Закатная песнь

Крис и Уилл были в последней повозке, Уиллу шестнадцать, Крис пятнадцать, дорога всё наматывалась и наматывалась, вверх, прямая и неуклонная, и иногда они прятались под тентом, и вокруг пел снежный дождь, справа и слева, белый и сияющий в темноте. И иногда они вдвоём соскальзывали с бортов повозки к утомленному коняге, к старому Бобу, и бежали рядом с ним, по обеим сторонам, и притоптывали, чтобы согреться, и замечали чёрные кусты колючего дрока, вскарабкивавшиеся на белые холмы рядом с ними, а вдалеке за пустошами – мерцание огней, где люди лежали в кроватях, тепло укутавшись. Но тут шедшая вверх дорога вдруг виляла вправо или влево, взбираясь на какой-нибудь крутой кряж, и ветер опять бил им в лица, и они задыхались и залезали обратно за борта повозки, ноги и руки Уилла коченели, снежный дождь хлестал по лицу, вонзаясь иглами, Крис было ещё хуже, с каждым поворотом она замерзала всё сильнее и сильнее, тело её было измучено и затекло, колени и бедра, живот, грудь, груди её – всё болело, да так, что она едва не плакала. Но она ничего не говорила, сквозь холод погрузилась она в тяжёлую дремоту, и странный сон привиделся ей, пока они тяжело тащились вверх по этим древним холмам.

В ночи, впереди, появился вдруг бегущий навстречу им человек, отец не видел его или не обращал внимания, хотя старый Боб в этом сне, что привиделся Крис, захрапел и кинулся в сторону. И он заламывал на бегу руки, он был безумен и что-то пел, иноземец, чернобородый, наполовину голый, и он прокричал по-гречески Корабли Пифея⁵¹! Корабли Пифея! и пробежал мимо, скрывшись в удушливой пелене дождя и снега, покрывавшей Грампианы, Крис больше не видела его, странный это был сон. Потому что глаза её были открыты, она терла их, хотя в том не было нужды, но если всё это не привиделось ей во сне, то, должно быть, она сошла с ума. Они миновали Слаг, внизу был Стоунхейвен и Мирнс, и где-то вдали, в нескольких милях пути через Долину, мерцала точка света, сиявшая на флагштоке в Кинрадди.

Так они приехали в Блавири, повалились, измученные, от ночи уже почти ничего не оставалось, и проспали до позднего утра, принесшего с собой холод и морось с моря в Берви. Всё время, пока ещё было темно, они слушали это море, его ух-ух, доносившееся стонами от скал нелюдимого Киннеффа. Джону Гатри делать больше нечего было, кроме как слушать всякую такую хренотень, но Крис и Уилл прислушивались, лёжа в комнате, где они по-быстрому соорудили себе что-то вроде постелей. Чужое место, холод и вздохи этого далекого водного простора не давали Крис заснуть, пока Уилл не прошептал Давай спать вместе. Так они и поступили, и сжимали друг друга в объятиях, пока совсем не отогрелись. Но при первом утреннем луче Уилл скользнул обратно под одеяло своей кровати, он боялся, что скажет отец, если застанет их лежащими вместе. Крис возмущенно размышляла об этом, недоумевающая и сердитая английская Крис, пока сон опять её не сморил. Разве могли брат и сестра сделать что-нибудь такое, если спали вместе? Да к тому же она не знала, как.

Но у Уилла, перебравшегося к себе в постель, едва была минутка, чтобы согреться или сомкнуть глаз, прежде чем Джон Гатри уже был на ногах и носился по всему дому, будя каждого, и близнецы проснулись и плакали, прося грудь, и Дод и Алек пытались развести огонь. Отец ругался, бегая по незнакомым лестницам Блавири вверх и вниз, стуча во все двери и спрашивая, не сгорели ли они ещё от стыда, отлёживая бока в постели, когда полдня уже прошло? Потом он вышел на улицу, дом затих, когда он хлопнул дверью, и он крикнул из-за двери, что пойдет на холм, посмотрит озеро на пустоши Блавири – Вылезайте, и соберите завтрак, и займитесь делами, прежде чем вернусь, иначе я вам уши надеру.

И ей-богу, удивительно, что отцу вдруг вздумалось именно в этот час взобраться на холм. Потому что, пробираясь через заросли дрока, он, Джон Гатри, вдруг услышал, как выстрел расколол утро, тёмное, железное, и Джон Гатри застыл, ошеломлённый, разве Блавири – не его ферма, и не он здесь арендатор? И гнев охватил его, и неспешная прогулка его на этом закончилась. Резвее зайца он бросился вверх по склону холма, между кустами мёртвого дрока, и выскочил к озеру, окаймленному травой и холодному под покровом зимнего утра, с вившейся над ним полоской диких гусей, летевших на восток, к морю. Все они летели на восток, взмахивая воронеными крыльями под небом цвета голубой стали, и только один зарыскал, занырял и стал бить воздух воронеными пальцами перьев, и Джон Гатри увидел, что перья сыпятся с гуся, потом тот испустил дикий крик, как младенец, задыхающийся ночью под одеялами, и обрушился рядом с озером, меньше чем в десяти ярдах⁵² от того места, где стоял мужчина с ружьём.

И Джон Гатри осторожно зашагал по траве к этому парню в щегольских гетрах и с красным лицом, кто он вообще был такой, что стоял тут, как хозяин, на земле Гатри? Тот слегка подскочил, услышав шаги приближавшегося Гатри, затем издал смущенный смешок откуда-то из глубины своей дурацкой физиономии, но Джон Гатри не засмеялся. Вместо этого он прошептал, тихо, Значит, приятель, ты тут стреляешь, и парень сказал Ну, навроде того. И Джон Гатри сказал Стало быть, ты, вроде как, браконьер? и парень сказал Нет, не стало быть. Я Мэйтленд, старшина артели в Мейнсе, и Джон Гатри прошипел Ты можешь быть хоть Архангелом Гавриилом, но ты не будешь стрелять на МОЕЙ земле, слышишь ты?

Стоячие Камни возвышались над этими двумя, испещрённые ветвистым узором разноцветных прожилок, с краями, побелёнными снегом, и ветер напускал такой холод, что плевок замерз бы, не успев долететь до земли, а они стояли и злобно таращились друг на друга. Потом Мэйтленд пробормотал Эллисон из Мейнса разберется и ретировался так поспешно, будто боялся, что его нагонит пинок под зад. И Джон Гатри вполне мог, аккурат в серединку его модных штанов, влепить доброго пинка, однако он благоразумно сдержался, потому что гусь так и лежал у края озера, дергаясь, и струйка крови вытекала из его клюва; и гусь смотрел на Джона Гатри с ужасом в сиренево-серых глазах, а тот ждал, опять же благоразумно, пока Мэйтленд скроется из виду, и потом свернул птице шею и отнес в Блавири. И он рассказал всем о встрече с Мэйтлендом, и если когда-нибудь они услышат хоть один выстрел на его земле, то должны сейчас же бежать к нему и обо всем рассказать, уж он разберётся с чертовым браконьером – будь это иудей, язычник⁵³ или сам Принц Уэльский.

Так состоялось первое знакомство отца со Стоячими Камнями, он их не любил, потому что как-то раз весной, вечером, отпахав целый день в поле, и, видимо, слегка устав, отправился он побродить по холму до озера и наткнулся там на Крис, лежавшую в летний зной на земле, так же, как она лежала сейчас. Несмотря на усталось, он мгновенно подскочил к ней, плечи расправлены, страшные глаза устремлены на дочь, она не успела закрыть книжку, которую читала, и он выхватил её, взглянул на обложку и закричал Что за дерьмо?! Ты нужнее внизу, дома, помогать матери стирать пелёнки. Он бросил мрачный взгляд на Стоячие Камни, и в этот момент Крис в голову пришла глупая мысль, что отец вроде как задрожал, как будто напугался, он, который не боялся никого – ни живого, ни мертвого, ни джентри, ни простолюдина. Хотя, возможно, дрожь эта приключилась из-за его резвости, угодившей в зубастую пасть холодного весеннего воздуха, он постоял, глядя на Камни, и потом сказал, что это мерзость, что те, кто их воздвигал, горят в аду, дикари, прежде бегавшие в звериных шкурах, а теперь оставшиеся без клочка собственных шкур. И что Крис лучше бы идти вниз и браться за работу, не слышала она сегодня вечером выстрелов?

Но Крис сказала Нет, и она правда не слышала выстрелов ни в тот, ни в другие вечера, пока Джон Гатри сам не купил ружьё, подержанную штуковину, которую он подыскал в Стоунхейвене, заряжалась она через дуло, и когда он ехал мимо Мельницы, возвращаясь в Блавири, Длинный Роб вышел, увидел ружье и крикнул Ух ты, приятель, не знал, что ты ветеран сорок пятого⁵⁴. И отец крикнул, Чёрт возьми, Роб! Неужели в ту пору ты уже дурил народ на своей Мельнице? ибо он мог иногда малость пошутить, но только не в кругу семьи. В общем, он притащил домой это старое ружьё, и зарядил его дробью, и забил шомполом пыжи; и вечерами, на закате, он тихо уходил из дому и подстреливал тут кролика, там зайца, и ни одна живая душа не могла прикасаться к ружью, только он. Да никто и не пробовал до того самого дня, когда он уехал на рынок в Лоренскёрк, а Уилл взял ружье и стал над ним смеяться, зарядил его, и вышел на улицу, и принялся палить по мишени, жестянке из-под селёдки, поставленной на столб, пока не навострился так, что стал бить почти без промаха. Но скоро он об этом горько пожалел, потому что отец вернулся домой, и тем же вечером проверил дробь, и начал беситься, пока матери всё это не осточертело, и она закричала Да угомонись ты со своим ружьем, что ему сделалось от того, что Уилл немного пострелял?

Отец сидел в углу у очага, но, услыхав эти слова, по-кошачьи вскочил на ноги, глядя на Уилла так, что у Крис кровь похолодела в жилах. Потом он сказал, тихим голосом, как он всегда говорил, когда собирался кого-нибудь из них высечь, Пойдем в амбар, Уилл. Мать рассмеялась своим непонятным, беззаботным смехом, который она принесла с собой из тех вёсен в Килдрамми, добрым, чудноватым смехом, и поглядела на Уилла с жалостью. Но Крис стало стыдно смотреть на всё это, Уилл был для такого уже слишком большим, она выкрикнула Отец, ты не можешь!

С тем же успехом она могла кричать волнам в Киннеффе, чтобы они держались подальше от суши, отец к тому моменту был уже на пике ярости, он прошептал Тише, девица, а то я и тебя прихвачу. И он пошел с Уиллом в амар, и снял с него штаны, хотя ему было уже почти семнадцать, и порол его до тех пор, пока рубцы не засинели поперек его зада и ляжек; и той ночью Уилл не мог заснуть от боли, рыдая в подушку, пока Крисс не скользнула к нему в постель, и она обхватила его руками, и обнимала его, и прижимала к себе, и просунула руку ему под рубашку, и стала нежно гладить, водя пальцами вверх и вниз по истерзанной плоти его тела, утешая его, и вскоре он перестал плакать и заснул, держа её в объятиях, и Крис посетило незнакомое чувство, потому что она знала, что он взрослее и старше её, и его кожа, и волосы, и тело – всё стало вдруг каким-то незнакомым, не таким, как прежде, как будто они уже не были детьми.

Потом она вспомнила истории Маргит Страхан и почувствовала в темноте, как щеки её вспыхнули от стыда, и потом она снова и снова вспоминала те истории и лежала без сна, глядя в окно на расползающиеся в полуночной тьме бледно-фиолетовые и золотистые отсветы пламени, кравшиеся, скользившие, колыхавшиеся по небу – это горели в Грампианах заросли дрока; и на следующее утро ей страшно хотелось спать, и чего ей только стоило втиснуться в платье, и дойти полями до станции, и сесть в поезд до Колледжа в Данкерне.

Её ведь отдали в Колледж, и после высоких классных комнат старшей школы в Эхте он показался Крис довольно странным, это было маленькое уродливое здание, стоявшее за Данкернской железнодорожной станцией, страшное как грех и почти такое же напыженное, сказала та Крис, которая Мёрдок, Крис, что была от этой земли. Во внутреннем дворе главного здания колледжа имелась вырезаная из камня голова какой-то твари, похожей на телёнка, страдающего от колик, однако все божились, что это был волк на щите, не важно, что бы эта зверюга там ни делала.

Почти каждую неделю учитель рисования, старый мистер Кинлох, организованно выводил тот или другой класс на игровую площадку перед волчищем; и все усаживались на принесённые с собой стулья и пытались эту тварь нарисовать. Кинлох питал самые нежные чувства к джентри, если ты носила дорогое платье, и у тебя была красивая причёска, и твой отец был человеком не из последних, то он присаживался подле тебя, гладил по руке и неспешно приговаривал напевным голоском, из-за которого все потихоньку смеялись над ним. Неееееееееееет, не савсем таак свистел он фистулой, Баааааааааюсь, эта больше паходит на голову одной из свиней с фермы ааааааааатца Кристи, чем на гераааааааааааааальдическое животнае.

В общем, он обожал джентри, этот мистер Кинлох, и видит Бог, среди здешних учителей он не был исключением. Ибо большинство из них сами были сыновьями и дочерьми бедных крофтеров и рыбаков, вскарабкавшись поближе к джентри, они чувствовали себя в безопасности, здесь отступали страхи, вдали от той убогой дыры с вечной овсянкой, и жидким бульоном, и с кроватями без простыней, где они выросли. Потому-то они и глядели свысока на Крис, дочь какого-то, ничего не значившего фермера, хотя её это не трогало, она была девушкой здравомыслящей и неглупой, как она сама себе говорила. И разве не отцовы это были слова, что в глазах Бога честный человек ни чем не хуже какого-нибудь школьного учителя, а, как правило, ещё и чёрт знает насколько лучше?

Но всё равно слегка раздражало, что мистер Кинлох обхаживал девиц навроде Фордайс, хотя лицо у неё было, как разбитая миска из-под овсянки, а голос – будто гвоздем царапают по грифельной доске. И причиной этих обхаживаний были вовсе не её рисунки, деньги её отца имели к ним гораздо большее отношение, правда, Крис и сама рисовала далеко не как художник, предметами, на которых она блистала, были латынь, французский и греческий, и история. И учитель анлийского задал их классу сочинение на тему Смерти великих людей, и сочинение Крис было настолько хорошо, что он даже прочитал его вслух всему классу, и девица Фордайс хихикала и фыркала, так её корёжило от зависти.

Учителем английского здесь был мистер Маргетсон, хотя сам он был не англичанин, приехал он из Аргайла и говорил, забавно подвывая, как подвывают горцы, и мальчики божились, что у него на ногах между пальцами росла шерсть, как у Хайлендских коров, и, завидев, что он идёт по коридору, они высовывали головы из-за угла и кричали Мууу! как стадо коров. Он обычно приходил в страшную ярость, и однажды, когда они опять проделали этот трюк, он пришёл в класс, где Крис ждала начала урока, и стоял, и ругался напропалую, ужасными словами, и схватил чёрную линейку и озирался по сторонам, будто хотел кого-нибудь ею прикончить. И может быть, он кого-нибудь и убил бы, не войди в класс, кокетливо улыбаясь, учительница французского, красивая и яркая, и тогда он опустил линейку, заворчал, скривив губы, и сказал А? Вот ведь canaille⁵⁵! и она, учительница французского, опять кокетливо ему улыбнулась и сказала Чтоб они сгорели синим пламенем⁵⁶.

Вот таким местечком был колледж в Данкерне, каждое утро две Крис отправлялись туда, и одна была благоразумной и прилежной, а другая сидела безучастно, и только снисходительно посмеивалась над ужимками учителей, и вспоминала холм в Блавири, и лошадиное хрумканье, и запах навоза, и руки отца, коричневые, зернёные, пока у неё не начинало сосать под ложечкой от желания поскорее вновь оказаться дома. Однако она подружилась с юной Маргит Страхан, дочерью Че Страхана, она была стройной, милой и доброй, приятной в общении, хотя говорила о таких вещах, которые поначалу казались ужасными, но потом уже совсем и не ужасными, и тебе хотелось послушать ещё, и Маргит тогда смеялась и говорила, что всё это ей Че рассказывал. Она всегда называла его Че, и это была странная манера говорить о собственном отце, но, может, это от того так было, что он считал себя социалистом и верил, что Богатые и Бедные должны быть Равны. Только какой смысл верить в это, и тут же отправлять дочь получать образование и самой становиться одной из Богатых?

Но Маргит кричала, что он хотел совсем не этого, что ей надо учиться, чтобы быть готовой к Революции, которая когда-нибудь должна произойти. А если Революция так никогда и не случится, то она всё равно не будет гоняться за богатством, а уедет и выучится на доктора, Че говорил, что жизнь приходит в мир из женщин путями боли, и если Бог и задумывал женщин для чего-нибудь ещё, кроме как вынашивать детей, так это определенно для того, чтобы их спасать.

И глаза Маргит, такие синие и такие глубокие, похожие на колодец, в который ты будто бы заглядываешь, становились глубже и темнее, и её милое лицо принимало такое торжественное выражение, что Крис сама начинала чувствовать себя как-то по-особенному. Но длилось это всего лишь минуту-другую, и вот уже Маргит снова смеялась и улыбалась, и пыталась поразить её, и рассказывала про мужчин и женщин, какими дурацкими они были там, под одеждой; и как рождаются дети, и что надо делать, чтобы они у тебя появились; и про то, что Че видел в хижинах чёрных в Африке. И она рассказывала, что есть такое место, где тела людей лежат, засоленные и белые, в огромных каменных ваннах, пока у врачей не возникает надобность их покромсать, это всё были тела бедняков – так что постарайсся не умереть в бедности, Крис, потому что я совсем не хочу, чтобы однажды, когда я позвоню в колокольчик, мне принесли бы из этих ванн твое голое тело, старое и сморщенное, всё в соляном инее, и я посмотрела бы в твоё мёртвое, чужое и незнакомое лицо, стоя со скальпелем в руке, и воскликнула бы: «Да это же Крис Гатри!»

Это звучало отвратительно, Крис ощутила острый приступ тошноты и остановилась посреди сияющей тропинки, что вела через поля к Чибисовой Кочке, где застал их тот мартовский вечер. Чистый и ясный, дикий и звонкий, вечер этот выворачивал запах земли прямо тебе в нос и в рот, стоило его открыть, ибо недерхилльские работники весь день провели в поле, запах причудливый и любимый, и такой дорогой, подумалось Крис.

И еще кое-что она заметила, глядя на Маргит, борясь с тошнотой при мысли о том, как её мертвое тело принесут к Маргит. И это кое-что было веной, пульсировавшей на шее Маргит, маленькой синей жилкой, вдоль которой кровь пробивалась медленными, тихими толчками, она ведь больше так не бьется, когда человек мёртв и лежит неподвижно под травой, там, в земле, которая пахнет так замечательно, как тебе самой не пахнуть никогда; или когда он лежит, упрятанный в ледяной темноте каменной ванны, уже не видя пламени горящего дрока, не слыша рокота Северного моря за холмами, морского рокота, прорывающегося сквозь утренний туман, всех этих простых и настоящих вещей, которые не будут существовать вечно и, может быть, скоро вообще исчезнут. И только они были настоящими и подлинными, за их пределами ты не могла обрести ничего, кроме усталого сна и того последнего безмолвия тьмы – О, только дурак может радоваться, что живёт!

Но, когда она это сказала, Маргит раскинула руки, и обхватила её, и поцеловала алыми, добрыми губами, были они такие алые, что походили на ягоды боярышника, и сказала, что в мире много всего восхитительного, которое не будет существовать вечно, и от этого оно становится ещё восхитительнее. Вот погоди, пока сама не окажешься у своего парня в руках, как-нибудь в жатву, кругом копны сена, а он вдруг перестанет шутить – у них это так заведено, и как раз в этот момент кровяное давление у них подскакивает, ну, ты понимаешь – и он возьмёт тебя вот так – да подожди, всё равно никто не видит! – и ухватит тебя вот так вот, и руки вот сюда положит, и поцелует тебя вот так!

Это произошло в один миг, быстро и стыдно, но в то же время приятно, щекочуще, и странно, и стыдно – всё по очереди. В тот вечер, после того, как они с Маргит разошлись по домам, ещё долго она оборачивалась и долгим взглядом смотрела на Чибисову Кочку и вновь заливалась краской; и вдруг все, кто жил в Блавири, стали видеться ей какими-то незнакомыми, нагими, словно выбравшимися из моря, и её мутило каждый раз, когда она смотрела на отца и мать. Но это прошло через день или два, ибо всё проходит, ничто не вечно.

Ничто, хотя ты ещё слишком молода, чтобы задумываться об этом, у тебя уроки и занятия, английская Крис, и тебе надо жить своей жизнью, и кормить, и укладывать спать ту, другую Крис, которая вместо тебя вытягивает твои пальцы ног в темноте ночи и шепчет сонное Я – это ты. Но всё же ты не могла не подумать об этом, когда в один из дней Маргит, ставшая частью твоей жизни, встретилась тебе у Кочки и, помахав рукой, подошла и сообщила, что уезжает в Абердин, где будет жить с тётей – Че говорит, студентам там живется лучше, и там я скорее выучусь.

И три дня спустя Че Страхан и Крис ехали с ней в сторону станции и прощались с ней на платформе, и она махала им, красивая и юная, Че вдруг впал в странное оцепенение, и Крис внутри чувствовала себя так же. Он, Че, подвез её от станции, и по дороге он заговорил всего однажды, будто сам с собой, не с Крис: Да, Маргит, девочка моя, всё у тебя будет хорошо, если не станешь разрешать парням целовать твою милую грудь.

Так уехала Маргит, и в Кинрадди не осталось никого, кто мог бы её заменить, девки из прислуги, ровесницы Крис, были обычными сельскими дурёхами, с визгом носившимися вокруг амбара в Мейнсе от похохатывающих пахарей. И Джон Гатри не видел толку ни в них, ни даже в Маргит. Подруги? Занимайся уроками и добейся чего-нибудь в жизни, на подруг у тебя нет времени.

Мать при этом поднимала на него мирный взгляд, совсем его не боясь, она никогда не боялась. Смотри, чтобы у неё мозги не спеклись с этими уроками и прочей дрянью, говорят, тот мелкий рыжий дурачок с Каддистуна с ума-то от учения и книжек сбрендил. И отец выпячивал на неё бороду. Говорят? А как, по-твоему: лучше ей сбрендить от учёбы и книжек или от… тут он запнулся и начал орать на Дода и Алека из-за того, что они расшумелись в углу кухни. Но Крис, уткнувшаяся в свои книги в мягком свете парафиновой лампы, размышлявшая о походе Цезаря в Галлию и о том, какую бучу этот парень там устроил, точно знала, что отец имел в виду – похоть, видимо, было тем словом, что он хотел произнести. И она перевернула страницу с усталым Цезарем, и припомнился ей дикий галоп, которым однажды дурачок Энди носился по дорогам и лесам Кинрадди.

Это случилось как раз после отъезда Маргит, в начале апреля, так что вся деревня потом только об этом и судачила. Была пора сева, Джон Гатри отвел одно поле под траву, и одно под хлеб, взмахивая то одной рукой, то другой, он шагал и мерно разбрасывал зерна, и Уилл таскал ему через всё поле зерно из мешков, стоявших на краю пашни. Крис и сама иногда помогала им в ранние утренние часы, когда роса ещё только выпала, чистый воздух был легок, и светел, и полон свистами дроздов, сидевших на деревьях Блавири, и отблеск моря по ту сторону Долины, и ветер, обвевавший холмы свежими, дикими запахами, которые охватывали тебя так, что перехватывало дыхание. Мир был настолько тих и безмолвен в те часы, когда солнце только-только выглядывало из-за горизонта, что ты слышала ясные и громкие, как будто он шёл по соседнему полю, звенящие шаги Че Страхана – далеко вниз по склону высветленная лучами солнца чёрточка с тянущейся от неё тенью – засевавшего свои поля за амбарами Чибисовой Кочки.

Тем утром, вспоминала Крис, в небе всё время летали жаворонки, свистя и заливаясь трелями, тёмные и невидимые в жарком свете солнца, то один, то другой, пока от сладости их трелей у тебя не начинала кружиться голова, и ты спотыкалась с тяжело нагруженными вёдрами зерна, и отец ругался на тебя сквозь рыжую бороду Чёрт тебя побери, совсем ты, что-ль, одурела, девка?

Тем самым утром случилось так, что дурачок Энди улизнул из Каддистуна и обрушил на Кинрадди приступ неистового бесчинства, возмутив всех жителей деревни. Длинный Роб с Мельницы потом говорил, что когда-то у него был жеребец, который обычно вытворял такие штуки рано по весне, принимался скакать через изгороди и канавы и через любое подворачивавшееся живое существо, если вдруг слышал, что рядом проходила симпатичная кобылка. Хоть и был он холощёным, этот мерин, но всё равно этак вот дурил, а Энди, бедный чертяка, он-то разве не был таким же холощёным мерином? Хотя госпожа Эллисон с таким сравнением была совершенно не согласна – ещё бы ей согласиться!

Говорили, она так мчалась, повстречавшись в тот день с дурачком, что сбросила пуд веса, не меньше. Этот негодник гнался за ней почти до самого Мейнса, после чего прятался где-то в перелесках за большим трактом.

Она, госпожа Эллисон, вышла из дому раньше, чем обычно, и только было собралась прогуляться по дороге до Фордуна, когда из каких-то кустов на неё выпрыгнул Энди, его рассыпающееся лицо всё дергалось, а глаза были горячими и влажными. Сначала она подумала, что его кто-то обидел или поколотил, а потом увидела, что он пытался засмеяться, и он ухватил её за платье и, с силой потянув, заорал А ну, пошли! Она чуть не упала в обморок, однако не упала, в руке у неё был зонтик, который она тут же сломала о голову дурачка, а потом повернулась и кинулась бежать, и он, припрыгивая, бежал за ней вдоль дороги, подскакивая, как огромная обезьяна, и выкрикивая ей вслед ужасные вещи. Когда показавшийся впереди Мейнс положил конец этой погоне, Энди, видимо, убрался обратно в холмы, где проболтался около часу, после чего приметил, как госпожа Манро, знаменитая крыса, деловито посеменила тропинками от Мейнса к Чибисовой Кочке, а оттуда к Блавири, спрашивая недовольным до крайности голосом, будто виноваты были все, кроме неё, Вы не видели этого парня, Энди?

Пока она подымалась к Блавири, он, должно быть, холмами прошел обратно, обогнув поверху Каддистун, пока не завидел Апперхилл. Потому что потом один из пахарей припоминал, что, вроде бы, видел, как по краю неба тащилась фигурка парня с большим пучком щавеля в руке, который он время от времени кусал. Потом он оказался в Апперхилльском лесу и притаился там, и как раз через этот лес в девять часов Мэгги Джин Гордон держала путь к станции – лес, через который шла тропинка, был густой, дремучий, лиственничный, свет сюда едва пробивался, и шишки хрустели и расползались гнилью под ногами, и порой зелёная стена базальтовых столбов поднималась из лесного оврага и таращилась на тебя, и зимой олени спускались сюда с Грампианских гор, находя себе здесь укрытие.

Но в апреле там не было оленей, которые могли бы напугать Мэгги Джин, и даже дурачок её не напугал. Он поджидал глубоко в лесу, прежде чем схватить её, а может быть, перед этим он какое-то время тихо бежал рядом вдоль тропинки, которой она шла, прячась от девичьих глаз, потому что, как она потом припоминала, рядом то и дело раздавался какой-то тихий хруст, и она ещё удивлялась, чего это белки так рано распрыгались. Она носила имя Гордон, но не сказать, что ей это особо помогло, живая была, маленькая девчонка, тоненькая, с красивыми каштановыми волосами, ходила, держа спину прямо, и в глаза другим смотрела прямо, и тебе нравилось, как она смеялась.

Так и шла она через лес, прямо в руки к дурачку, и когда он схватил её и поднял, даже тогда она не испугалась, и даже когда он потащил её куда-то вглубь леса, ветки дрока хлестали их по лицам, и роса осыпалась на них, пока он тащил её на крохотную полянку, окруженную зарослями дрока, где солнце протягивало к земле сквозь полумрак свой длинный палец.

Когда он усадил Мэгги Джин на землю, она поднялась, и отряхнулась, и сказала ему, что она больше не может играть, ей правда надо спешить, иначе она опоздает на поезд. Но он не обращал на её слова никакого внимания, упав на одно колено, он мотал головой туда-сюда, дёргался в разные стороны, всё время прислушиваясь, так, что Мэгги Джин тоже стала прислушиваться и услышала, как пахари кричали на своих лошадей, и как её мать в эту минуту созывала кур, чтобы покормить их – Цыпа-цыпа-цыпа! Цыпа-цыпа-цыпа! – Ну, всё, мне пора, сказала она ему, и подхватила свою сумку, и не успела сделать и шагу, как он опять схватил её; прошла минута, другая, хотя она даже тогда не испугалась, он ей не нравился, и, пожалуйста, ей надо было идти. И она глядела на него, отталкивала его, его безумную, отвратительную голову, а он начал урчать, как огромный дикий кот, мерзко, наверное, было смотреть на него и слышать это урчание.

И одному Богу ведомо, что бы он сделал в следующий миг, но тут, а никогда ещё не выдавалось такого ясного и чистого утра, где-то вдали, внизу, за полями кто-то запел, далеко, но очень отчетливо, весело выводя живой, переменчивый мотивчик. Потом он прервал песню и стал насвистывать, а потом запел снова:

 
Крошка моя,
Радость моя,
Если б была ты моей,
Как жемчужину
Тебя бы
На груди
Хранил своей!⁵⁷
 

И тут, припадая к земле и вслушиваясь, дурачок отнял руки от Мэгги Джин и сам начал петь; и потом опять взял её на руки, но осторожно, обхватив, как кошку, и поставил её на ноги, и одернул на ней платьице; и встал рядом с ней, взял её за руку и отвел обратно к тропинке, что шла через лиственничный лес. И она пошла дальше, а он остался, и она один раз обернулась и увидела, что он пристально смотрел ей вслед; и увидев, что он плакал, она бросилась обратно к нему, добрая душа, и похлопала его по руке и сказала Не плачь! и увидела его взгляд, взгляд измученного зверя, и опять пошла к станции. И рассказала она о своей встрече с каддистунским Энди, только вернувшись вечером домой.

Однако день шёл своим чередом, и Длинный Роб, трудясь на своём странном поле за Мельницей, всё пел и пел, и ругался на своих лошадей, его-то пение, должно быть, и заставило Энди выйти из лиственничного леса – вдоль живых изгородей, таясь и ускользая от взглядов апперхильских работников в полях. И один раз Роб поднял голову, и ему показалось, что тень скользнула в канаве, тянувшейся по границам его странного надела. Но он решил, что это собака, и только запустил камнем или чем-то вроде того на случай, если это какая-нибудь тварь в пору течки, или если она явилась воровать кур. Тень при этом взвизгнула и зарычала, но, когда Роб поднял ещё один камень, убежала из канавы; и он продолжил работу; и дурачка, улепётывавшего по Кинраддской дороге в сторону Бридж-Энда с тонкой струйкой красной крови, стекавшей по его горестному лицу, он так и не увидел.

Однако прямо на повороте, неподалёку от того места, где дорога резко уходит в сторону возле хозяйства Пути, он едва не налетел с разбегу на саму Крис, возвращавшуюся из Охенбли, куда мать послала её по каким-то делам, с корзинкой на локте и с мыслями, витавшими где-то далеко-далеко, вокруг латинских глаголов, оканчивающихся на -are. При виде неё у Энди изо рта потекла слюна, он бросился к Крис, и она закричала, хотя и не очень испугалась; и потом она запустила корзинкой ему прямо в голову и бросилась к дому Пути. Сам Пути сидел у себя, и когда Крис добежала до двери, подпрыгивавшая на бегу скотина была в паре шагов за ней, она слышала его тяжёлое дыхание и впоследствии часто удивлялась спокойствию, охватившему её тогда. Она птицей ворвалась в дом, и с грохотом захлопнула дверь прямо перед лицом дурачка, и задвинула засов, и смотрела, как выгибались и трещали доски, когда тело безумца с разлету врезалось в них снаружи снова и снова.