все много раньше, когда я наглотался боевых газов в Флоридсдорфе.

Видя наши недоуменные взгляды, он пояснил:

– Во время Гражданской Войны… Не слышали о такой?

Мы снова недоуменно переглянулись. В моем понимании, Гражданская была у нас в России или, на худой конец, в Америке в прошлом веке. При чем тут рабочий район Вены?

– Была и у нас такая небольшая война – не очень охотно произнес Алоиз – Там я и заработал больные легкие. А лагерь потом добавил свое.

– Какой лагерь? – спросил я и тут же пожалел об этом, потому что лицо Алоиза потемнело.

– Майданек – тихо сказал он – Слышали про такой?

Я не только слышал, но и видел....

Юго-Восточная Польша, май 1945

…В середине мая 1945 года окрестности Люблина пахли мерзостью… Казалось бы, для этого не было никаких причин… Недавно закончившаяся война прошла здесь много месяцев назад и привычные запахи пороховой гари и крови давно успели выветриться. Стояла мягкая польская весна, солнце светило уже не по-зимнему ярко, но еще без летнего неистовства. Тополя шелестели листвой, поля робко зеленели и девушки в белых платьях улыбались по-весеннему. Здесь должно было пахнуть свежестью, весенними цветами и раскрывшимися почками. Однако вместо этого пахло отвратительной жирной копотью, смертью и еще какой-то дрянью. Казалось, этот запах въелся в кожу, проник глубоко в мозг, никогда не забудется и никогда не удастся от него отмыться. А ведь запах этот, вне всякого сомнения, существовал лишь в моем воображении, потому что Майданек остался далеко за спиной и наш "виллис" уже битый час пожирал хороший европейский асфальт на пути в столицу. Вот только от этого было не легче ни мне, ни Вольфу Григорьевичу, ни особисту, ни молодому британскому офицеру, которого мы обещали подбросить до Варшавы.

– Стой – не выдержал особист – Слышишь, старлей, останови.

Последнее, к моему огромному удивлению, прозвучало не требовательно, а скорее жалобно. Я послушно крутанул руль и въехал правым колесом в неглубокий кювет. Машина накренилась, помогая особисту выпрыгнуть, и он поплелся неверным шагом в негустой перелесок, прислонился там к молодой березке и его вырвало прямо на белый, с черными отметинами ствол. Теперь, подобно Есенину, он обнимал белую польскую березку, доверяя ей свой обед и не обращая внимания ни на нас ни на двух местных мужиков, не то поляков, не то западенцев, которые с усмешкой косились на нетвердого желудком офицера в фуражке с малиновым околышем. Думаю, что в другое время он бы их немедленно приструнил, но сейчас ему было явно не до пары мелкобуржуазных недобитков. Там в Майданеке он поначалу держался стойко, но когда нам показали рвы, то его холеное лицо заметно позеленело, приобретая человеческие черты, не свойственные представителям его профессии. Капитана звали как-то на "ша", не то Шувалихин, не то Шувалов, хотя я вовсе не собирался запоминать его фамилию, предпочитая обращаться по званию, да и то лишь в самых крайних случаях. Однако сейчас я на короткий миг проникся к нему сочувствием.

Вольфу Григорьевичу тоже было плохо. Его и без того осунувшееся лицо, казалось заострилось еще больше. Еще бы, ведь там, за спиной, остались его отец и братья, либо в глубоких рвах под немерянными слоями тел, либо пеплом, который выгребли из крематория. О чем он сейчас думал? Наверное и ему тоже хотелось сейчас обнять березку и биться об нее головой, чтобы заглушить воспоминания. Ведь тогда, перед войной, в мирной и зажиточной польской провинции он не сумел найти верные слова, пусть даже и жестокие, пусть даже и ранящие. Только теперь, после того что он увидел, у него появились эти слова, который могли бы заставить людей проснуться и бежать, бежать. А если бежать было некуда, то можно было взять оружие и умереть на пороге дома, а не в бесконечных, глубоких рвах. Но все уже свершилось, и он сжимал зубы от бессилия.

– Хайнт мейн лебен из торн ин цвей. Ауф "эйдер" аун "нох" – сказал он.

Англичанин недоуменно посмотрел на него:

– Простите, но я не говорю по-еврейски.

На идиш я тоже почти не говорю, но благодаря знанию немецкого, приобретенному за два года на фронте, мне удалось понять эту несложную фразу.

– Сегодня моя жизнь разорвалась на две части. На «до» и «после» – перевел я.

Капитану было явно не до нас, но бдительности он не потерял.

– Вас, товарищ Мессинг, я попросил бы говорить по-русски! – потребовал он.

– Я тут себе подумал было, что с такой фамилией можно-таки немножечко знать идиш.

Мне несомненно импонировало бесстрашие Вольфа Григорьевича, который то ли издевался над особистом, пародируя местечковый говор, то ли действительно говорил с сильным еврейским акцентом. Британского офицера звали Натан Розенфельд, был он молод, ненамного старше меня, и ничего еврейского в его лице я не заметил. Хотя, фамилия действительно не совсем английская.

– В нашей еврейской семье только мой дед знает идиш – подтвердил англичанин подозрения Мессинга – Вот такая у нас в Йоркшире ассимиляция.

– Нацистов ассимиляция не смущала – проворчал Мессинг после моего перевода – Не хочу вас пугать, молодой человек, но не было ли в тех рвах ваших родственников?

Опять мне пришлось переводить…

– Были – неожиданно сказал Розенфельд – Были!

И, в ответ на невысказанный нами всеми вопрос, добавил сквозь зубы:

– Все они там – мои родственники!

…И не оглядываясь пошел к машине.

– У этого молодого человека еще не зачерствело сердце – задумчиво пробормотал Мессинг.

Он сказал это опять на идиш, но капитан не стал его поправлять, наверное понял.

Вена, февраль 1947

… – Хайнт мейн лебен из торн ин цвей. Ауф "эйдер" аун "нох" – повторил я.

Что-то такое отразилось наверное на моем лице, потому что взгляд Алоиза потеплел.

– Ты видел – медленно протянул он.

– А ты Алоиз, был там как коммунист или как еврей? – не унимался инженер-капитан.

– Коммунист? Я никогда не был коммунистом. Раньше, еще задолго до Аншлюса, я был социалистом, а теперь я любитель свежего воздуха. Правда, евреем я был всегда, вот и получил по совокупности.

– Так Гитлер тоже вроде был социалистом? – брякнул я то, чему нас учили на политзанятиях.

Но Алоиз не обиделся.

– Вы, Изя, напрасно верите вывескам – усмехнулся он.

– Точно! Вот у нас в Жмеринке бил-таки один моэль… – Матвеев не очень убедительно попытался изобразить местечковый акцент – …так у него на вывеске были часы нарисованы. Как-то его спросили, почему реклама не соответствует продукту. И что ви думаете, он ответил?

– "А что по вашему мне следовало нарисовать?" – я уже много раз слышал этот анекдот.

– Изя, а ведь у тебя не налито – спохватился Матвеев – Мы тут с Алоизом затарились в нашем магазине, У вас тут, я слышал, все больше белое сухое пьют?

– Сейчас у нас всё пьют – усмехнулся австриец – Подлей-ка и мне.

– Тебе как налить? – улыбнулся капитан – Как еврею или как бывшему социалисту?

Они снова засмеялись и Матвеев наполнил стаканы. Я пригубил. Действительно, белое вино с остаточным сахаром. Странно, инженер-капитану больше подошла бы водка или деревенский самогон. Чего только заграница не делает с человеком!

– А что это ты, капитан, все евреев поминаешь? – удивился я.

– Так я же и сам еврей – ответил он – Что, не похож?

– Да, вроде не очень – неуверенно протянул я.

Действительно, он был не слишком похож на потомка Авраама и Сарры. Широкое скуластое лицо, маленький нос картошкой, темно-русые волосы и белесые глаза как то не ассоциировались у меня с "избранным народом". Основой его родословной явно были русичи или вятичи, а потом по ней еще славно потопталось монголо-татарское иго.

– Я же из Ильинки, Таловского района, Воронежской губернии, колхоз "Еврейский крестьянин". Мы геры, из субботников. Не слышал? Я-то на самом деле по отцу Соломонович, так и в паспорте записано. Только всегда представляюсь Семеновичем, чтобы избежать лишних вопросов.

Про еврейский колхоз под Воронежем я тоже не слышал.

– У нас и синагога была до войны, закрыли ее потом – при этих словах Матвеев помрачнел – Ну а штаны я снимать не буду, ты уж поверь на слово.

– Неплохая у нас тут компания собралась – хмыкнул Алоиз – Еще бы нам семерых таких-же и можно идти в синагогу.

– Это он про миньян – заметил Яков Соломонович в ответ на мой недоуменный взгляд.

– Ты Исаак, не имеешь ли случайно отношения к визиту Рокоссовского? – вдруг спросил Алоиз.

– Имею – хмуро сказал я.

Вдаваться в подробности мне не хотелось, да и не знал я никаких подробностей. Не считать же таковыми две невнятных предупреждения.

– Напрасно он сюда едет – неожиданно сказал австриец – Опасное нынче место наша Вена.

И опять мы с Яковом уставились на него в недоумении.

– Странные наступают времена – так же непонятно продолжил Алоиз – Бывшие союзники грызутся и, того и гляди, станут заклятыми врагами. Впрочем это всегда так и происходило, что после Тильзита, что после Версаля. А наша многострадальная Вена попала в самый центр интриг.

– Каких интриг? – живо заинтересовался я.

Непонятные пока речи моего нового знакомого странным образом вписывались в обойму полученных мною предупреждений.

– А то вы не знаете, что наш богоспасаемый город превратился волею союзников, но вопреки их желанию, в мировую столицу шпионажа?

Знать-то я знал, но одно дело, когда об этом трындят на лекциях о бдительности и совсем другой коленкор, когда это коснется тебя лично.

– Ну а когда кругом шпионы, то из этого опытный интриган всегда может извлечь пользу…

– Например? – спросил я его в лоб.

– Например, подставив менее опытного интригана. Когда кругом оттираются непонятные люди, то можно попробовать уличить своего недруга в связях с иностранным шпионом, истинной роли которого он даже и не представлял.

– Ты что-то знаешь, или так просто? – требовательно спросил Матвеев.

– Не так просто – усмехнулся Алоиз – Но что это я все о грустном?

Еще одно предупреждение, подумал я, бог троицу любит. Он явно сказал все, что хотел или мог сказать и теперь пытался перевести разговор на другую тему.

– Верно, давайте лучше о бабах! – помог я ему…

…Маршал объявился на следующий день с утра. Не желая рисковать, я пришел на службу раньше всех и уже успел составить ежедневную сводку по британским газетам, когда в нашу комнату ворвался запыхавшийся Залесский.

– Изя, срочно вниз! – приказал он.

Я выскочил из комнаты, провожаемый сочувствующим взглядом подполковника, который чувствовал спиной через китель. Я не удивился бы, если б он и перекрестил меня тайком, но оборачиваться не стал и помчался вниз по лестнице. Маршала принимали на втором этаже, где располагалось начальство и где я почти не бывал.

– Товарищ маршал Советского Союза, старший лейтенант Резник… – начал было я, открыв дверь в приемную коменданта.

– Заходи, заходи старлей – прервал меня маршал – Сейчас сюда заявятся союзники и будет тебе работенка. Выпей пока-что водички.

В его речи чувствовался заметный акцент, наверное польский. Несомненно, Рокоссовский выглядел весьма импозантно. Первым делом в глаза бросался парадный маршальский мундир с рядами орденов, среди которых, похоже, были и иностранные. Да и сам маршал был красавцем с таким взглядом, который называют "орлиным". Даже волосы у него, несмотря на возраст, лишь немного отдавали сединой на висках. Наверное, красит, подумал я. Да, такие должны нравится женщинам, и красавицам и дурнушкам, а он может себе позволить их не замечать. Но, что-то меня повело не туда, решил я и украдкой посмотрел на него пристальнее. При более внимательном рассмотрении, я заметил в его взгляде застарелую усталость и еще нечто неопределенное, возможно настороженность. Маршальская свита тоже была блестяща, хотя и уступала в блеске Рокоссовскому. Была тут парочка генералов и целая стая полковников. Куда это тебя занесло, старший лейтенант Резник, подумал я? А еще мне вспомнилась поговорка о том откуда высоко падать.

Пока я колебался, воспользоваться ли мне маршальским предложением смочить горло или воздержаться, начали прибывать союзники. На основании своего опыта я предполагал, что первыми должны прийти деловые американцы, потом, опоздав на положенные по этикету три минуты, прибудут англичане, ну а безалаберные французы появятся значительно позже, рассыпаясь в извинениях. Но сегодня все было не так, как всегда. Французы, по известной только им причине, не пришли совсем. Первыми явились британцы, поздоровались, слегка улыбнувшись, и расселись с бесстрастным выражением лиц. Через пару минут вошли американцы с широчайшими улыбками на лице, хорошо знакомыми мне еще с Полтавы. Оказалось, что Полтаву я вспомнил не зря, потому что последним в зал вошел Ричард Пайпс. На меня он посмотрел мельком, заметно вздрогнул и отвел глаза. Интересно, мелькнула мысль, может быть я здесь лишний? Хорошо бы. Началось представление сторон. Наших и англичан пришлось переводить мне. Когда же очередь дошла до американцев, я вопросительно посмотрел на Пайпса, но он проигнорировал мой взгляд, сосредоточенно рассматривая лепнину под потолком. Что же, подумал я, мне не составит труда еще немного попереводить. Но кто же вы теперь, мистер Пайпс? Мой старый знакомый действительно сильно изменился, пополнел, приобрел солидность и был в штатском.

Разговор начался с бесконечных любезностей, но постепенно поток взаимных комплиментов перешел в перечень взаимных претензий. Произносилось это всеми тремя сторонами до крайней степени лениво и было заметно, что союзники пришли просто полюбоваться на знаменитого маршала. Наконец визит вежливости закончился и гости, отсыпав еще порцию комплиментов, откланялись. Ко мне подошел очень любезный полковник, наверное адъютант маршала, и сообщил, что сегодня я им больше не нужен, так как у них "море дел со своими". А вот завтра вечером (" в шесть часов вечера после войны" – неуклюже пошутил полковник), мне надо будет переводить на банкете в Доме Офицеров.

Этим вечером я снова застал в гостинной Якова с Алоизом за такой же бутылкой. Интересно, подумал я, можно ли спиться от сухого вина? Французам вроде бы удается.

– Ну как тебе Рокоссовской? – первым делом спросил Алоиз с неподдельным интересом.

Действительно, что я думаю о маршале? Да, пожалуй, ничего. Сегодня он был очень тих, с союзниками ни о чем серьезном не говорил, предпочитая предоставлять слово своим референтам-генералам. Когда я неопределенно пожал плечами, Алоиз заметно приуныл.

– Чего ты ожидал? – спросил я его в лоб.

Было заметно, что австриец не жаждет отвечать, но за него это сделал Яков.

– Ну что же ты? Придется признаться… – он выжидающе посмотрел на Алоиза.

– Говори уж ты – неохотно произнес тот.

– Наш Алоиз… – начал Матвеев – …приходится каким-то дальним родственником их президенту…

– Весьма дальним – уточнил австриец – Иначе наци не дали бы Реннеру отсидеться в Глоггнице.

– К тому же, они оба социалисты – продолжил Яков.

– После Аншлюса я ничего общего с социалистами иметь не желаю – отрезал Алоиз.

– Твой Карл тоже приветствовал Аншлюс.

Инженер-капитан показал недюжинные знания истории. Ай да колхозники у нас, подумал я! Впрочем, Матвеев уже не был деревенским мужиком, его здорово пообтесали годы войны и службы в Пруссии.

– Наш президент хорошо умеет маневрировать – несколько смущенно пробормотал австриец.

– И выживать… – добавил Яков.

– Так зачем ему Рокоссовский? – поинтересовался я.

– А ты не понимаешь? – удивился Алоиз.

Мне вспомнились слова инженера Карстена и я, сам не совсем понимая то, что говорю, предположил:

– Старый лис Реннер пытается переиграть и Сталина и союзников?

– Пока что ему это удавалось – подтвердил Алоиз – Конечно, сердить Сталина по-прежнему опасно, но у нас на горизонте замаячил План Маршалла и Австрии тоже хочется отщипнуть от него весомый кусок. Говорят, там речь идет о миллиарде долларов…

– А причем тут Рокоссовский?

– Я и сам не совсем понимаю, но думаю все дело в его полководческом таланте. Так называемые "союзники" потихоньку готовятся к новой войне и им бы хотелось отстранить от дел самого талантливого из полководцев "усатого".

Мне почему-то вспомнился Ричард Пайпс и его сегодняшнее многозначительное молчание.

– Ты лучше скажи Алоиз, хорошо это для евреев или плохо?

Каждый раз, когда Яков напоминал о своем еврействе, я с трудом сдерживал на лице улыбку. На этот раз фраза прозвичала совсем по-местечковому: так мог бы сказать какой-нибудь Менахем-Мендель из Касриловки, подняв очи горе, взывая к Всевышнему и не ожидая ответа на свой риторический вопрос. Но австриец, похоже, принял его слова всерьез и задумался.

– Не думаю – неуверенно начал он и повторил – Не думаю, что в Европе что-нибудь может быть для нас хорошо.

Его слова меня удивили. Война давно закончилась и евреи наконец возвращались в свои дома.

– Вот именно – продолжил он более уверенно – А дом-то может быть занят. Как думаешь отнесутся они к тому, кто выселит их из жилища, который они уже давно считают своим? А ведь есть еще и еврейское имущество. Прикажешь ли, к примеру, отдать маленькую скобяную лавку, в которую какая-нибудь бедная мюнхенская семья вкладывала все свои силы уже почти два десятка лет? Конечно, они получили ее бесплатно после "Хрустальной ночи", но это было давно и неправда, а магазинчик исправно спасал их от голода в трудные годы. Конечно, закон будет на твоей стороне, и справедливость тоже, но… Представь себе такую мюнхенскую семью, без дома и без средств к существованию. Теперь их приютили родственники, которые их едва терпят. Работы нет, отец семейства медленно спивается, жена болеет и нечем платить за лечение, дочка пошла на панель, а младшие выпрашивают шоколадки у ворот американской базы. Как ты думаешь, кого они будут обвинять во всем? Гитлера, который сгнил давно? Или успешного и сытого еврея поселившегося в их квартире и сидящего в их магазине.

– Это не их квартира и не их магазин!

– А это ты им расскажи! Ну а что если в твоем доме сделали школу, приют для сирот или богадельню? Закон по-прежнему на твоей стороне, но что скажут люди? Они и не подумают сказать: "Справедливость восторжествовала!". Нет, они скажут: "Евреи отобрали жилье у детей и стариков!". И вы знаете, они тоже будут в чем-то правы. А противоположная сторона правды… Кого она интересует? Люди никогда не будут беспристрастны, это привилегия богов…

– Так что же ты предлагаешь? Все забыть? Все простить?

– Я ничего не предлагаю – Алоиз закрыл лицо руками – Я не вижу для нас будущего в Европе. Шикльгрубер все-таки добился своего.

– Кто? – удивился Яков.

– Это Гитлер – Алоиз немного успокоился – Так его звали, когда он еще был австрийцем. Он добился своего, хотя не все еще это поняли. Раньше нас можно было изгонять, лишать дома и имущества, а потом и убивать, и все это по закону. Теперь же закон на нашей стороне, но что это меняет? Мы мешаем всем: и тем, кого лишили крова и тем, кому служим напоминанием о том, что они предпочли бы забыть. Мы стали чужими всем в Европе. Не об этом ли мечтал их Фюрер?

– Поэтому ты живешь в общежитии? – спросил Яков.

– В нашей бывшей квартире сейчас живет семья с пятью детьми. Младшему из них два года. Наверное, было бы справедливо вернуть эту квартиру мне, но я не хочу такой справедливости. К тому же я теперь один и что прикажете мне делать в огромном доме?

Я не стал спрашивать, что стало с остальными членами его семьи, это было и так понятно.

– Куда же податься бедному еврею? – спросил Яков.

Несмотря на всю трагичность и мрачность сказанного австрийцем, я не смог сдержать улыбки: сейчас воронежский колхозник очень точно изобразил местечкового еврея. Наверное Матвеев попытался разрядить атмосферу и, похоже, ему это удалось. Алоиз тоже улыбнулся.

– Не знаю – сказал он грустно – Наверное мы нигде не желанны.

– Иерусалим… – тихо прошептал Яков.

– Что Иерусалим? – удивился я.

– Он имеет ввиду Палестину – пояснил Алоиз – Но не думаю… Да и кто нас туда пустит?

– Может, нам и не надо спрашивать разрешения? – все так же тихо продолжал Матвеев – А, Изя? Что скажешь, бог войны?

Я в растерянности молчал. Загадочный Иерусалим и Палестина были так далеки и от оккупированной Вены и, тем более, от нашего Максимилиановского переулка в Ленинграде. Впрочем, в Максимилиановском я уже побывал два года назад, сразу после Змиёвской балки. Город встретил меня пасмурно, хотя мне ли привыкать к мелкому ленинградскому дождичку? А вот на Максимилиановском было совсем плохо. Наша квартира в полуподвале давно была занята, и тоже многодетной семьей. Никого из довоенных знакомых я не встретил: ребята сгинули на фронтах, а старики не выжили в Блокаду. На верхних этажах вообще не осталось выживших; не было сил у полумертвых людей затащить ведро с водой по обледенелым ступенькам. Весь наш переулок обезлюдел и помертвел, глядя в серое ленинградское небо разрушенным стенами и окнами без стекол. Лишь однажды на улице я встретил Таньку Маслову из соседнего дома, которая училась в нашей школе на класс старше меня. Не помню, чтобы мне было так страшно на фронте и никогда себе не прощу того, что было потом, никогда. Эта молодая девушка с мертвыми глазами и лицом старухи так смотрела на меня голодным взглядом послевоенной женщины, что я повел себя малодушно и сбежал, отговорившись неотложными делами. Нет, меня больше не тянуло на мертвый Максимилиановский.

А вот теперь Палестина. Что я знаю про нее? Да почти ничего, кроме названия, пятнышка на карте мира и унылого пейзажа на картине "Явление Христа народу" в Русском музее. Интересно, почему Яков вдруг вспомнил мое артиллерийское прошлое?

– Там же вроде англичане? – протянул Алоиз.

– Англичане, говоришь? Слышал, слышал. Но это не беда. Были там в свое время и греки и римляне…

Матвеев опять меня удивил, проявив неожиданные для колхозника знания античной истории.

– Да и кого там только не было – продолжил он – Но все они ушли, кто раньше, а кто позже. Уйдут и англичане. А сыны Авраама и Якова останутся.

Я украдкой посмотрел на его лицо и невольно залюбовался. Куда делся нос картошкой и монгольские скулы? Теперь это был пророк и трибун, с орлиным, как у Рокоссовского, взглядом и сверкающими, хотя и по-прежнему белесыми, глазами. Несомненно он считал себя потомком еврейских патриархов и, пожалуй, так оно и было. По видимому, подумал я, духовное родство будет не слабее кровного. И тут меня легонько кольнула зависть: воронежский мужик оказался большим евреем, чем я.

–– Да и сейчас есть пути попасть в Палестину – задумчиво продолжил Яков – Надо только знать дорогу. Иногда она даже начинается в Восточной Пруссии.

Он осекся и опасливо посмотрел на нас с Алоизом, ожидая вопросов. Но мы не задали ему ни одного вопроса…

…На следующий день я с раннего утра составлял свои сводки, что-то там переводил, кому-то в чем-то помогал и все время с замиранием сердца ждал вечернего банкета. Ничего хорошего мне от него ожидать не приходилось. Дом Офицеров занимал целое крыло огромного императорского дворца в Хофбурге. Над его скромной, но солидно-высокой дверью, которая в императорские времена служила наверное входом для прислуги, зависла огромная пятиконечная звезда с портретами братьев-близнецов: Сталина и Ленина. Незримое присутствие Рокоссовского ощущалось уже на входе, где часовой, который обычно пропускал офицеров в форме без проверки, сегодня потребовал пропуск. Тут же подскочил вертлявый подполковник из свиты маршала и провел меня в банкетный зал, благодушно разрешив бросить шинель и ушанку гардеробщику. Банкет уже накрывали в "Праздничном зале". Я и раньше был здесь пару раз на концертах и уже спокойно воспринял огромный зал, расписные потолки с изящной лепниной, люстры тонкого хрусталя, наборные мраморные панели на стенах и огромные окна, завешенные сегодня сборчатыми занавесями.

Полковник провел меня к пустому пока длинному столу, где на ослепительно белой скатерти пестрыми пятнами выделялись вазы с искусственными цветами. Официанты с серыми окопными лицами, старательно старавшиеся не смотреть на мою медаль "За Отвагу", стремительно стали расставлять бокалы, бокальчики, тарелки и тарелочки. Изящные венские стулья светлого дерева с гнутой спинкой и мягким сиденьем бледно-розового цвета стояли вокруг стола в почетном карауле. "Стул из дворца", подумал я, вспомнив читанную еще до войны книгу. Начали прибывать гости. Первыми появились туземцы: чиновники во фраках и накрахмаленных не то сорочках, не то манишках и высшие полицейские чины в забавных мундирах (армии у Австрии все еще не было несмотря на туманные намеки президента). Австрийцы держались хорошо, с достоинством, но без надменности, наверное сказывалась порода, берущая свое несмотря на годы оккупации. Следом начали появляться союзные офицеры такого же как и у меня невысокого ранга. Они оставили в гардеробе свои расписные карикатурные кепи, лихие береты и пилотки и теперь мало отличались друг от друга в форме цвета хаки и оттенков серо-бежево-зеленого. Потом начали появляться высшие чины. Вначале, куда-то в дальний, австрийский конец зала прошел канцлер со скромной свитой. Сегодня Леопольд Фигль выглядел молодцом, наверное постарались гримеры. Я, по крайней мере, не заметил на его лице лагерных следов, как у Алоиза, хотя и он отсидел свое в Маутхаузене. За стол сели два знакомых мне генерала-референта и вопросительно посмотрели на меня. Пришлось присесть, но тут же все встали и зааплодировали.

Маршал и высшие чины союзников ввалились в залу практически одновременно, наверное сговорились. Дальше все было ожидаемо. Француз улыбался как кукольный Арлекин, американец расплывался в бескрайней бессмысленной улыбке, англичанин был бесстрастен, но глаза смеялись, и лишь на лице Рокоссовского под каменной маской угадывалась легкая брезгливость и презрение ко всем этим церемониям. Да, похоже наш маршал был более полководцем, чем политиком. Забавно позвякивая своим солидным "иконостасом" маршал подошел к столу, вызвав этим переполох среди организаторов. Наконец, после небольшой и суматошной рокировки, все расселись и меня усадили рядом с одним из референтов, сидевшем ошую маршала. Началось торопливое представление сторон, после которого одна за другой понеслись здравицы. Вначале я старательно переводил с английского и обратно, но быстро заметил, что меня никто не слушает. Тогда, окончательно обнаглев, я начал переводить и с французского, хотя почти ничего не понимал. На это, как я и рассчитывал никто не обратил внимания, лишь маршал, опасливо покосившись на референтов, одобрительно подмигнул мне. Он не уклонялся от тостов и, по моему наблюдению, уже основательно захмелел, когда начали происходить события.