Покойник

Дьячок снова вынул бутылку, пососал вина, вытер бороду и, наклонясь над покойником, поцеловал его в лоб.

– Прощай, друже…

Обернулся ко мне, говоря с неожиданной ясностью и силой:

– Простой это был человек, незаметный в людях, как грач средь грачей, а был он не грач – белый голубь, и никто того не знал, только я… да!.. И вот – удалился он «от горькие работы фараони», а я – жив, но при смерти душа моя, «истягоша ю и оплеваша врази мои».

– Большое горе у вас?

Он ответил не сразу и глухо:

– Горя у всех больше, чем надо… и у меня столько ж! Твое дойдет до тебя.

Споткнувшись о свою же ногу, он навалился на меня, говоря:

– Петь мне хочется, а – нельзя того, побудишь людей, станут лаять. Ну, всё ж таки очень хочется петь! И негромко загудел в ухо мне:

Кому повем печаль мою?

Кому я скорби воспою?

Кто р-рук-ку…

Жесткие волосы бороды щекотали мне шею, я отклонился.

– Не любишь? Ну, чёрт с тобой, дрыхни…

– Да вы же щекотите меня бородой…

– Что ж – обриться для тебя, сахар?

Он сел на пол, подумал, посопел и сердито приказал:

– Ну, читай, а я лягу спать. Да гляди не убеги с книгой, это книга церковная! Дорогая. Знаю я вас, голодранцев! Что вы бегаете везде, зачем ходите? А – в конце концов – ходите куда тянет! Иди и ты. И скажи – погиб дьячок, скажи кому-нибудь хорошему, кто пожалеет. Диомид Кубасов, дьячок, – это я, – совсем и без возврата…

Он заснул. Раскрыв книгу наугад, я читаю:

– «Невозделанная земле, возрастившая всех питателя, разверзающа руку и благоволением своим насыщающа всякое животное…»

«Всех питатель» лежит предо мною, обложенный сухими пахучими травами, я смотрю сквозь дрему в его темное загадочное лицо и думаю о человеке, который не одну тысячу раз прошел по своей полосе на этой земле, в заботе о том, чтобы мертвое претворилось в живое. Возникает странный образ: по степи, пустынной и голой, ходит кругами, всё шире охватывая землю, огромный, тысячерукий человек, и, следом за ним, оживает мертвая степь, покрываясь трепетными сочными злаками, и всё растут на ней села, города, а он всё дальше ко краям идет, идет, неустанно сея живое, свое, человечье. Уважительно и ласково думается обо всех людях земли: все призваны таинственной силой, в них живущей, победить смерть, вечно и необоримо претворяя мертвое в живое, все идут смертными путями к бессмертию, поглощает людей сень смертная и – не может поглотить.

Бьются в сердце разные мысли, радостно и холодно от веяния их крыльев, хочется о многом спросить кого-то, кто может ответить бесстрашно, честно и просто.

Около меня – мертвый и спящий, а в сенях – шуршит отжившая. Но – ничего! На земле людей много, не сегодня – завтра, а уж я найду совопросника душе моей…

Мысленно ухожу из хаты в степь и смотрю оттуда на это жилье, затерянное на огромной земле: прижались к ней хатки, окна их слепы и черны, а в одном чуть мерцает над головою умершего человека плененный им огонь…

Это сердце, переставшее жить, – всё ли, о чем думало оно при жизни, сказано им на земле, бедной мыслями сердца? Я знаю, что умер маленький, обычный человек, но – думаю обо всей работе его, и она мне кажется поражающе большой… Вспоминаются недозрелые измятые колосья в колеях степной дороги, ласточки в синем небе, над золотою парчой хлебов, степной коршун, застывший в пустоте, над широким кругом земли…

Слышен свист крыльев – тень птицы мелькнула на светлой зелени двора, поседевшей от росы.

Перекликаются петухи – их пятеро, проснулись гуси, мычит корова, и уже где-то скрипит плетень.

Я думаю о том, как уйду в степь и буду спать там на меже, на земле, сухой и теплой; дьячок – спит у ног моих, лежа вверх грудью, широкой, точно у битюга. Огненные волосы – как сияние вокруг головы, красное толстое лицо сердито надулось, рот открыт, и усы шевелятся. Руки у него длинные и в кистях – как лопаты.

Невольно думаешь о том, как этот мощный человек обнимает женщину, – вероятно, всё ее лицо тонет в бороде и она смеется от щекотки, закидывая голову назад. Сколько у него может быть детей?

И так неприятно, обидно знать, что этот человек носит горе в своей груди, – радостям надо бы жить в ней!

В дверь смотрит кроткое лицо старухи, а в окно – первый солнечный луч.

Над рекою, шелковой и светлой, курится прозрачный туман, деревья и травы переживают тот странный момент напряженной неподвижности, когда ждешь, что вот сейчас они, вздрогнув, запоют, заговорят понятными душе голосами о великих тайнах своей жизни.

– Такой хороший человек, – шепчет старуха, жалобно глядя на огромное тело дьячка.