Подарок крестного

ГЛАВА 4

Так бы и жили день за днем, год за годом, да ведь беда не по лесу ходит, а по людям! Прокралась она незаметно и в бедный домишко на окраине города. Однажды услышала Анна торопливый стук в дверь и, отворив, увидела соседского мальчишку Ванюту. Был Ванюта не на шутку напуган, а оттого и речь его невнятной оказалась.

– Там! Там… Кровь и .. он … Народу уж тьма набежалась! – затараторил мальчишка.

Сердце у Анны оборвалось.

– Да кто там, говори! – тряхнула она Ванюту за плечи, но мальчонка вывернулся и заревел.

Анна обмерла.

– Верно, с Захаром неладно, – прошептала дрожащими губами. Выхватив младенца из люльки, Анна закутала его потеплее и сама, накинув на плечи первое, что под руку попалось, рванулась к двери.

– Где, где он, показывай! – прикрикнула она на переминающегося с ноги на ногу Ванюту.

Мальчишка сорвался с места, и вскоре они уже бежали что есть духу по узким заснеженным улочкам. Бежать было трудно, после оттепели подморозило, и улица покрылась сплошной ледяной коркой, на которой разъезжались ноги. Несколько раз Анна чуть было не упала, но на руках у нее мирно посапывал Мишутка, и страх нарушить сон дитяти заставлял мать каждый раз удерживаться на ногах.

Улочка уперлась в маленькую площадь, на которой собралась уже порядочная толпа народа. «Только пусть он будет живым! Пусть будет живым!» – твердила про себя Анна, приближаясь к толпе. Протискиваясь между тесно стоящими людьми, Анна все пыталась рассмотреть, что ждет ее впереди. Внезапно она выскочила на середину площадки, вокруг которой толпился народ. Там, на окровавленном снегу лежал ее Захар. И с первого взгляда Анна поняла, что случилось самое страшное – он мертв. Огромная рана темнела на лбу Захара, и весь он был поломан и раздавлен.

Анна опустилась перед мертвецом на колени и привычным жестом, не сознавая, что она делает, поправила русую прядь на ледяном лбу. Сперва Анна не чувствовала ничего, кроме пустоты и тоскливой безысходности. Но вдруг ее будто накрыло душной волной, и женщина зарыдала в голос, не отводя взгляда от спокойного, строгого лица супруга.

– Жена, должно быть, – сказал кто-то в толпе. – Жалко-то как! Ведь пропадет теперь без кормильца! Да еще и дите совсем малое!

– А одета-то как легко! Не дай бог, еще застудится! – сказал другой голос.

Анна почувствовала, как добрые руки накинули ей на плечи тяжелый тулуп, кто-то уже подошел, гладил по голове, бормоча неловкие слова утешения.

– Ты не терзай так себя, детонька, – произнес ласковый женский голос, совсем рядом, под ухом. – Его уж не вернешь, а тебе еще дитя растить.

Анна оторвала наконец взгляд от недвижимого, растерзанного тела Захара и, повернувшись к сердобольной женщине, спросила:

– Кто же содеял такое?

Губы ее дрожали, и голос самой показался чужим.

– Кто ж теперь знает, что за ирод такой! – воскликнула женщина. – Я как раз на площадь вывернула, а он, муж твой… Ведь муж он тебе?

Анна кивнула.

– Ох, горюшко ты горькое! Так вот, он как раз посередке и шел. И вдруг всадники – три человека, али четыре. Тот, который первым ехал, сшиб его, а остальные конями потоптали.

– Неужто нарочно! – вскричала Анна, не в силах поверить в подобную жестокость.

– Надо думать, что нарочно, – тяжело вздохнула женщина.

– Что ж они за ироды! – запричитала Анна. Ребенок у нее на руках проснулся и огласил площадь громким криком. Мать поспешила успокоить его и потому волей-неволей отвлеклась на некоторое время от горьких своих мыслей.

Захара перенесли в дом. Хорошо, нашлись добрые люди, помогли вдовице. Прасковья – та самая женщина, что успокаивала Анну на площади, взяла на себя все хлопоты, связанные с предстоящими похоронами.

Анна пребывала в каком-то странном полусне. Как будто все случившееся произошло вовсе не с ней, а с какой-то другой, едва знакомой ей женщиной. И лишь когда скромная похоронная процессия вышла за ворота ее бедного дома, Анна словно очнулась и поняла весь ужас происходящего.

Захара погребли спешно. Народа, желающего проститься с покойным, было немного, да и последние, предвесенние морозы давали о себе знать. Анна не чувствовала холода, хотя одежда ее была донельзя изношена, и ветер пробирался за шиворот, стремясь заморозить бедную женщину.

После похорон потянулись пустые, тяжкие дни. Анна осталась вовсе без гроша – последние ушли на похороны, а тех скромных припасов, что были в доме, надолго хватить не могло.

К стенам покосившейся избенки подступал голод, и Анна не знала, что ей делать. Куда она пойдет с малым дитем на руках, где сыщет хлеба? Только одно и оставалось – идти по миру, просить у добрых людей на пропитание. Была еще у Анны тетка, но той кланяться – нож острый. Совсем уж выжила из ума старуха, скупа стала и бранчлива. У такой хуже с голоду помрешь!

Женщина совсем уж было пала духом. «Что ж, придется побираться! – думала она. – На свете белом много добрых людей – авось не пропаду!» Но как только представляла Анна, что придется ей бродить целыми днями под порывами холодного пронзительного ветра с младенцем-сыном на руках, все каменело у нее внутри. Быть может, лучше голодной смертию умереть, чем так мучиться!

В один из дней, когда отчаяние Анны достигло всей своей глубины, возле ворот дома ее послышались возбужденные вскрики детворы и скрип полозьев. Вскоре раздался стук в дверь. Анна поспешила отворить и увидела перед собой богато одетого человека, немолодого уже, с проседью в густой бороде.

Анна попятилась, не зная, что и ожидать от незваного гостя.

– Ну, здравствуй, красавица, – пробасил тот.

Анна поклонилась. Не зная, как приветствовать гостя, она стояла молча и смотрела на него во все глаза.

– Али не признала меня? – усмехнулся гость.

– Нет, господин, не признала! – непослушными губами пролепетала Анна.

– А я вот приехал крестника проведать!

– Какого крестника? – удивилась Анна.

– Как какого? Михаила Захаровича. Здоров ли он?

Анна долгое время никак не могла понять, как этот богатый человек мог оказаться крестным ее бедному сыну. Наконец, вглядевшись в лицо гостя, она признала в нем путника, заночевавшего у нее в доме в ночь, когда она рожала.

– Ах, батюшки! – всплеснула Анна руками и чуть не лишилась чувств.

– Ну что ты, красавица?! Чего напужалась-то? Я не кусаюсь! – усмехнулся Василий и, пройдя на середину комнаты, уселся на лавку.

– Ну, рассказывай, как житье-бытье? Муженька твоего не вижу что-то?

Анна не смогла вымолвить ни слова, лишь скорбно помотала головой.

– Как так? – удивился Василий. – А где ж он?

– А нету боле у меня мужа! – ответила Анна и залилась слезами. – Конями его затоптали, уж две недели, как я вдовицей осталась.

– Вот горе-то горькое! – пробурчал Василий, нахмурив брови. – Приехал крестника проведать, а попал чуть ли не на поминки. Как же ты одна-то теперь, с дитем малым? – участливо спросил он.

– Не знаю, что и делать, батюшка! – сквозь слезы ответила Анна. – Дума эта горькая не оставляет меня ни днем, ни ночью!

– Ты, вот что, не плачь, красавица! Однажды вы мне в помощи не отказали, от подлой смерти уберегли, теперь и я тебе с голоду помереть не дам. Возьму я тебя к себе в терем, да определю место получше – ни в чем нуждаться не будешь. Согласна ли?

– Так я ж с дитем! – всхлипнула Анна. – Какой во мне прок?

– Ну, об этом ты не думай. Я все устрою…

– А дом как же? А хозяйство?

– Так уж велико твое хозяйство? – усмехнулся Василий. – Собери пожитки, а к вечеру за тобой мой холоп заедет.

– Спасибо тебе, господин! – упав на колени, Анна попыталась поцеловать носок Васильиного сапога, но тот отшатнулся.

– Не надо, красавица. То, что я для тебя делаю – лишь отплата за ту доброту, что я в вас нашел. Так что благодарить тебе меня не за что. Теперь уйду я, а ты за сборы принимайся!

С этими словами Василий вышел из дому, и вскоре Анна услышала скрип полозьев и удаляющийся перезвон колокольчика.

К вечеру за ней и впрямь приехал боярский холоп на хороших санях. Все соседки высыпали на улицу, не глядя на трескучий мороз, провожали Анну. У той глаза были на мокром месте – эти люди жалели ее, делились с ней последним куском хлеба, а теперь она покидала их для лучшей доли. От этой думы и грустно, и сладко было, и слезы наворачивались на глаза.

Игнат, кучер Василия Димитриевича, покидал наскоро немудрящие пожитки Анны в сани, помог сесть ей самой, лихо взмахнул кнутом… Полетела, взвихрилась снежная пыль, запорошила глаза кумушкам-соседкам, и сани тронулись, увозя Анну в новую жизнь. Была уготовлена ей высокая честь – стать кормилицей при боярской внученьке!

Непросто далось Василию решенье это. Марфа заподозрила что-то и заупрямилась, не восхотела кормилицу менять.

– Чем тебе Катерина плоха? – спросила холодно. – Молока у нее вдоволь, девка здоровая. Да и не мужское это дело, в такие дела мешаться.

– Верно говоришь, – сдвинул брови Василий. – Да только примечать я начал – прикладывается твоя Катерина к зелену вину. Нешто хорошо это?

– Это дурно, – раздумчиво сказала Марфа. – Да только где ж ей замену сыскать?

– Я уж сыскал, – бросил Василий и двинулся к выходу.

– Погоди, Василий, – остановила его Марфа, и голос ее был непривычно сладок. – Где ж ты сыскал ее?

– Лекаря попросил, того, что дочь нашу пользовал, – не оборачиваясь, молвил Василий. – Он и нашел ее. Баба хорошая, чисто ходит и себя блюдет. Недавно овдовела. Возьмем ее к нам в терем и с дитем ее.

– Ну, что ж… – начала было Марфа, но Василий уже ушел, со всей силы хлопнув дверью.

Вечером того же дня ни в чем не повинная Катерина, рыдая, как белуга, покинула кров боярина Василия. А сам Василий с полудня места себе не находил, все по окнам шастал – не едет ли любушка его?

Сумерки сгустились уже, когда распахнулись ворота, больно дрогнуло сердце Василия. Приехала, радость, приехала, долгожданная! Кинулся бы навстречу, да нельзя – не по чину боярину перед простой бабой пластаться. Силой удержал себя на месте, дождался, пока не заскрипели ступени, и не вошел слуга.

– Кормилица новая приехала, хозяин, – доложил он.

– Что ж, добро, – вздохнул Василий. – Вели натопить баню, да призови госпожу ко мне. Пусть кормилица тоже поднимется сюда.

Анна стояла посреди палаты ни жива, ни мертва – не ожидала она, что так богато живет крестный отец ее сыночка. Но спокойный взгляд Василия, его ласковая улыбка ободрили ее.

И хозяйка встретила приветливо – дородная, красивая еще женщина, видать, строгая и хозяйственная.

– Вот, Марфа, кормилица нашей Настеньке, – строго сказал Василий, обращая взгляд на Марфу, и понял – приглянулась жене кормилица. Несмотря на полуголодную жизнь, Анна выглядела здоровой и крепкой, а грудь ее могла выкормить богатырей.

– Ну что ж, – спокойно усмехнулась Марфа. – Как звать-то тебя?

– Анна… – потупившись, пролепетала та.

– Не дрожи, Анна, обижать тебя не станем. Будешь ласкова с нашей Настенькой – и мы к тебе ласковы будем. Как сыночка-то твоего звать?

– Михайлой… – тихо отвечала Анна.

– И ему поможем, как в возраст войдет. Служи усердно, а уж я тебя не забуду. Теперь пойдем, я тебе твои покои покажу, а потом в баню пойдешь.

Женщины ушли, и у Василия камень упал с сердца. Приняла Аннушку постылая жена, не заподозрила дурного… Будет она теперь жить подле него, каждый день можно будет любоваться на красу ее несказанную, говорить с ней безбоязненно – кто помешает деду говорить с внучкиной кормилицей? А как вскормит она Настеньку…

И тонули в сладком синем тумане думы Василия, представлялось ему запрокинутое лицо Анны на ложе, неизведанные еще красы ее белого тела… Никогда, даже по молодости не кипела так кровь у боярина Шорина, никогда не случалось ему испытывать такую радость и тоску.

Радостно было и Анне. Все, словно в сказке, ей-богу! Поселили ее в лучшей палате, и всего давали вдоволь – и платья появились у нее, каких сроду не нашивала, да и не надеялась носить, и Мишеньку разрядили, словно княжеское дитя. Кушанье давали лучшее, прямо с боярского стола и сама хозяйка, приходя понянчиться с внучкой, спрашивала все время – не надо ли Анне чего, не имеет ли желанья какого? Дворня на цыпочках ходит, боится чем-либо огорчить кормилицу.

И от достатка, так нежданно пришедшего к ней, всю жизнь проведшей в нужде, исполнилось ее сердце благодарности и нежности к этому большому угрюмому человеку – Василию Петровичу, милостивцу и покровителю. Это ж надо – не забыл он своего случайного крестника, не забыл и доброты покойного Захара, впустившего его в дом.

Анна и помыслить не могла о том, что воспылал к ней покровитель ее любовной страстью. Не раз и не два ловила на себе нежный взгляд Василия – но чистая ее душа не понимала, что он значит. Всю ее любовь забрали сын и маленькая Настенька, которая на глазах крепчала от здорового Аннушкиного молока.

Мир и благоденствие наступили в тереме боярина Шорина. Даже вечно всем недовольная Марфа была спокойна – Василий стал чаще заглядывать к внучке, подолгу сидел в ее палате. И не знала хозяйка, что не к Настеньке Василий ходит – к кормилке ее! Впрочем, Василий Петрович, нежданно для себя, стал привязываться к девочке, видя ее на руках у своей зазнобы…

Анна же по-прежнему ничего не замечала. Она справно ухаживала за Настенькой, жалела ее, как родную дочь – ведь круглой сиротой осталась кроха неразумная, и некому ее пригреть в этом мире…

ГЛАВА 5

Время шло. Младенцы подрастали, а Василий все еще ходил кругами, не зная, как подступиться к разлюбезной своей Анне. Никогда прежде не одолевала его такая робость. Каждый день просыпался он с мыслью о том, что нынче во что бы то ни стало поговорит с Анной. Поднимался по лестнице, повторяя про себя давно затверженные слова, входил в палату. Но при одном взгляде на Анну вся смелость его улетучивалась.

Неловок и неуклюж становился сановитый боярин, не знал, куда деть руки. Он садился на лавку и неотрывно наблюдал за своей зазнобой, хлопотавшей вокруг младенцев.

Поначалу Анна сторонилась Василия, побаивалась – уж больно угрюм был крестный. Но со временем она привыкла к его приходам и уж не робела – находились у нее для хозяина и шутка, и ласковый взгляд.

Вот и в этот раз зашел Василий в светлую горницу, сел тихо на широкую лавку и принялся во все глаза смотреть на свою зазнобу.

Анна как раз кормила младенцев. Молока у ней и раньше было вдоволь, а уж теперь от сытой да покойной жизни стало столько, что и третьего младенца выкормить впору.

Василий не мог отвести глаз от представшей пред ним картины. Двое бутузов жадно причмокивали возле пышной белой груди Анны, и не было для боярина зрелища упоительнее. Жгучая волна поздней непрошеной страсти поднималась в нем, грозясь разметать последние крохи разума.

Анна закончила кормить детей, быстро перепеленала их.

– Внученьку подержать хотите, господин? – лукаво спросила она, обращаясь к Василию.

Сначала Василий хотел отказаться. Он не любил маленьких детей и что делать с ними, совершенно не знал. Но, сам до конца не понимая, что делает, он протянул руки и взял ребенка.

Девочка уже заметно подросла. В ее больших глазах даже начало появляться уже вполне осмысленное выражение. Некоторое время Настя смотрела на Василия, лежала тихо и спокойно. А потом вдруг личико ее сморщилось, и раздался оглушительный детский рев.

Василий испугался и от испуга чуть не выронил дитятко на пол, но вовремя спохватился.

– Забери ее от меня! – взмолился он, обращаясь к Анне.

– Сейчас, сейчас, господин. Потерпите минуточку! Я только Мишутку перепеленаю!

– Что делать-то с ней? – вопрошал Василий, понятия не имеющий, как поступать с орущими младенцами.

– Успокойте ее, господин, – деловито сказала Анна, споро пеленая младенца.

– Как? – воскликнул Василий. – Как успокаивают младенцев, он не знал.

Анна взглянула на боярина, и ее разобрал смех. Василий крепко прижал ребенка к себе и уговаривал ее громким грозным голосом:

– Не плачь! Говорю тебе, не плачь, глупая!

На лице Василия застыла гримаса ужаса.

– Чтобы дите успокоилось, его качать надобно! – подсказала Анна.

Василий внял совету и начал раскачивать внучку, да так рьяно, что Анна испугалась, как бы у ребеночка голова не закружилась.

Но Насте такой оборот событий пришелся явно по вкусу. Она затихла, а когда Василий осмелился посмотреть внучке в лицо, увидел, что она улыбается.

– Ну вот, господин, я и управилась, давайте сюда дитятко! – сказала Анна, подходя к Василию.

Тот еще какое-то время любовался на внучку, а потом нехотя отдал ребенка Анне.

– Ты смотри-ка! Дитятко-то улыбается! – воскликнула кормилица. – Видать, по душе ей пришлась дедова забота!

Василий смутился. Вместе с тем, его одолевала непонятная гордость. Ребенок, затихший на его руках, принес в душу успокоение и щемящую нежность в сердце. И растопило тепло этой нежности лед – решился боярин заговорить о своем страдании.

– Аннушка, – хрипло сказал Василий. – Мне поговорить с тобою надобно.

Кормилица мгновенно посерьезнела, подумав, что хозяин хочет ее за что-то выбранить. Никаких провинностей она за собой не помнила, но мало ли, что могло случиться! В боярском тереме она, простая мужичка, первое время не знала, как и шагу-то ступить, чтоб оплошности какой не сделать.

– Что случилось, господин? – робко спросила Анна, видя, что Василий словно и не знает, что сказать. – Али провинилась чем? Али не угодила?

– Нет, что ты? – взмахнул рукою Василий. – Все, что касаемо детей, исполняешь ты справно! Я о другом поговорить хотел…

– Так что ж тогда, господин?

Василий отер со лба выступивший пот и, как в омут кинулся:

– Люба ты мне, Аннушка! Так в сердце запала, что и днем, и ночью о тебе лишь думаю! И не думал, что под старость лет такая напасть со мною приключиться, а вот поди ж ты – полюбил тебя, как юнец какой, и нету мне без тебя жизни!

Аннушка от неожиданности да от страха онемела вовсе.

– Ну что ж ты молчишь? – горько сказал Василий. – Коли не мил, так скажи, своевольничать не стану – не те уж мои годы…

Василий перевел дух.

– Ну не молчи, скажи хоть что-нибудь! Хоть разбрани!

И вдруг Василий заплакал. Отродясь не помнил за собой такой слабости. Последний раз плакал еще мальчонкой, когда ногу об острый камень разбил – боль была нестерпимою. Отец-покойник выругал его тогда, сказал, что мужику плакать не должно. Все он должен терпеть – и боль великую и муки страшные, а слезы – удел бабий. С тех пор Василий ни единой слезинки не проронил. Даже когда дочь любимую в последний ее путь провожал и то не плакал, а тут на тебе!

– Что вы, что вы, господин! Как можно вам любить меня?! Я же мужичка, холопка ваша! При вашем достатке да знатности…

– Что мне в моей знатности, да в достатке, когда тебя рядом нет?! – выдохнул Василий, утирая непривычные скупые слезы.

Анна осмелела, подняла белую свою руку, с которой сошли уж мозоли от прежней суровой жизни оставшиеся, и погладила Василия по голове.

– Грешно это! – сказала она раздумчиво. – Ведь жена у вас живая-здоровая! Как же я ей в глаза-то смотреть буду?

– А ты о Марфе не беспокойся! – с неистребимой злостью в голосе сказал Василий. – За те годы долгие, что прожил я с ней, ни одного слова ласкового она мне не сказала, ни разу нежности от нее какой, ласки я не видел – опротивела она мне, хуже смерти надоела.

– Что говорите такое! – воскликнула Анна. – Она же жена вам, в святой церкви венчанная. Дитятко она вам родила ненаглядное!

– Давно уже преступили мы с ней все заповеди церковные, все обеты, при святом венчании друг другу данные! Ненавижу я ее более чем самого злого врага своего!

Василий разгорячился. Дыхание с хрипом вырывалось из его груди, ноздри раздувались, а глаза блестели, словно два угля.

– Что же до дочери моей, Настеньки ненаглядной, то нет ее боле! Вырастет по весне зелена трава на ее могиле! – Василий перевел дыхание, вновь почувствовав, что к горлу его подступает комок. – Никого у меня не осталось на свете белом, кроме тебя, Аннушка!

– Да, полно, полно, господин! – взволнованно сказала Анна. – Разве ж можно из-за меня, мужички простой, так убиваться!

– Зови меня Василием, – устало попросил боярин. – Не господин я тебе – сама ты мне госпожа на веки вечные.

И такая мука была в голосе Василия, что Анне стало нестерпимо жаль его. Она всегда была добра к людям и старалась помогать им, чем могла. Люди платили ей тем же. Теперь от нее требовали жертвы не вещественной, но душевной.

– Скажи хоть слово! – продолжал молить Василий. – Если отказать решила, то признайся, не томи.

– Я не знаю, что и молвить, – тихо призналась Анна. – Дай мне время, боярин, в душе своей разобраться. В голове у меня теперь тридцать три березы, и все в разные стороны клонятся…

– Долго ли думать станешь? – с безысходной тоской в голосе спросил Василий.

– К вечеру дам ответ, – ответила Анна и после мгновенного раздумья добавила. – Коли найду в себе смелости, то твоею стану, а нет, так завтра на рассвете покину терем.

– Куда же пойдешь ты? – испуганно спросил Василий.

– А куда глаза глядят – Русь велика!

– Пропадешь, с ребенком-то! – простонал Василий.

– Свет не без добрых людей… Да ты погоди, я ж ответа еще не давала…

На том разговор и кончился. Василий вышел из горницы покачиваясь, лицо его было бледно. Марфа, столкнувшаяся с мужем в нижней палате, подумала, что супруг ее хмелен. Она привычно поджала губы, отчего Василий чуть было не запустил в нее резной скамеечкой, стоявшей возле окна.

Марфа, будто разгадав его помыслы, быстро юркнула в дверь.

– Это надо ж, до чего дошел на старости-то лет! С утра зелено вино алкать! Креста на нем, ироде, нету! – пробормотала Марфа сквозь зубы и направилась в светелку, внучку проведать.

До вечера Василий места себе не находил. Давно уж не овладевали им такие сильные чувства. Что будет, если Анна ему откажет? Как жить он станет, ежели покинет она его дом? Уйдет, оставит его один на один с его любовью и тоскою! Ради чего тогда жить? Как бедовать отпущенные годы?

Анну тоже глодали сомнения. Не порадовала ее господская любовь, которая, говорят, хуже гнева. Грех ведь великий – при живой-то жене с ее мужем сладиться!

Однако ж еще более пугала ее мысль, что коли откажет она Василию, придется ей собираться в путь-дороженьку. Хоть и крепилась она пред Василием, говоря, что, мол, свет не без добрых людей, а все равно боязно было после привольной и сытной жизни уходить по миру – да не одной, с такой обузой на руках!

Близость же с боярином сулила блага неисчислимые, о которых Анна и помыслить не смела, да и не мыслила. Одно только знала она – хоть и страшно, и грешно – а люб ей боярин, хоть и немолод он, хоть и нравом крут. Она одна разглядела в нем доброту, которой он показывать не хотел. Ишь, как с Настенькой нянчился! Да вот и Настенька – не видала отца-матери, а тут еще и кормилка ее бросит…

К вечеру Анна находилась в полном смятении чувств. Видно, некуда деваться – придется ответить боярину согласием. Да что люди скажут? Ведь ничего не утаишь в тереме, сразу вся челядь пронюхает, и понесутся слухи… А что скажет законная жена, как проведает, что ее супруг с мужичкой снюхался? Ох, маятно, тошно на душе…

Сумерки тем временем окутали терем и мягко затемнили окно. Анна возилась с детьми, а сама чутко прислушивалась, ожидая тяжелой поступи Василия. Пару раз ей показалось, что он идет, и Анна замирала, как соляной столб, не в силах двинуть ни рукой, ни ногой.

Младенцам как будто передалось ее волнение, и они разнюнились, расплакались, да так, что Анне никак не удавалось их угомонить.

За детским криком Анна не расслышала, как дверь горницы открылась, вошел Василий. Страшен был облик его – бледный, с запавшими глазами, казался боярин приговоренным к неминуемой смерти.

Увидев, что творится в горнице, услышав истошные детские крики, Василий хотел было первым делом выскочить за дверь и там переждать, пока Анна детей не успокоит. Но потом он заметил, как трясутся Аннины руки, как дрожат ее губы, и понял, что она вот-вот заплачет.

Василий, не долго думая, схватил Настеньку и начал укачивать ее подобно тому, как делал это утром. Ребенок мгновенно замолчал и уставился на деда. Вскоре рот Настеньки растянулся в лукавой улыбке, и она загулила, пытаясь выпростать ручку из пеленок. Это ей удалось, и Настя, что есть силы, вцепилась в дедову бороду. Василий чуть не взвыл от боли и постарался отцепить ручонку. Да не на ту напал – крепко вцепилась девчурка в новую няньку!

Мишутка тем временем продолжал плакать. Анна тщетно пыталась успокоить его, сама чуть не плача. Василий, которому удалось освободить свою бороду от цепких ручонок, передал Анне Настю и, взяв у нее Мишутку, снова начал качать. Как ни странно, ребенок сразу же, как по волшебству, умолк.

– Ох, спасибо, пособил! – устало сказала Анна, когда оба малыша были уложены в люльки и продолжали гулить там, словно делясь друг с другом впечатлениями. Настя, должно быть, поведала о чудной дедовой бороде, а Мишутка о том, как понравилось ему качаться на больших и сильных руках.

– Да не за что, – угрюмо ответил Василий. Им снова овладела робость, и страх из-за того, что Анна может ему отказать, прокрался в его сердце. – Я за ответом пришел, – добавил Василий, переминаясь с ноги на ногу.

– Знаю, зачем ты пришел, – ответила Анна, пытаясь спрятать от Василия глаза.

– Ну и каков твой ответ будет? – с дрожью в голосе спросил Василий. Он подошел к Анне и осторожно приподнял ее лицо так, чтобы можно было посмотреть в глаза.

– Коли тебе нужна такая глупая баба, как я… Коли решил ты, что мужичка тебе милей боярыни…

Голос Анны прервался, и по щекам ее заструились слезы.

– Не томи! – с тоскою в голосе молвил Василий.

– Так вот… Коли нужна тебе такая… Бери меня, Василий!

Боярин застыл на месте. Когда же до него дошел смысл сказанного, невыразимое облегчение пришло к нему. Словно тяжелый камень, да что там камень – валун стопудовый, свалился с его сердца.

– Слава Богу! – только и мог вымолвить он. – Я уж было подумал, что откажешь ты мне!

– Кабы в силах была, так отказала бы! Да, видать, судьба моя такая…

Договорить Анне Василий не дал. Он подошел к ней, обнял так, что косточки хрустнули, а потом впился в губы горячим грубоватым поцелуем, в который вложил всю свою любовь и страсть.