В прошедшем времени

Посмотрев на рану, я понял две вещи: первая – рану было необходимо зашивать, вторая – шить придется мне. Нижняя треть голени была продольно рассечена с внутренней стороны, змеистые края раны побелели, кровь набухала крупными темно-красными каплями и скатывалась книзу. Нога была грязной, как и весь мальчишка ‒ от корней волос до кончиков ногтей здоровой ноги.

Я сразу вспомнил слова моего учителя, хирурга из травмпункта, о том, что все травмы в быту почему-то наносятся нестерильными предметами…

Надо узнать, есть ли у нас противостолбнячная сыворотка и готовить шовный материал. Не везти же его, в самом деле, девяносто километров по мокрой сельской дороге…

Я посмотрел на Кузьмича, и он незаметно кивнул.

Я подошел к шкафу, где хранились инструменты и шовный материал, распахнул стеклянную дверцу и застыл в растерянности. Перед моим лицом стоял ровный ряд стеклянных банок, в которых (видимо, в спирту) плавало нечто, очень похожее на предметные стекла, обмотанные белыми нитками. Нитки были разной толщины – потолще и потоньше − и подозрительно напоминали обыкновенные швейные, которыми штопают, обметывают, или как там это у портных называется.

Нет, я читал, что, например, спецназовцы в полевых условиях способны изготовить шовный материал из подручных средств и зашить рану себе или товарищу. Но чтобы вот так – в мирное время − наложить ребенку швы из катушечных ниток…

А что, собственно, здесь особенного, вдруг подумал я. Они ведь простерилизованы. Не я, так кто-нибудь другой все равно наложил бы ими шов. Так пусть уж лучше я – я хотя бы умею.

Тем временем в умывальник налили горячей воды, и я приступил к процедуре. Мне предстояло легендарное мытье рук, которое испортило кожу не одному поколению хирургов, но все они почему-то вспоминали о нем с ностальгией. В мое время процедура была значительно упрощена, в нее добавили современные дезрастворы, что позволило сильно сократить время обработки, а главное, − стерильные перчатки, без которых нам вообще запрещалось подходить к больному.

В моем же распоряжении здесь были только перчатки нестерильные, причем гигантского размера, и делать в них какие-либо тонкие манипуляции представлялось совершенно нереальным. Меня от возможной передачи инфекции они еще защитить могли, больного – увы, нет. «На больного», таким образом, предстояло идти «с голыми руками», и значит, перед тем, как начать осмотр раны, мне предстояло десять минут мыть руки с хозяйственным мылом над ущербным тазиком, скрести их щеткой, потом вымочить в нашатырном спирте, а затем еще и обработать йодом.

Впрочем, здесь инфекций, передающихся через кровь, еще не боялись, главным образом потому, что ничего не знали про них. Ладно, подумал я. ВИЧ в СССР нет, гепатиты, надеюсь, еще не так распространены, как в будущем, а против сифилиса уже есть пенициллин. Авось, выживу. Если, конечно, от рук что-нибудь останется.

И я приступил к обработке, подавив внезапное желание хлопнуть граммов тридцать спирта, для храбрости. А Кузьмич уже кипятил шприцы в огромном железном стерилизаторе. Я спросил его, что у нас есть обезболивающего, и он удивленно поглядел на меня. «Да уж новокаин-то есть, поди что», − сказал он, разворачивая укладку с инструментами и накрывая мне стол. Решил, видимо, что я или шучу, или забыл, что здесь ничего и не может быть, кроме новокаина.

С новокаином я раньше дело имел. Знал, что это не самый сильный анестетик, но, в принципе, вполне работающий. Шить мне тоже было не впервой. Но вот детей я не лечил никогда.

Как рассчитать дозу новокаина? Как ребенок его перенесет? А если болевой шок? Впрочем, досюда же он доехал. Наверное, еще не понял, что произошло.

Этим надлежало воспользоваться как можно скорее. Я обернулся на мать, о которой забыл начисто, и увидел, что Кузьмич уже накапал ей валерьянки. Поймав мой взгляд, женщина быстро размазала слезы по щеке грязной рукой и бросилась к нам. Я сказал ей: «Вымойте руки и держите мальчика».

Она обхватила его, прижав к спинке стула. Парень поднял ногу на табуретку, с интересом взглянул на нее и начал стремительно бледнеть. Прошла очень длинная секунда, прежде чем я понял, что Кузьмич уже сует ему под нос ватку с нашатырем, а я изо всех сил трясу ребенка за плечи. В голове у меня мелькнуло, что мне бы и самому нашатыря.

Тем временем Кузьмич, вооружившись огромным ватным тампоном, смоченным в теплой воде, начал мыть ногу − сначала вокруг раны, потом полностью. В подставленный эмалированный таз стекала грязно-бурая жидкость.

Мы уговорили мальчишку смотреть в окно, и они с мамой принялись громко спорить, что интересного есть на улице. Они уже обсудили столб с огромным черным рупором-раструбом, тот самый, который рано поутру разражался звуками гимна, а затем из него сыпались новости и играла музыка, поговорили о наглом воробье, суетливо клевавшем что-то прямо на нашем подоконнике, а я успел только ввести чуть-чуть новокаина внутрикожно в качестве пробы и ждал.

Прошло минут десять, ничего не происходило, и я рискнул приступить к обезболиванию. По инструкции полагалось выдержать больше времени, но я не знал, как объяснить свое бездействие, а пугать женщину перспективой возможных осложнений мне не хотелось. Я обколол края раны новокаином и стал ждать, когда же он подействует, чтобы начать ревизию.

Для того чтобы проверить чувствительность, я периодически тихонько касался зондом кожи и спрашивал мальчика: «Чувствуешь? Тут не больно? А здесь?». Он все время говорил «нет» − то ли не чувствовал от испуга, то ли новокаин начинал работать. Но мне-то надо было знать точно, и я все тянул и тянул с ревизией. Вдруг мальчишка повернулся ко мне и неожиданно бодро заявил: «Дядя, давай петь!». «Давай», − зачем-то согласился я и спросил: «А что?»

– А подпевайте! – заявил юный пациент и начал выводить: «Броня крепка, и танки наши быстры…», − он голосил самозабвенно, с чувством, и даже иногда попадая в ноты. – «И наши люди мужеством полны. В строю идут Советские танкисты, они Советской Родины сыны…»

Я ошеломленно глядел на него, а женщина зашикала на ребенка, чтобы он не мешал доктору, однако в ее взгляде мне почудилось недоумение.

– Ну ты чего, дядя? Слов не знаешь? – спросил мальчишка. Я слегка растерялся.

Откуда мне было их знать?! Я знал только, что такая песня существует, слышал ее отрывки в каком-то старом фильме. Но слов, конечно, не знал, да и петь не умел. Здесь же народ не стеснялся, пели все, что слышали по радио, и большая часть обладала и слухом, и голосом, во всяком случае, так мне казалось. Пение за работой было одним из немногих развлечений, доступных в этом времени. Мама тоже тихонько подпевала, видимо, радуясь, что ребенок отвлекся. Я понял, что выгляжу по меньшей мере странно и, подобно легендарному Штирлицу, близок к провалу как никогда. Не мог человек, живущий в пятьдесят втором году, не знать этой песни! Надо было выкручиваться.

– Погоди, дядя занят, ‒ нашелся, наконец, я. – Дядя не может два дела сразу делать. А ты давай пой, мне веселее работать будет, ‒ сказал я. Мальчишка заголосил снова, а мне ничего не оставалось, как начать ревизию. Рана оказалась не слишком глубокой, правда, длинной. Я иссек рваные края, обработал их марганцовкой. Кровотечение практически остановилось, крупные сосуды оказались целы, связки и сухожилия тоже. Кожу и подкожно-жировую клетчатку я зашил, обработал шов и наложил повязку.

– Ну, вот и все, а ты молодец. Настоящий красноармеец! – сказал я, сообразив, как лучше всего похвалить.

– Как папа? – вдруг спросил мальчик, мать кивнула и вдруг отвернулась. Война ведь была, подумал я. Недавно была война…

– Спасибо, доктор! − проговорила женщина. – Уж как я боялась, что в район отправите. Мне ведь никак не вырваться, утром в колхозе, вечером на огороде – одна я…

Я сказал ей, когда прийти на перевязку, и они засобирались. Мать все благодарила и благодарила меня, а парень не хотел уходить, его живо интересовало все, что происходило у нас в кабинете, и он был намерен спеть со мной во что бы то ни стало. Я сказал ему:

– Вот заживет – приходи. Споем с тобой про танкистов.

Мать с ребенком ушли, я вытер пот со лба, выдохнул, облизнул пересохшие губы.

– Может, чаю?

– Да я уж поставил, греется, − улыбнулся Кузьмич. − Тяжело как с маленькими, всю душу измотают. И жалко, и лечить надо.

Кузьмич открыл дверь, глянул в приемную и велел пока никому не заходить.

– Там двое простуженных, подождут десять минут. Сказал им, что санитарная обработка, – Кузьмич показал на кровавые подтеки на полу.

– Приберем пока, вон как наследил, певец…

– Да уж, певец, − не удержался я. – Со страху это он, что ли?

– С новокаина, ‒ спокойно объяснил Кузьмич. – Детишки с него, бывает, дуреют. Как пьяные становятся. Шили мы как-то парнишку, лет шести, так он матерился на чем свет стоит, я даже себе кое-какие слова взял на заметку. Спрашиваю, тебе что, больно? А он говорит, нет. А потом как пошлет меня… Гляжу, а глаза-то у него, как у пьяного мужика. Не стал я, в общем, обижаться.

Мы посмеялись, выпили по нескольку глотков чая и допринимали оставшихся пациентов. Потом я на ходу перекусил и помчался на вызова. Случаи были несложными, но отняли кучу времени, а может быть, я был уже уставший и все делал медленно.

К Оле я добрался в тот день поздним вечером. От начала лечения прошли сутки, и, честно говоря, я не ждал особого эффекта за такой срок. Главным образом я переживал, чтобы не стало хуже. Однако положительная динамика превзошла мои самые смелые ожидания. Температура снизилась! Когда я только вошел, меня встретила Олина тетка и, уважительно глядя на меня, полушепотом сообщила, что жар спал к утру. Нет, я, конечно, надеялся, что Ольге стало хоть немного полегче, но полная нормализация температуры за сутки – это была несомненная победа!

Я торжествовал. Я начал осмотр, и хотя, кроме снижения температуры, радоваться было пока нечему, был невероятно воодушевлен своим успехом. Этот древний сульфаниламид, чтоб его, действовал!

Объективная картина, однако, не изменилась. Та же бледность и странный и неуместный румянец на щеках, та же одышка, то же возвышенное положение – три подушки и невозможность лежать горизонтально. То же локальное ослабление дыхания и притупление звука. И тот же кашель – удушливый, приступообразный и по-прежнему непродуктивный. Вдобавок лихорадка совершенно измотала мою больную, и теперь Оля берегла оставшиеся силы. Она говорила тихо-тихо и с трудом поворачивалась с боку на бок, так что я задумался, когда дошел до аускультации.

Деревянный стетоскоп, в отличие от уже привычного мне фонендоскопа, не имел длинной резиновой трубки и вынуждал либо наклоняться к лежащему пациенту − для этого приходилось практически лечь на беднягу, скрутившись в затейливую фигуру, либо заставить его встать или сесть, невзирая на состояние.

Я выбрал второе. Вчера я слушал ее стоя, а сравнивать можно только исследования, проводимые в одних и тех же условиях. Кроме того, если пациент сидит или лежит, адек-ватно выслушать дыхание во всех отделах легких практически невозможно. Я попросил ее подняться, мне пришлось ее поддержать, и она дважды чуть не упала, пока вставала на ноги. Астения была такой сильной, что ее пошатывало, а приступ кашля, неизменно следующий за попыткой «подышать поглубже», спровоцировал настоящее головокружение.

Я успел отметить, что инфильтрация осталась на своем месте, как вдруг Оля скользнула в мою сторону и оказалась в моих объятиях. Я усадил ее на кровать и (может быть, мне показалось?) с трудом отцепил от себя. Она попросила воды и, пока я ходил за ней, оделась. Похоже, ей было неловко. Это должно было меня обрадовать (если женщина начинает стесняться врача, значит, идет на поправку; при смерти людям как-то не до стеснения), но вместо этого я рассердился. Я совершенно запутался и не мог понять, действительно ли у нее кружилась голова или это была неловкая попытка сблизиться? И хотя я решительно не мог себе представить, чтобы в таком состоянии ей могло хотеться чего-то подобного, я вдруг понял, что готов поверить в это. А еще понял, что я на самом деле хочу, чтобы это было такой попыткой. Потому, что она мне нравится. Потому, что мы оба свободны, и почему, в конце концов, между нами не может возникнуть какое-нибудь чувство? Только ей нужно сперва поправиться.

Но почему ей не лучше? Температура снизилась, в карте я могу смело написать, что динамика положительная, а субъективно она чувствует ухудшение – слабость гораздо сильнее, появились головокружения…

Может быть, она все-таки притворяется? Чтобы я приходил, чтобы жалел, чтобы вот так падать и надеяться, что я подхвачу…

Я вышел от Оли, раздираемый противоречиями. С одной стороны, я почти хотел, чтобы это было спектаклем. Это означало бы симпатию с ее стороны, и тогда я мог рассчитывать на взаимность. С другой стороны, своим притворством она лишала меня возможности насладиться моим профессиональным триумфом, ведь значит, ей все-таки полегчало, а она пыталась это от меня скрыть из боязни, что я больше не приду.

Я читал об истерических обмороках, когда пациентка падает в ту сторону, где ее с наибольшей вероятностью подхватят, но ни разу не видел их вживую и не сумел бы отличить от других состояний. Добравшись до дому, я перечитал про течение пневмоний и осложнения и понял, что я самовлюбленный осел. Ей действительно не было лучше. И дело было даже не в том, что после такого резкого снижения температуры она имела полное право на слабость. Если слабость еще можно было изобразить, то сухой кашель – нельзя. А он был сухим. И это была проблема. Очаг инфильтрации не дренировался.

Я решил увеличить дозу отхаркивающих. Температура больше не поднималась, и формально я мог считать, что сульфидин эффективен. Я добавил аскорбинку в порошках за неимением других общеукрепляющих и мог теперь только ждать. В принципе, пневмония вовсе не была обязана разрешиться в первые двое суток, даже при условии адекватного лечения. Так что меня ждали частые визиты на дом к Ольге.

Я захлопнул книгу и лег. За окном шумел дождь. Сон сморил меня сразу, все-таки я очень вымотался.

Под утро мне приснилось, что мы с Кузьмичом оперируем больного вдвоем, в нашей приемной. Ему будто бы нужно обязательно сделать резекцию желудка по Бильрот-два, и нельзя везти в город. И вот мы стоим, дали наркоз (какой?! чем?! кто дал?!), я делаю разрез, и в ране показывается какой-то гладкомышечный орган. «Ну и что это ‒ желудок?» ‒ вдруг неожиданно строго спрашивает Кузьмич, и я с ужасом понимаю, что понятия не имею. Я мнусь, тяну время, и Кузьмич вдруг очень строго переспрашивает: «Как это – вы не знаете? Разве вы не учили? Вы вообще учились в медицинском?» Он рассержено качает головой − совсем как наш преподаватель по госпитальной терапии. Я не могу понять, с чего такой тон, и хочу сказать ему, что не только учился, но и получил диплом, поэтому подозревать меня в незнании анатомии глупо. Просто я сам оперирую в первый раз, и лучше бы он помог, чем устраивать проверки, мне и без того страшно. Но почему-то сказать я ничего не могу, язык прилип к нёбу, и Кузьмич все качает и качает головой, а потом еще и начинает стучать кулаком по столу с инструментами. Я хочу сбегать за атласом (из операционной!), чтобы посмотреть, что за орган это может быть, но не могу двинуться с места, а Кузьмич стучит все сильнее, от его стука подпрыгивает стол, пол дрожит под моими ногами…

Я проснулся в холодном поту, со справочником в руках − так и уснул с ним в обнимку. Во входную дверь уже не просто стучали – ломились. Я влез в штаны и рубашку, накинул куртку и помчался открывать, застегиваясь на ходу, а в голове успело промелькнуть: «Господи, хоть бы не осложненные роды!». Нормальные роды меня, к счастью, не касались – их принимала акушерка.

– Поехали, доктор, − тихо сказал коренастый мужик в армейском кителе без нашивок. Было в его голосе что-то такое, отчего меня прошиб холодный пот, и я без дальнейших расспросов вылетел из дома.

У ворот переминалась с ноги на ногу щуплая гнедая лошадка, запряженная в телегу. Некстати разбуженная среди ночи, она пряла ушами, фыркала, не желая стоять на месте. Мужик в кителе вскочил на козлы и принялся изъясняться с лошадью оригинальным способом, широко применяя ненормативную лексику. Я прыгнул в телегу и оказался рядом с Кузьмичом.

Светало на глазах. По тряской дороге нас повезли в сторону колхозного поля. В кустах еще лежали клочья тумана, тянуло холодом и влажной землей. И что им всем не спится этим чудным прохладным летним утром? Я вдруг сообразил, что впопыхах не захватил стетоскопа…

– Мужика трактор переехал, − вдруг спокойно сообщил мне Кузьмич. − В поле уснул, в борозде. А сменщик пришел, трактор завел, да и проехал по нему. Ноги, говорят, переломал.

Я икнул и перестал дышать на время, но потом вспомнил, что надо, и снова начал. Пусть это будет сон, подумал я. Второй кошмар за ночь. Надо будет завтра взять в больнице Михеевской микстуры.

Вот сейчас, сейчас я проснусь в своей кровати… На повороте хорошенько тряхнуло, и я с тоской понял, что это все наяву.

– Носилки мы взяли, − продолжал Кузьмич. – И сумка у меня с собой, я ее сам собирал на такой случай. Там все, что нужно – и перевязочный, и жгуты, и противостолбнячная со шприцами.

– И часто у вас тут такое? – осипшим голосом спросил я.

– Бывало… − коротко ответил Кузьмич.

Они оба были так спокойны, что мне даже стало стыдно – развел панику, а еще доктор. Что я, в самом деле, – травм не видел? Как-нибудь разберусь…

Лишь потом, гораздо позже я понял, что их спокойствие и хладнокровие объяснялось не только деревенским опытом. Я периодически забывал, в каком я году, и иногда не замечал очевидного. Обоим было, по-моему, за пятьдесят, а здесь это означало, что они, вероятнее всего, воевали.

Тем временем дорога кончилась. Мы остановились у самого поля, метрах в пятидесяти виднелся трактор.

– Дальше не проедем, − сказал мужик на козлах и соскочил на землю. Кузьмич подал ему носилки, затем быстро и аккуратно выбрался из телеги.

И тут мне в голову вдруг шарахнул адреналин, и я понял, что надо спешить. Я занес ногу над бортом телеги и оттолкнулся другой, чтобы, как в боевиках, лихо выпрыгнуть прямо в гущу событий… К несчастью, именно в этот момент лошадь решила переступить, телега покачнулась, и я рухнул наземь на четвереньки у самого колеса. Мужики кинулись ко мне, но я уже вскочил на ноги и дал им понять, что я в порядке. Мы схватили носилки и сумку и ринулись через поле к месту происшествия.

Я ни черта не был в порядке на самом деле, при падении я здорово расшиб себе колено, и оно ныло и стреляло при каждом шаге, но все это сразу перестало иметь значение, как только я увидел пострадавшего.       Он так и остался лежать в борозде, среди окровавленных комьев глины и торчащих корней. Поперек тянулся след трактора. Кости голеней, судя по всему, превратились в осколки, штаны и траншея были залиты кровью. Сам мужик был бледен как смерть, на вопросы отвечал вяло и заторможенно, а рядом с ним сидел его злосчастный сменщик и непрерывно курил одну самокрутку за другой. Руки у него тряслись, в бледности он не слишком уступал нашему пациенту.

Мы опустились на землю. Кузьмич раскрыл свою сумку, расстелил на земле лист крафт-бумаги и ловко начал раскладывать все необходимое для первой помощи – ножницы, перевязочный материал. Я же должен был осмотреть пострадавшего, оценить тяжесть состояния и характер травмы.

Пока я ощупывал конечности – осторожно, поверх штанин, − лицо нашего пациента будто бы стало еще бледнее, кожа лба сделалась совсем влажной, и, что хуже всего, он совсем перестал реагировать на наши манипуляции. Первое время хоть стонал.

Пока я соображал, что мне это все напоминает, Кузьмич прокашлялся, покачал головой и произнес:

– Морфий-то я прихватил. Делать?

Я растерянно кивнул. К своему стыду, я не умел дозировать морфий, хотя именно это мне и стоило посмотреть в справочнике первым делом. Противошоковую аптечку во все времена следует знать наизусть!

Впрочем, я вообще никогда в своей жизни не принимал, не назначал и не вводил наркотиков. В мое время за этим жестко следила служба по контролю оборота наркотических средств, и ни на какой практике нам просто не могли доверить такого. Все случаи назначения и введения сильнодействующих и наркотических средств тщательно контролировались и заносились в специальные документы. А здесь, судя по всему, никаких особенных ограничений в этом отношении не было и наркомании как таковой ‒ тоже.

Кузьмич тем временем выудил небольшой стеклянный шприц из коричневой крафт-бумаги (похоже, он распотрошил стерильную укладку), сломал ампулу, набрал препарат и начал вводить подкожно. Я никогда не видел, чтобы подкожно вводили что-либо, кроме инсулина и туберкулина во время постановки реакции Манту, и не ждал быстрого эффекта, однако мужик вскоре как-то «посветлел лицом», хотя заторможенность до конца и не прошла.

Я выдохнул. Вдвоем с Кузьмичом мы разрезали штанины, наложили жгуты, выполнили иммобилизацию подручными средствами, аккуратно переложили мужика на носилки (работать в борозде было совершенно невозможно) и принялись за первичную хирургическую обработку: смазывали края ран йодом, аккуратно сводили и перебинтовывали.

Все это происходило довольно быстро, но в абсолютной тишине. Сменщик рвался было помогать, но мы его не пустили, слишком он был перепуган.

Мы переложили носилки в повозку и погнали что есть мочи в правление колхоза. Нужна была машина, чтобы немедленно доставить больного в ЦРБ. Машину предоставили безропотно, и я отрядил Кузьмича сопровождать больного в райцентр − так мне показалось спокойнее. Председатель тут же позвонил местному участковому, сообщил об инциденте и «порадовал» меня, что тот придет ко мне за объяснениями. Только представителей закона мне не хватало!

Досыпать уже не имело смысла, я заехал домой позавтракать и взять стетоскоп и отправился на службу. Из больницы я позвонил в ЦРБ, доложил, что к ним едет «открытый оскольчатый перелом костей голени с обеих сторон», изложил обстоятельства травмы, принятые нами меры, а потом принялся за прием.

Когда к вечеру я добрался до Ольги, сил у меня уже почти не осталось. Тетки не было дома (вечером было какое-то собрание), но входная дверь оказалась незапертой.

Я подошел к приоткрытой двери в ее комнату довольно тихо и увидел, что она читает. Скрипнула половица, Оля вздрогнула и быстрым движением спрятала книгу под подушку. Я поздоровался. Она кивнула и улыбнулась.

– Мне вроде бы стало лучше. Как будто появилось немного сил. Кашель, правда, все такой же.

Я кивнул.

– Раз прибавилось сил, значит, дело идет к выздоровлению. Тем более, если появилась тяга к чтению.

Оля смутилась, а я вдруг вспомнил, что в этот исторический период не все книги можно было читать. Запрещенная литература могла создать человеку много проблем, но именно запрет и делал книги привлекательными. А уж для учительницы русского языка и литературы – тем более. Не хватало еще застукать ее за таким чтением. Теперь она будет бояться, что я донесу.

Она замолчала, а я не знал, как спросить. Мне вдруг стало жутко интересно, что за книга лежит у нее под подушкой.

– Да, я люблю книги, − сказала Оля после небольшой паузы. – С ними легче, чем с людьми.

– Простите, Оля. Я не хотел подглядывать. Само собой получилось. Я не буду Вас ни о чем спрашивать.

Она пожала плечами и достала книгу из-под подушки. Это оказался сборник стихов Анны Ахматовой.

– Ничего такого. Вы вряд ли знаете, эта поэзия сейчас не слишком одобряется. В школьной программе ее нет.

– А почему не одобряется? – спросил я. Ахматовой я интересовался мало и не задумывался раньше, что когда-то ее в школьной программе не было. Вроде ничего против революции и Советской власти она не писала – ну, так, чтобы прямым текстом…

– Буржуазная литература. Так нам объясняли на курсах.

– А Вы все-таки читаете, − улыбнулся я.

– Мне стало интересно, а тут и книга попала в руки. Литератор должен иметь представление о самых разных направлениях.

– И как Вы ее находите? – я вдруг заговорил высоким штилем, сам удивляясь своей речи.

– А по-моему, она была просто глубоко несчастная женщина. И ее стихи об этом. Несчастной, к сожалению, можно оказаться при любом режиме… − она осеклась и закашлялась – долго, тяжело и безрезультатно. Я сходил на кухню и принес ей воды.

– Я знаю, Оля, что у вас в жизни что-то случилось. Вы перенесли потрясение, и, возможно, оттого и заболели. Так бывает. Неудивительно, что теперь вам близка и понятна чужая личная трагедия.

Она кивнула.

– Да, некоторые ее стихи мне действительно близки и понятны. Вы не читали Ахматову?

– Только слышал, − почти и не соврал я.

– А хотите прочесть?

Я растерялся и кивнул. Не то чтобы прямо хотел, я вообще к стихам сложно отношусь. Но теперь мне вдруг стало интересно, что она нашла в этих стихах, чем они ее так зацепили.

– Я дочитаю и оставлю вам книгу. А вы потом занесете, можете отдать моей тете.

Я снова кивнул. Потом сообразил, что надо что-то сказать, и сказал «спасибо». Потом поинтересовался, есть ли еще улучшения, кроме интереса к чтению.

– Нет, больше ничего. Температуры нет. Но кашель невыносимый, особенно ночью.

– Мокрота так и не отходит?

Она покачала головой − говорить уже стало тяжело.

Я осмотрел ее. Динамики не было. Молчавший сегмент легкого сохранял притупление перкуторного звука, кожа была бледной, дыхание частым и поверхностным.

– Других подвижек пока нет, − вынужденно признал я. – Но все-таки сил стало больше, это хорошо. Значит, лечение действует. Будем продолжать.

Она опять кивнула. Я замешкался, убирая в сумку стетоскоп. Уходить мне не хотелось, но придумать повода задержаться я никак не мог. И вдруг Ольга спросила:

– А какие Вам нравятся стихи?

– Мне? – я растерялся. Не мог же я сказать ей, что не читал стихов со школы, с той самой поры, как мне перестали их задавать на дом. Может быть, не дорос до понимания поэзии. А может, мне вообще не дано ее понять. Так или иначе, поэтического сборника я не держал в руках лет шесть. Однако память услужливо напряглась, и я выудил из нее ответ.

– Ну, лирику…

Оля тихо засмеялась, потом снова начала кашлять.

– Лирики разной много. Чью предпочитаете?

Я растеряно улыбнулся и присел на стул. Развел руками.

– Оля, вы меня застали врасплох. Мне придется подготовиться к следующей встрече. Так сразу и не ответишь.

Она снова улыбнулась, а потом вдруг стала серьезной.

– Можно, я Вас попрошу? Или Вы очень спешите?

Я покачал головой.

– Не спешу.

– Почитайте мне, пока тетя не пришла. Что-нибудь самое любимое. Ведь вы можете прочесть что-нибудь на память?

Я ошеломленно глядел в ее глаза и вдруг понял, что киваю в ответ.

Нет, я определенно переутомился. Какой из меня декламатор? Этого только не хватало. Однако отступать было поздно. Нужно было начать немедленно любое стихотворение, пока я не впал в ступор. Слава Богу, что литераторша в свое время заставляла нас учить стихи и рассказывать их на оценку. Хоть я и не получал за это выше четверки, оставалось надеяться, что в памяти что-то сохранилось. Я выудил первое попавшееся, молясь про себя, чтобы это не оказалось «Бородино».

– Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд.

И руки особенно тонки, колени обняв.

Послушай: далеко, далеко, на озере Чад

Изысканный бродит жираф.

Ему грациозная стройность и нега дана.

И шкуру его украшает волшебный узор,

С которым равняться осмелится только луна,

Дробясь и качаясь на влаге широких озер…

Оля застыла. Она, казалось, перестала дышать, шевелиться. Я видел только ее огромные глаза и не мог отвести взгляд.

– …Вдали он подобен цветным парусам корабля,

И бег его плавен, как радостный птичий полет.

Я знаю, что много чудесного видит земля,

Когда на закате он прячется в мраморный грот.

Я знаю веселые сказки таинственных стран

Про черную деву, про страсть молодого вождя,

Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,

Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя…

Я остановился, перевел дыхание и судорожно сглотнул. Оля медленно отвернулась, посмотрела в окно. Я успел увидеть, как у нее заблестели глаза.

– …И как я тебе расскажу про тропический сад,

Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав.

Ты плачешь? Послушай… далеко, на озере Чад

Изысканный бродит жираф.

Я замолчал. Оля изумленно повернулась ко мне.

– Ахматову не читали, а Гумилева знаете…

– Я не знал, что это Гумилев. Мне понравились стихи, и я их выучил.

Оля недоверчиво смотрела на меня.

– У меня чувство, что вы говорите неправду. На ходу придумываете, чтобы выкрутиться. Я сразу вижу такое, я же педагог…

Я молчал, сбитый с толку. Что я сделал не так? Может, мне надо было на табуретку залезть, чтобы с нее декламировать? Она же просила прочитать что-нибудь на память, я и прочитал! Что за манера устраивать человеку экзамен?

Скрипнула входная дверь.

– Александр, Вы извините меня, − торопливо заговорила Оля. − Просто я удивилась. Вы ведь знаете, что Гумилев и Ахматова были женаты, хотя и недолгое время. Я подумала, вы нарочно выбрали это стихотворение.

У меня начало проясняться в голове. Мы проходили Серебряный век очень сумбурно, но я вспомнил историю Гумилева. И уже не удивился, когда услышал:

– Спасибо… Вот только… Саша, Вы не читайте никому этих стихов больше… пожалуйста.

Я кивнул, сбивчиво попрощался и вышел. Дождь кончился, небо посветлело. Я шел быстрым шагом, вдыхая влажный воздух, и думал, как по-идиотски устроена жизнь. Как много правил, условностей, которые нужно соблюдать, вместо того, чтобы прямо сказать, что у тебя на душе.

Скорей бы прошел этот месяц, я никогда здесь не приживусь! Не освоюсь, не запомню, что можно, а что нельзя. Какая уж тут практика – не натворить бы дел. Разве можно за короткий инструктаж выучить все: список запрещенной литературы, тексты популярных песен, с кем и о чем можно разговаривать?

Правда, меня готовили к работе врачом, а не к тому, чтобы я устраивал свою личную жизнь. По этому поводу инструктаж содержал довольно обтекаемый пункт о запрете в целом любых личных отношений. Но поймать грань, за которой общественное становится частным, не так-то просто. В любом случае действия мои пока не выходили за рамки разрешенного инструкцией.

А еще я вдруг понял, что, в принципе, сказал все, что хотел.

Я не был влюблен. Я был болен ею. Раз за разом приходя и видя, что ситуация не разрешается, я понимал, что должен как-то организовать ее госпитализацию, причем лучше бы всего в центральную больницу. Я должен был отдать ее и больше не видеть, должен был позволить другим сделать то, чего не мог сам. Но упрямство и страсть, невесть откуда взявшиеся во мне, твердили, что я сам должен вылечить ее, что она доверяет именно мне, и я не могу ее подвести.