Драматический взгляд. Пьесы

Акватория близ Порт-Саида, спасательный плот 1967

Молодой Альгис и Антагонист (старшина Гади – фуражка израильских ВМС )

Гади: И зачем только гражданских пускают на борт.

Альгис: Не стоило тебе жгут накладывать. Истек бы кровью себе спокойненько и не капал бы мне на мозги.

Гади: Да лучше кровью истечь, чем ждать пока за тобой придут из Порт Саида.

Альгис: Не придут. Наши им что-то серьезное взорвали неподалеку и им теперь не до нас. Так что лежи спокойно и жди вертолета.

Гади: А ты то как оказался у нас?

Альгис: У нас небольшая фирмочка под Хайфой. Выполняем оборонные заказы. Вот ваш главный радар…Впрочем, это тебе знать не надо.

Гади: Не очень-то и хотелось. А вот интересно думал ли ты у себя в Польше что будешь однажды куковать на спасательном плоту с одноногим старшиной родом из Касабланки.

Альгис: Все ты врешь, Гади. И я не из Польши и ты не из Касабланки и ноги у тебя на месте.

Гади: У меня бабка из Йемена, другая бабка из Будапешта, а деды из Алжира и Тегерана. Так что смело можешь считать что я из Касабланки. А что касается жены, так в ее семье все давно переругались на почве поиска корней. Ну и откуда же ты?

Альгис: Из Вильнюса, из Литвы.

Гади: То-то у тебя иврит такой, что так и тянет по уху заехать. Видно у меня на ашкеназов аллергия. Встретишь иногда этакого профессора Пастернака, в очках и с бородкой. Смотрит он на тебя свысока и за человека не считает потому что не тот университет ты закончил. И тоже хочется по уху заехать. А потом встретишь того же Пастернака где нибудь в вади на Синае. И форма на нем сидит как фрак на бедуине, и винтовка болтается у него за спиной как палка. Это он тебе, видите ли, воду привез, не расплескал, вошь тыловая. Так тут вдруг захочется обнять его, прямо как родного. Да и он на тебя смотрит так как будто на одном факультете лямку тянули. Или вот какой-нибудь гребаный литвак перевяжет тебе ногу и не даст спокойно истечь кровью и трындит тут что-то на своем корявом иврите. И уже не хочется по уху заехать.

Альгис: Это у тебя от потери крови.... Знаешь Гади, я и сам не понимаю зачем я здесь, в этой стране. Не для того же чтобы развлекать раненного старшину посреди моря.

Гади: Может и для этого тоже. У тебя семья?

Альгис: Две дочки. Думаю, что дочки – вторая еще не родилась.

Гади: Две дочки! И ты еще не понял для чего ты здесь? Тупой ты ашкеназский осел. Ты здесь для них. Потому что только тут твои девочки в безопасности. По крайней мере, до тех пор пока мы еще в состоянии вломить этим верблюжатникам. И они в безопасности и все евреи в безопасности. Такая у нас страна. А за другие страны не поручусь, вот ваша Европа, к примеру. Там всякое может случиться и не раз случалось. А тут всякого не будет, не дадим.

Альгис: Знаешь Гади, я ведь не совсем еврей.

Гади: Бывает. У меня вот теща тоже не совсем ангел. Ничего, поешь хумуса с тхиной годик-другой и станешь совсем евреем.

Больница

Альгис: За нами наконец пришли и Гади выжил, но ногу потерял. А я… я просто стал жить. Вскоре у нас родилась младшенькая.

Натан: Это та что приходила с внуком?

Альгис: Нет, то была старшая. Младшая-то у нас местная уроженка и страшно гордится этим. Одно время она просто затерроризировала старшую, обзывая ее "иммигранткой". Правда местная уроженка уже который год живет в Ванкувере.

Натан: Ты бывал у нее?

Альгис: Конечно. Там красивые леса, не хуже чем под Игналина.

Натан: Вот и переехал бы в Канаду.

Альгис: А еще там в Ванкувере есть небольшая литовская диаспора.

Натан: Так что-же?

Альгис: Так, мелочи. Помнишь, я рассказывал про старшину Гади. Он прожил еще несколько лет. Но что-то у него не так залечили, оторвался тромб и Гади переселился на кладбище. А мы с Альгисом его иногда навещали, Ты понимаешь, Альгис – он ведь прагматичный литовец. Он хорошо знает, сколько стоит билет из Ванкувера. А тут четверть часа на машине, если нет пробок. Ну а когда недалеко от Гади поселили мою Фирочку… В общем, мы с Альгисом изрядно экономили на бензине навещая их обоих вместе.

Натан: Ну ладно, пусть Фирочка, пусть Гади. Но ты ведь многих еще обманывал, ходил в синагогу, к Торе небось подымался? Раскланивался с теми, чьих отцов ты, возможно, расстреливал в Понарах.

Альгис: (отворачивается) Чего ты хочешь? Я ведь всячески убеждал себя, что я Рувен. Только и Альгис всегда был со мной. Этакое раздвоение личности.

Натан: Раздвоение личности! Впору свихнуться.

Альгис: Верно. И это иногда казалось таких заманчивым… Без слюней и без агрессии стать тихим психом, который не знает кто он и где он и не за что не несет ответа. Но однажды…У нас в доме этажом выше жил один раввин. Не старый но и не молодой, не то сефард, не то ашкеназ. В нашей синагоге я его не видел. Однажды он остановил меня на лестнице.

Нетания 1975

Молодой Альгис и рабби – черная шляпа.

Рабби: Здравствуйте, сосед.

Молодой Альгис: Здравствуйте, Рабби.

Рабби: Вы знаете, меня разбирает любопытство. Не то чтобы я действительно умел читать по лицам, но есть в вашем лице что-то такое, что я затрудняюсь понять. Как будто там живут два человека.

Молодой Альгис: А если это действительно так?

Рабби: Тогда это может быть очень плохо, а может быть и не так плохо.

Молодой Альгис: Не говорите, пожалуйста, загадками.

Рабби: Сразу видно, что вы не учились в ешиве. Ладно, объясню без загадок. Плохо может быть тогда, когда эти двое враждуют. Ну а если они живут дружно, то мир с ними обоими (смеется).

Молодой Альгис: Ну хорошо, а представим, что один из них еврей а другой – антисемит. Или еще хуже.

Рабби: Тогда антисемиту следует пройти гиюр, а еврею – выкреститься (смеется). Впрочем нет, не выйдет – тогда они тоже будут конфликтовать.

Молодой Альгис: (смеется) Кажется я вас понял хоть вы и продолжаете говорить загадками. Но как этому внутреннему антисемиту пройти свой гиюр?

Рабби: Любой раввин вам скажет, что для этого надо прежде всего соблюдать заповеди, содержать еврейский дом и прочее и прочее. И этот любой раввин будет несомненно прав. Другие же скажут, что этого недостаточно. Надо еще прожить еврейскую жизнь, скажут они, или, хотя бы, часть ее. И эти тоже будут правы.

Молодой Альгис очень внимательно смотрит на него.

Рабби: Вы давно в стране?

Молодой Альгис: Мы приехали перед шестидневной войной. Но в этот дом вселились уже после 73-го.

Рабби: А вы, я вижу, меряете время промежутками между войн. Похоже, что ваш гиюр подходит к концу.

Молодой Альгис: Вы о чем?

Рабби: Прощайте. Пусть это будет еще одной загадкой.

Больница

Альгис: Вот так Альгис и Рувен стали жить вместе.

Натан: Не верю я в эту идиллию.

Альгис: И правильно делаешь. Я сказал "вместе" а не "дружно". Еврей и палач. Лед и пламень. Фалафель и гeфилтефиш. Мы ссорились и мирились и снова ссорились. Пару раз дело чуть не дошло до развода.

Натан: Перестань паясничать!

Альгис: Верно, перед смертью не нашутишься. Но, как ты уже наверное знаешь, в любой шутке есть доля шутки. А все остальное – истина, или что-то близкое к ней.

Натан: Суд учтет смягчающие обстоятельства.

Альгис: Может суду надо удалиться на совещание?

Натан: (сварливо) У меня что, понос?

Альгис: (с напряжением в голосе) Так как же приговор?

Натан: Он будет. Итак! Мы заслушали чистосердечное признание подсудимого и показания свидетелей.

Альгис недоуменно на него смотрит. Появляются Фирочка и Гади. Фирочка поддерживает Гади. Молча смотрят на Натана. Альгис успокаивается.

Натан: Подсудимый несомненно виновен в тягчайших преступлениях против человечества. Более того, он виновен в преступлении против самого себя. И он приговаривается… он приговаривается прожить чужую жизнь. Приговаривается к жизни.

Фирочка и Гади, поворачиваются и смотрят на Альгиса.

Натан: Длительность предварительного заключения будет засчитана судом.

Альгис: Это…Это очень мягкий приговор. Приговор к жизни.

Натан: Да, очень мягкий. Только того что ты натворил в Понарах хватило бы на десяток смертных казней.

Альгис: Тогда почему?

Натан: (постепенно повышая голос) Почему? Потому что любой суд не объективен. Потому что тебе очень повезло с судьей.... Потому что я сам был приговорен к жизни.

Появляется ведущая

Ведущая:

Оставив позади и боль и кровь

Свою судьбу и имя невзлюбя

Ты все внезапно начинаешь вновь

Совсем чужую жизнь примерив на себя

Примерка жизни – не простое дело

Тут нужно трепетно – не сгоряча

Чтоб эта жизнь легко легла на тело

Чтоб не висела б и не жала бы в плечах

Не веря что судьба неодолима

И сбросив жизнь свою как чешую

Ты выбрал для себя иное имя

Приняв чужую жизнь как свою

Пусть эта жизнь на сказку непохожа

Тебя в твоем решенье укрепя

Чужая жизнь срослась с тобой как кожа

И стала просто кровью, плотью от тебя

Смотри на эту жизнь не отводя лица

Прими ее как дар как знак благословения

Прожив чужую жизнь до конца

До самого ее последнего мгновенья

Действие 2-е

Больница

Альгис: Чужая жизнь… Слышится как предисловие к какой-то сказке.

Натан: Страшной сказке. Ты знаешь, что Клокке меня отпустил? Не выстрелил ни в лицо ни в затылок?

Альгис: Но почему?

Понары 1942

Молодой Натан и Энрикас Клокке – кепи вермахта, Натан комментирует происходящее.

Энрикас: Вам когда-нибудь приходилось направлять пистолет на человека? Происходит странное… Твой люггер становится чем-то большим. И вот это уже волшебный луч, своеобразный рентген, высвечивающий на несуществующей стеклянной пластине все самое сокровенное, что есть в человеке.

Натан: Вы когда-нибудь смотрели в ствол пистолета? В этот миг кажется что все: предметы, чувства, сама жизнь, все это собралось, скукожилось там, на обрезе ствола. Это момент истины, выявляющий самое сокровенное в человеке и не оставляющий места для самообмана.

Энрикас: Вам когда-нибудь приходилось видеть человека глядящего в ствол пистолета? А мне приходилось. И в этот миг они становятся понятны мне, понятны как открытая книга, как знамение. Еще немного и я точно знаю, что с ними сделать. Тех что мне не интересны, я обхожу кругом и стреляю в им затылок. Стреляю быстро – ведь меня ждут другие. Прочие заставляют меня задуматься. Какую судьбу им определить? Ведь я все могу – вариантов много. Могу и отпустить, это тоже может оказаться забавным.

Больница

Альгис: И Клокке отпустил тебя?

Натан: Да, Клокке меня отпустил. Тогда я не понял почему, но я и не радовался. Больше всего мне не хотелось снова оказаться в этой шеренге, слышать выстрелы и ждать своей очереди. Нет, трусом я не был, правда и героем тоже не был. Меня угнетала эта зависимость, эта неспособность к действию. Во всем я винил свое еврейство – многовековая пассивность поколений. И я мечтал стряхнуть все это с себя, как снимают старую, запревшую, неудобную одежду. Тогда я еще не знал про ни Варшаву, ни про Собибор и ни про Палестину.

Альгис: А если бы знал?

Натан: Не знаю. В 44-м я пошел в Красную Армию, но подвигов не совершал да и не стремился. Тяга к подвигам казалось мне порождением многовековой возни еврейских местечек где каждый мечтает вырваться в широкий мир. А мне хотелось простоты и однозначности. И я просто воевал как все. А незадолго до конца войны рассвет застал меня в окопе где-то в Померании. Внезапный прорыв немцев не оставил из нашей роты почти ничего…

Окоп в Померании 1945

Молодой Натан и Санитарка – пилотка

Санитарка ранена тяжело и не может встать. Натан ранен, но может двигаться.

Санитарка: Кто-нибудь! Сюда! Кто-нибудь!

Молодой Натан: Катерина Савельевна! Тетя Катя! Это я, Йозефавичус.

Санитарка: А, Натан. Ты бы фамилию подсократил, а то звать тебя за.. В общем длинная она у тебя… Кто еще остался?

Молодой Натан: А никого больше! Только мы с вами.

Санитарка: Ну мне, положим, недолго осталось. В живот попали, суки. И ведь не болит совсем, я-то знаю что это значит.

Молодой Натан: Да бросьте вы, тетя Катя!

Санитарка: Кончаюсь я, Натан! Да не то беда, а то, что я вас не уберегла. Ты может слышал – я же ребятишек наших в школе учила до войны этой проклятой. Уж не знаю, чему я их научила, а только все сберечь пыталась. Да вот только не сумела. У войны этой проклятой сила-то поболее учительской.

Молодой Натан: Тетя Катя!

Санитарка: Ты вот что… Ты ближе подползи и слушай. А говорить тебе не надо, помолчи. (Натан приближается). Ты того особиста-капитана, с которым ты поцапался за Кольку Шувалихина, помнишь?

Натан пытается ответить.

Санитарка: Молчи. Знаю, что помнишь. Не знаю, что там между вами было, а только вырос у него на тебя немаленький зуб. Ты ведь на оккупированной территории был? Был. Так что он тебе немало крови попортит, а то и совсем погубит. Сволочь он еще та, не сомневайся. (приподнимается)

Молодой Натан: Тетя Катя!

Санитарка: Не дури! Ты там за окопчиком Пашку Вуколова видишь?

Молодой Натан: Так от него мало что осталось.

Санитарка: Оно может и к лучшему. Прости меня Господи и ты, Паша, прости. Документы пашкины я взяла, вот они. Вы с ним лицом схожи, а карточка тут та еще, вот и будешь ты Вуколовым Павлом Семеновичем. Родственников у него нет ближних, а семья вся под Смоленском полегла еще в 41-м, ну а сам Пашка не обидится. Был он хорошим мужиком и ты тоже будь. Рана твоя не опасная, но пару месяцев тебя продержат в госпитале. А там, дай Бог и война кончится. По-русски ты уже почти совсем чисто говоришь, так что все у тебя получится.

Молодой Натан: Не смогу я, ведь это чужая жизнь, не моя.

Санитарка: А ты Пашку вспомни, вы же дружили вроде, вспомни его и живи. За него, ну и за себя тоже.

Больница

Натан: Смотрел я на карточку и думал – действительно похож. Неужели бабушка согрешила с гоем? И я начал жить пашкиной жизнью. Вспоминал его и старался жить как он бы жил.

Альгис: А Энрикаса ты вспоминал?

Натан: Умеешь же ты по-больному… Все время я его вспоминал. Все время. И понимать я начал, почему он меня отпустил.

Альгис: Ну а что после войны?

Натан: После госпиталя я попал в другую часть и нас еще полтора года держали в Германии. Я все думал о гражданской жизни. Мне не хотелось ничего грандиозного. Поселиться бы в каком-нибудь райцентре, завести семью, растить детей, здороваться каждое утро с участковым милиционером. В общем, нечто прямо противоположное бурной еврейской деятельности… А в начале 47-го меня вызвали в кадры и направили в артиллерийское училище. Никто меня и не спрашивал.

Альгис: Совсем чужая жизнь, да?

Натан: Не совсем… Армейская жизнь, где все по уставу и где все неординарные вопросы кто-нибудь решает за тебя… Не этого ли хотел Натан Йозефавичус? Вот только лейтенант Клокке…

Альгис: А что лейтенант Клокке?

Натан: Да так, ничего…. В какой-то момент я почувствовал, что не волен над своей новой жизнью. Уже не я жил ею, а она жила мной. Особенно ясно я понял это на втором курсе училища…

Артиллерийское училище, 1949

Молодой Натан и Замполит – фуражка с черным околышем

Натан: Курсант Вуколов по вашему приказанию…

Замполит: Садись Вуколов. (после паузы, вкрадчиво) Что-ж это ты?

Натан: (встает) Товарищ…

Замполит: Сиди. Что с тобой, Вуколов? Ты, может быть, политику партии и правительства не одобряешь?

Натан: Да я…

Замполит: Или ты, может быть, с товарищем Сталиным не согласен.

Натан: (выкрикивает) Да согласен я!!

Замполит: Тогда я что-то не пойму. Все твои товарищи подписали… а ты?

Натан: Товарищ замполит, я же про этих безродных космополитов ничего не знаю. Как же не зная подписывать?

Замполит: Чего это ты тут умничаешь? Ты не знаешь, так старшие товарищи знают. Товарищ Сталин, которого Партия поставила над нами, он знает. А ты, значит, не доверяешь… Товарищу Сталину не доверяешь?

Натан: Да что вы!! Конечно доверяю, всецело доверяю.

Замполит: Верю!! Верю!! Это ты просто не подумав ляпнул, по молодости. (полу-угрожающе, полу-вопрошающе) Так ведь?

Натан: (угрюмо) Так точно.

Замполит: Давай, подписывай.

Натан: Можно вопрос?

Замполит: Какой еще вопрос? Что тут непонятного? (неохотно) Ну ладно, валяй свой вопрос..

Натан: Их расстреляют?

Замполит: Кого?

Натан: Ну этих… космополитов

Замполит: А твое какое дело? (пауза) Другому бы не ответил, но ты вроде мужик правильный, фронтовик. Нет, конечно не расстреляют. У нас просто так никого не расстреливают. Ну, может быть накажут как следует пару-тройку. Тех кто совсем непримиримые, как бы остальным для острастки. Ну.. ты подписываешь или нет?

Натан, поколебавшись, подписывает

Замполит: Свободен.

Натан поднимается

Замполит: Стой.

Голос Замполита меняется, становится вкрадчивым) Ты, Вуколов, понял что сейчас подписал? Натан поворачивается обратно и смотрит с недоумением.

Замполит: Ты сейчас приговор подписал.

Натан: (тупо) Кому?

Замполит: Им, безродным космополитам, тем кто за русскими псевдонимами скрывает нерусские фамилии. Ты думал, что твоя подпись это так, пустяк? Одной подписью больше, одной меньше какая-мол разница? А ведь, когда прокурор ставит свою подпись под приговором там сверху все(ее) ваши подписи стоят хоть и не заметно это. И твоя там са(aa)мая первая. Так что не получится у тебя остаться в стороне, не выйдет. Все вы повязаны и ты – тоже повязан.

Натан приближается.

Замполит: Да не бледней ты так – шуткую я. Ничего твоя подпись не значит и ничего не меняет. (кричит) Винтик ты, винтик с резьбой, в агроменной машине!! (тише) Выпадет тот винтик, а машине-то хоть бы хны – прет себе и прет и нет ей дела!

Натан: (угрюмо) Это вы сейчас про кого?

Замполит: (долго молчит) Иди-ка ты отсюда Паша и забудь и про наш разговор и про эту блядскую бумагу. Будешь болтать – только себе навредишь. Понял?

Натан: Не буду, незачем мне болтать. Забуду я все. К утру как раз и забуду.

Больница

Натан: Но я не забыл. Позже, много позже, я узнал, что из тех, кто проходил как "безродный космополит" арестовали немногих. Большинство отделалось запретами на профессию и судами чести. Но мне до сих мнится один большой приговор, приговор всем, всем кого я знаю и кого я не знаю. Под приговором множество подписей, но всегда самая первая – моя. Не знаю, может было бы честнее стрелять в затылок?

Альгис: А ты спроси Альгиса. А еще ты это учителю Лошоконису расскажи. Думаю, он предпочел бы запрет на профессию. Хотя, не знаю.

Натан: Вот именно. Мы оба его слишком хорошо знали. (молчат) Ну а потом я окончил училище и стал кадровым офицером Советской Армии.

Альгис: Надеюсь, хоть в оккупированной Литве ты не служил.

Натан: Нет, там я не служил, зато служил во многих других местах. А в конце 70-го наш ракетный дивизион послали в Египет.

Альгис приподнимается.

Альгис: Так это ты потопил "Эйлат"?

Натан: Да что ты? Это же было за три года до меня.

Альгис: А если бы ты?

Натан: Что я?

Альгис: Если бы тебе дали такой приказ?

Натан: Не знаю, не знаю. Правда я служил в ПВО.

Окрестности Эль Мансура, Египет, 1970

Молодой Натан и Хамид – песчаного цвета мундир, фуражка египетских ВВС.

На авансцене сидит Хамид (желательно, свесив ноги со сцены). Появляется Молодой Натан, постепенно, в процессе разговора, садится рядом.

Хамид: С облегчением вас, товарищ капитан.

Молодой Натан: Не понял?

Хамид: Все ты понял. Не надо было утром налегать на фуль. Что арабу в радость, то русскому – смерть.

Молодой Натан: И кто тебя так хорошо нашему языку научил?

Хамид: (мечтательно) Были учителя.

Молодой Натан: Или учительницы? А, Хамид? (ехидно) Интересно, за что тебя из авиации попросили?

Хамид: Да, ваши же советские советники подгадили. Планировали засаду на израильские Миражи, а получили ловушку для наших Мигов. Это у меня был второй вылет в эту войну.

Молодой Натан: А в ту?

Хамид: В июньскую? Тогда мою машину даже расчехлить не успели. И тоже из-за ваших блядских советников. Вот и сижу теперь у тебя в переводчиках.

Молодой Натан: Не любишь русских?

Хамид: А за что вас любить? Высокомерие и тупость, тупость и высокомерие.

Молодой Натан: Но, но! Может ты евреев любишь?

Хамид: Евреи не бабы, чтобы их любить. Но они совершенно сумасшедшие, не признают правил и не боятся ничего. Ты никогда не знаешь, чего от них ожидать, и поэтому они всегда побеждают.

Молодой Натан: Ага. Слышал я твои байки о бомбардировщиках, летающих на одном моторе, и о бомбах с реактивными ускорителями.

Хамид: Байки, говоришь? Вот устроят вам евреи… как это по-русски? ..показательную порку, помяни мое слово.

Молчат.

Хамид: Ты мне вот что объясни, а что ты тут собственно делаешь?

Молодой Натан: Я? От фуля твоего избавлялся, а теперь пойду боекомплект перезаряжать после вчерашнего.

Хамид: Да, вчера вы славно подбили точным попаданием соседний холм. Но я не о том.

Молодой Натан: Ну и о чем же?

Хамид: Мне интересно, что ты делаешь в этой стране? Мы, например, пытаемся вернуть свою землю. А ты?

Молодой Натан: А я выполняю приказы.

Хамид: Приказы? Ну что ж, будем ждать приказа.

Молча сидят. Выходит Ведущая.

Ведущая:

Так много в этой жизни не понять

Как надо поступать поймешь не сразу

Тебя учили тупо выполнять

Приказы, приказы

Ты долго рассуждать не расположен

Расстаньтесь с жизнью подлые заразы!

Послушен выползает меч из ножен

Приказу, приказу

Пройдут часы, века или года

Течет поток времен не видим глазу

И вновь уже летят по проводам

Приказы, приказы

Не важно танки, пушки иль пехота

Сухим фальцетом вылетают фразы

Опять тебе выкрикивает кто-то

Приказы, приказы

Но так противоречие не снять

Что тут важнее чувства или разум?

Не все на свете сможешь оправдать

Приказом, приказом

Быть лучше жертвой или убивать?

Пусты однообразные рассказы

Ведь самому придется отдавать

Приказы, приказы

С велением сердца трудно совладать

Оно не примет подлого отказа

Но ты привычно продолжаешь ждать

Приказа, приказа

Хамид: А ты?

Молодой Натан: Что я?

Хамид: Ты готов убивать евреев? Правда ведь, что все русские терпеть их не могут?

Молодой Натан: (медленно) За всех не скажу…

Раздается рев двигателей самолета. Натан бросает Хамида на землю и кричит "Воздух!". Грохот взрыва, оба откатываются. Поднимаются, отряхиваются. Хамид смотрит за сцену.

Хамид: Ну и что ты, Павел, теперь будешь делать?