Временекрушение

Юмн на крыльце

Юмн сидит на крыльце, залитом рассветным солнцем. Сегодня лето, первый раз в этом году – лето, Шуа бежит навстречу солнцу, хочет солнце поймать. Юмн Шуа объяснял, что нельзя солнце поймать, Шуа не верит, ловит. Ничего, Юмн им еще всем покажет, кому им, да им всем, которые сказали – вы нам не подходите, да кто они такие, чтобы решать, кто подходит, кто не подходит, это Юмн будет решать, кто подходит, кто нет. Юмн сидит на крыльце, ну, это мы уже говорили, накрапывает дождичек, мелкий, мерзкий, осенний, солнца нет, солнце ушло, солнце кто-то поймал, списки на поступление, а Юмна там нет, нет, почему нет, как они посмели без Юмна-то… Юмн курит на крыльце, перерыв двадцать минут, а потом снова в зал, там люди будут задавать вопросы, они не верят Юмну, да как тут можно верить, выискался какой-то, говорит, умеет управлять временем. И завтра начнется, напишут во всех газетах, изобрел машину времени, да не изобрел, и не машину времени никакую, тут же совсем другое дело, совсем-совсем, сколько можно вам объяснять… Шуа не догоняет солнце, возвращается, бабушка выносит на веранду клубничный пирог, Шуа ест, и Юмн ест, кроваво-красное клубничное месиво стекает по подбородку, челюсти сводит болью, снова стреляют, Юмн падает на ступеньки крыльца, чтобы не убили, кто-то из охранников отталкивает Юмна, а завтра в газетах будет, покушение на властелина времени, и начнется, а если он временем управляет, почему не предвидел, что в него стрелять будут, почему не предотвратил… Значит, неправда всё, и ничего он временем не управляет. Да как неправда, если на земле уже не пойми что творится, время сходит с ума. Вот это тоже будет во всех газетах – время сходит с ума. А Юмн сидит на крыльце, спрашивает себя, как он сюда попал, а, ну да, вы нам не подходите, ну ничего, он им всем еще покажет, хотя нет, это уже было, было уже, тогда что же, а, ну да, лето первый раз в этом году, и Шуа догоняет солнце, и не может догнать… или нет, нет, это тоже уже было, было уже, глупый, глупый Юмн, все-то он перепутал, в него же стреляли, или нет, это когда было… Исследователи выходят к Юмну, несут клубничный пирог, нет, не такой пирог, у бабушки совсем не такой был, и вообще все не так, где лето, куда лето подевали, и солнце, солнце где. А солнца нет, говорят, погасло три века назад, говорят, вот, от реакторов подзаряжаемся. Юмн хочет спросить – а где Шуа, не спрашивает, уже понимает – никакой Шуа не будет. а как это у вас получается – спрашивают исследователи, что получается, а вот, как вы это со временем, умели же как-то, а теперь никто не умеет, не знают, как это делается. А вы расскажите нам, как это вы делали, нам интересно. Исследователи похожи на осклизлых амеб, с интересом и брезгливостью смотрят на Юмна. Юмн спрашивает, где люди – его не понимают, где люди, какие люди, откуда люди, зачем люди, почему люди. Люди задают вопросы, люди не верят, и как вы собираетесь управлять временем, а вы не боитесь, что это приведет к глобальной катастрофе. Ну, знаете, люди всегда склонны преувеличивать риски… Юмн сидит на крыльце, Шуа бежит, догоняет солнце, Юмн даже не поправляет её, не говорит, что солнце не догнать…

Артефакт

Бэтти читает:

Артефакт.

Бэтти умная, Бэтти знает, что такое артефакт. Бетти школу кончила и в колледж поступила, теперь еще умнее будет.

Вот Бетти и читает:

Артефакт.

А Бетти знает, артефакт – это когда важное что-то, штука какая-то важная.

А потом Бетти читает:

Последнее, что осталось от некогда величайшей цивилизации.

(Зря, что ли, читать училась)

Это Бетти на обложке книги читает.

А про что книга?

Про Бетти.

Вот Бетти про себя и читает.

Люди отправляются на поиски бесценного артефакта – но смогут ли они его найти?

Смогут. Бетти знает – смогут. Просто, потому что… ну, потому что не может быть иначе, ну что это за книга такая, в которой люди ходят-ходят, ищут-ищут, а что искали, так и не нашли.

Так что найдут.

Обязательно.

Вернее, что значит – найдут? Не найдут, а Бетти найдет, зря, что ли, Бетти, Бетти же, то другие какие-то люди, а то – Бетти.

Бетти найдет.

Даром, что автор уже ничегошеньки-ничего не напишет: умер автор, позавчера умер, Бетти даже на похоронах его не была, да как она на похоронах-то будет, Бетти же не существует, автор про Бетти даже написать не успел.

Бетти нет.

А Бетти… есть.

Если Бетти, неживая, ненастоящая, а есть, вот она поправляет волосы цвета… Бетти не знает, какого цвета у неё волосы, автор не придумал, ну ничего, Бетти себе волосы цвета воронова крыла придумала, и нос с горбинкой. И много еще чего.

Одинокий путник бредет по заснеженной пустыне.

Это не здесь, не тут, где Бетти, это за тысячи километров отсюда и вообще незнамо где. Кажется, всего-ничего, рукой подать, соседний абзац – а на самом деле бесконечно далеко, три года скачи, не доскачешь.

Путник идет по далеким заснеженным краям. Силы оставляют его, но он продолжает идти, спотыкаясь о снег. Далеко впереди в метели показывается что-то темное – нет, показалось, нет, померещилось – тут же исчезает. Странник падает на колени в снег, переводит дух, считает до десяти – заставляет себя встать, ловит ногами норовящую убежать опору.

Нет. Не показалось. Так и есть, впереди маячит исполинская пирамида, кажется, уходящая острием в самое небо.

Пирамида ждет странника.

Странник сжимает причудливый амулет в побелевшей от холода руке.

Бетти найдет артефакт. Бетти знает – найдет. Просто потому что… потому что Бетти. Бетти смотрит на исполинскую пирамиду через несколько страниц, на расположение звезд, высчитывает.

Бетти умная.

Бетти звезды знает.

Считать умеет.

Вот и высчитывает.

Смотрит на карту, чертит по карте, вон она, пирамида, в далекой северной стране. Бетти билеты на самолет покупает, Бетти умная, зря, что ли… ну да, это мы уже говорили.

Бэтти чемодан собирает, Бэтти умная, что попало в чемодан не кладет, только то, что пригодится в дальней дороге. Хочет с собой ноут взять, – тут же передумывает, большой ноут, громоздкий, лучше Бетти телефон возьмет. Родителям написала, что за артефактом едет, такси вызвала.

Вот так всё просто.

Даже подозрительно просто. За Бетти спецслужбы какие-нибудь должны гоняться, Бетти сейчас по пожарной лестнице из своего дома выбираться будет, а за её такси погоня начнется с перестрелками, а тут – ни-че-го. И таксист хороший попался, вежливый, даже особо не спрашивал, куда Бетти едет, ну, Бетти ему соврала на всякий случай, что к подруге. Ну и к таксисту к этому присмотреться надо, а то мало ли.

А вот, начинается. В самолете на месте Бетти кто-то другой сидит. Тут же спохватывается, вскакивает, ой, извините, а я на билет свой смотрю, а там девять, а это шесть… Парень отсаживается, Бетти смотрит на свободное место рядом с ним…

Закладывает уши.

Сжимает виски больно-больно.

Бетти отстегивает ремень, перебирается на кресло впереди. А тут свободно, ага, а можно сесть, да, да, конечно, а вы куда летите, а вы… Бетти, Бетти, зачем она все это рассказывает, мало ли что за человек. А Бетти уже знает, что за человек, он будет помогать Бетти, он её напарником будет…

Странник сжимает в руке амулет, ищет что-то в снегах, не находит…

Бетти выходит по трапу, Эрни её под руку ведет, ловко так проводит сквозь толпу, и на скамеечку, а я сейчас, а я только такси закажу. Бетти ждет.

Странник ждет.

Ничего не происходит.

Бетти уже понимает, не будет никакого Эрни, никакого такси, хочет сама вызвать такси, сует руку за пазуху – тут же спохватывается, нет телефона, украли, украли, глупая, глупая Бетти.

Ну да ничего.

Без приключений ведь и книжки быть не может, так же?

Бэтти спешит к пирамиде.

И странник спешит к пирамиде.

Между ними тысячи лет.

Бетти ищет.

Не находит.

Вопросительно смотрит на странника на соседней странице.

Странник ищет.

Не находит.

Вопросительно смотрит на Бетти.

Бетти не понимает, почему на неё смотрят, почему, почему, что она должна, что…

…книга закрывается.

Странник сжимает голову в ладонях, осуждающе смотрит на Бетти, не успела, не успела, не успела…

Бетти не понимает, что не успела, зачем, почему…

Спохватывается.

Последнее, что осталось от некогда величайшей цивилизации.

От некогда великой…

Бетти ищет ноут – нет ноута, дома оставила, а телефон, и телефона нет, украли, а если еще у кого-то телефон попросить, а не у кого, а все уже, книжка-то кончилась, поздно уже. странник смотрит, странник ищет – не находит, Бетти, глупая Бетти, что ты наделала…

Поток времени

– Виноват.

Илу опускает голову. Тут лучше самому признаться, что виноват. Может, помилуют. Если повезет.

– Когда ты снялся со стоянки? – вопрошает наставник.

Илу опускает голову еще ниже. Он видел, так один парень делал, который золотой браслет украл. Только тут не браслет, тут пострашнее дело будет…

– Вечером.

– Вечером, это во сколько?

– В… шесть.

– Не ври!

– Илу смущен. Сам знает, врать нехорошо, а то хуже будет.

– В семь.

– То есть, когда зло уже пришло?

Илу опускает голову еще ниже, вот-вот голова отвалится.

– Да.

– За такое знаешь, чего полагается?

– Илу не знает. Но догадывается. Слушает приговор.

– …варивается… к смертной казни.

Илу думает, что ослышался. Ошибка какая-то. Припугнуть хотят, не иначе, чтобы неповадно было…

А как припугнуть, как с такими иначе, с отступниками, которые со стоянки не вовремя снимаются. Эдак один не вовремя со стоянки снимется, другой не вовремя, и пошло-поехало. Эдак вообще никто странствовать не будет, а правда что, а на кой черт нужно, вообще люди память предков забудут, богов забудут, то, темное забудут, что ночами приходит…

– На костер!

И снова ёкает сердце. Нет, это уже лишку дали, на костер… вон, в соседнем племени кто с места не вовремя сдвинулся, кто дотемна на стоянке замешкался, голову срубят, и все тут, а тут на тебе… на костер… Нет, Илу и сам знает, много кого на костре сжигать надобно, хоть этих, еретиков, которые спрашивают, почему надо за солнцем идти, от ночи уходить. Что непонятно-то, солнце – бог наш, свет дающий, а ночь жизнь отнимает, вот и надобно идти от тьмы к свету…

Это Илу про еретиков. Только у Илу ереси и в мыслях не было, ну замешкался, замотался, а как не замотаешься, сын маленький заболел, пока собрались, пока туда, пока сюда, вот и стемнело…

Хорошо еще, виноватого одного Илу наказывают, а то бы и всю семью Илу туда же… Так что у нас в племени еще жить можно, это вон, там, у нерсей чего придумали, один дотемна замешкается, всю семью его вырежут…

На костер…

Вяжут руки Илу, Илу еще не верит себе, нет, нет, быть не может, это так, припугнуть…

На костер…

Жены Илу бросаются к мужу, тащат их назад стражники…

– Скажите, как вам пришла в голову мысль первыми встретить новое тысячелетие?

– Ну… мы с мужем всю жизнь увлекались самолетами… Я в летное училище два раза поступала… два раза не поступила… Пошла в клуб авиационный, благо, папа наследство хорошее оставил… он бы знал, на что наследство трачу, он бы у меня его отобрал ко всем чертям… Вот, там, в клубе, с Жаном и познакомилась… он инструктором моим был, научил всему…

– Любовь с первого взгляда?

– Да нет… ну, то есть, у Жана, может, и с первого взгляда, а у меня не со второго и даже не с третьего. А потом в бурю попали… страшно так… у нас еще самолетик маленький был, боинг бизнес джет, я думала все, хана…

Смущенно смеется.

– Я сама не поняла, как Жан из шторма выбрался… вырулил… помню, я его на земле как дура целовала… обнимала… он там и сказал такой, Элла, будь моей женой… я вообще не понимаю, что он говорит, слезы по щекам, киваю, да, да…

– Где планировали свадьбу?

– Ну вот, со свадьбы все и началось… мы сначала хотели скромненько, на квартирке к Жана, или как-нибудь экстремальненько… над Эверестом пролететь или еще что… А тут вот этот подходит, как его, милый… милый…

– Миллениум.

– Ну вот… этот самый. Вот Жан и предложил, а давай первыми на планете встретим новый год… над Тихим океаном…

– Волнуетесь?

– Ну да, знаете… тревожно как-то… Да я, знаете, не за полет боюсь… мы с Жаном не первый день летаем… я вот за дальнейшую нашу жизнь волнуюсь, как оно сложится… а то, знаете, до тридцати лет привыкла все для себя да для себя… а тут надо про любимого человека думать…

– Желаем вам удачи.

– Ой, спасибо большое…

– День добрый.

Дюреаль смотрит на незваного гостя, чувствует, что встреча не предвещает ничего хорошего. Вот бывает так, вошел человек в сад, еще не сказал ничего, не сделал ничего плохого, а чует сердце, – принес беду. Так было, когда Жанетта умерла, вот так же вошел молодой парень, сожалею, у меня плохие новости, ваша супруга…

– Здравствуйте.

Дюреаль делает хорошую мину при плохой игре, вежливо пожимает руку гостя. Гостя…

Наклоняет голову. Ждет.

– У меня для вас плохие новости…

Дюреаль кусает губы. Так и думал.

– И… что же?

– Ваш сын…

Сердце падает в бездну.

– Разбился?

– Нет, месье. Скажем так, с самолетом моментально потеряна связь.

– Помехи?

– Нет, месье. Самолет исчез с радаров… такого никогда не было…

Ч-чер-рт…

– Когда… когда это случилось?

– В момент наступления нового года.

Дюреаль молчит.

– Я очень сожалею, месье Дюреаль…

– Благодарю вас. Желаю вам счастливого нового года…

– Пять минут до эфира, Нинка, я стесняюсь спросить, ты так и вылезешь в эфир чучелом?

– Да на себя посмотри, только ворон пугать!

Нинка в спешке приводит себя в порядок, все равно в зеркале отражается какой-то бодун во плоти, белая горячка как она есть. Народ с похмелюги увидит, надолго запомнит…

Да кто эти новости вообще смотреть будет, вы мне покажите идиота, который в новогоднюю ночь станет новости смотреть…

Ладно, ничего, бывает хуже. В гроб, конечно, и то краше кладут, да Нинке же не в гроб, Нинке же в эфир… Ну что, что опять, в студию вваливается взъерошенный пацан, откуда они только берутся, хочется взять швабру, вымести их всех, как котят…

– Это… с Владивостоком связи нет.

– Еще у тебя с чем связи нет? Позвонить туда не судьба было, чтобы наладили?

– Это… и дозвониться никак.

– Линия, что ли, перегружена?

– Да нет… просто… не отвечают. Трубку не берут… как будто нет там никого. Во всем городе…

– Да не трещал бы ты так, парниша, и без тебя башка трещит…

– Это… с Хабаровском та же фигня… с Токио… везде, где новый год уже прошел…

– Это нехило новый год прошел… с размахом.

– Да нет, я серьезно… – парень приглаживает космы, торчащие во все стороны, – что делать-то будем?

Цыкин взрывается. Нинка давно уже чувствовала, что Цыкин взорвется, только не знала, когда…

– А что делать? – ревет Цыкин, – я, что ли, Владивосток этот спасать должен? Все, продрали эфир, мать вашу… давайте уже… обращение этого ставьте… этого… кто там сейчас на троне…

Нинка покорно ставит обращение этого, который сейчас на троне, Цыкин, все еще злой, разливает шампанское, сыплет проклятиями, люди в студии чокаются…

Бьют часы…

Там, где только что стояли люди, вздрагивает темная пелена, тут же исчезает.

– Ма, а мы пони возьмем?

– Потом, потом…

Мама заталкивает Эллину в самолет, Эллина никогда не летала в самолете, и пони тоже не летали, Эллина их специально так держит, чтобы они все видели, какой самолет большой, и людей сколько, а Пинки Пай как будто спрашивает, а почему надо ремни пристегивать, а Эллина ей ответит, а чтобы с кресла не упасть, когда самолет полетит… как мама Эллине объясняла…

– Ледис энд джентльменс…

…уважаемые пассажиры, приветствуем вас на борту…

Эллина считает пони, в спешке их собирала, мама вечером в квартиру ворвалась, Эллине крикнула – бежим, Эллина еле успела пони в охапку сгрести, маме сказала – без пони не пойду. Вот они все, Пинки Пай, Рарити, Рэйнбоу Дэш, а Флаттершай где, а Флаттершай нет, осталась…

– Мама, а Флаттершай забыли!

– Мы за ней вернемся. Потом.

Мама говорит, и так говорит, что Эллина видит – не вернутся они туда. Никогда. Эллина знает, когда мама врет, как тогда, в магазине, Эллина домик для пони увидела, а мама сначала пластинку свою завела денег-нет-денег-нет, а потом давай врать, а он уже дома стоит, пойдем домой…

Эллина же знает, что так не бывает…

Плачет Эллина, вырывается, мама ее ремнями пристегивает, и тетеньки вокруг суетятся, бегают…

А снаружи что-то творится, люди к самолету рвутся через ограждения, скандируют мы-хо-тим-жить-мы-хо-тим-жить, ну и живите, кто вам не дает… самолет в спешке закрывает люк, разгоняется наравне с другими…

– Гляди, гляди…

– Вон-вон-вон!

Эллина ничего не видит там, куда показывают люди в самолете, только чувствует, как идет с востока что-то… что-то… непонятное что-то.

Закладывает уши.

Земля падает куда-то вниз, вниз.

Эллина смотрит на землю, узнает…

– А вон Биг Бэн! Ма, это Биг Бэн, да?

– Да, да, молодец…

Что-то непонятное остается там, там…

Кто-то осторожно предлагает отпраздновать новый год.

Кому-то обещают затолкать его слова в глотку.

Цинь Хань бежит к стойбищу, взапуски с братом, у брата ноги длинные, брат вреднючий, быстрее бегает…

– Не отставаа-а-а-й!

Какое там не отставай… брат вон уже где… а надо бежать, надо спешить, а то вот, брат напугал, сказал, племя без них откочует. Скажет племя, фу, какой мальчик нехороший Цинь Хан, убежал, вот и оставим его на растерзание этому…

Этому…

Которое за нами спешит.

– Скорее-ей!

А брат уже там, в стойбище, а стойбища-то уже и нет, собрались все. Повозки, кухни полевые, вездеходы, волы, лошади, все снялось, все вперед-вперед покатилось, на запад, на запад, вслед за уходящим солнцем.

Так велено. Надо за солнцем идти. Ме-едленно-ме-едленно солнце по небу плывет, и вот надо за солнцем поспешать, а то заберет то, что за нами идет…

Бежит Цинь Хан. Торопится. А то никак без него племя уйдет, и заберет Цинь Хана то, что идет с ночью… Раз замешкалось племя, видели это, ух, страху натерпелись…

Бежит Цинь Хан, бросается к мамке, кидается на шею, вот он я, живой…

Мамка Цинь Хана хлопает. Больно. Сильно, ишь, куда разбегался, силы беречь надо, как сейчас идти-то будешь?

И слезы градом из глаз, ревет Цинь Хан во весь голос, и брат, окаянный, радуется, кузнечиком дразнится…

Сидит Цинь Хан на краю повозки.

Ревет.

Катится за солнцем стойбище. Старики на повозках сидят, беседуют, вот, говорят, раньше солнце быстрее по небу шло и темное что-то быстрее людей догоняло.

Сейчас не то.

Сейчас можно и стоянку разбить.

Смилостивились боги.

Мамка идет. Сжался Цинь Хан, сейчас опять нахлопает, дескать, мальчики не плачут, и все такое.

Нет, не нахлопала, слезы утирает, волосы ерошит, не реви, мол, и полную охапку лошадок тряпичных Цинь Хану тащит. Во, гляди какие, от прабабки остались.

Радуется Цинь Хан, у-у, это же теперь у него собственное племя будет, и стадо лошадей, они у него по степи кочевать будут, как всамделишные, ты-гы-дым-ты-гы-дым…

– Виноват.

Илу опускает голову. Тут лучше самому признаться, что виноват. Может, помилуют. Если повезет.

– Когда ты снялся со стоянки? – вопрошает наставник.

Илу опускает голову еще ниже. Он видел, так один парень делал, который золотой браслет украл. Только тут не браслет, тут пострашнее дело будет…

– Вечером.

– Вечером, это во сколько?

– В… шесть.

– Не ври!

– Илу смущен. Сам знает, врать нехорошо, а то хуже будет.

– В семь.

– То есть, когда зло уже пришло?

Илу опускает голову еще ниже, вот-вот голова отвалится.

– Да.

– За такое знаешь, чего полагается?

– Илу не знает. Но догадывается. Слушает приговор.

– …варивается… к смертной казни.

Илу думает, что ослышался. Ошибка какая-то. Припугнуть хотят, не иначе, чтобы неповадно было…

А как припугнуть, как с такими иначе, с отступниками, которые со стоянки не вовремя снимаются. Эдак один не вовремя со стоянки снимется, другой не вовремя, и пошло-поехало. Эдак вообще никто странствовать не будет, а правда что, а на кой черт нужно, вообще люди память предков забудут, богов забудут, то, темное забудут, что ночами приходит…

– На костер!

И снова ёкает сердце. Нет, это уже лишку дали, на костер… вон, в соседнем племени кто с места не вовремя сдвинулся, кто дотемна на стоянке замешкался, голову срубят, и все тут, а тут на тебе… на костер… Нет, Илу и сам знает, много кого на костре сжигать надобно, хоть этих, еретиков, которые спрашивают, почему надо за солнцем идти, от ночи уходить. Что непонятно-то, солнце – бог наш, свет дающий, а ночь жизнь отнимает, вот и надобно идти от тьмы к свету…

Это Илу про еретиков. Только у Илу ереси и в мыслях не было, ну замешкался, замотался, а как не замотаешься, сын маленький заболел, пока собрались, пока туда, пока сюда, вот и стемнело…

Хорошо еще, виноватого одного Илу наказывают, а то бы и всю семью Илу туда же… Так что у нас в племени еще жить можно, это вон, там, у нерсей чего придумали, один дотемна замешкается, всю семью его вырежут…

На костер…

Вяжут руки Илу, Илу еще не верит себе, нет, нет, быть не может, это так, припугнуть…

На костер…

Жены Илу бросаются к мужу, тащат их назад стражники…

Дождишко меленький зарядил, ну хорошо, хоть хворост отмокнет, хоть не сразу запалят…

А потом небо на землю упало. Заревело, загромыхало, и бах – на землю.

И люди все врассыпную кинулись.

Стоит Илу, к столбу привязанный, смотрит, как с ревом и воем опускается на землю что-то огромное, крылатое, с небес. Опускается, делает круг, замедляет бег…

Из стальной птицы выходят двое. Он и она. Изумленно оглядываются вокруг, смотрят на проржавленные остовы зданий, поросшие быльем руины. Женщина спешит к связанному Илу, кричит что-то своему спутнику, Жан, Жан… торопливо разрезает путы Илу, повторяет что-то на малопонятном языке…