Взрослые и дети. #Многобукв

К сожалению, сейчас западная (и наша) цивилизация развивается совсем по другому сценарию. Возраст совершеннолетия все отодвигается, детей все более рьяно охраняют и оберегают, работать запрещено, одним гулять запрещено, набивать шишки запрещено. Они частично находят отдушину в неформальных объединениях, идут в протестные движения и жгут Макдональдсы. Частично капитулируют и сдаются, тупо сидя перед компом с пивом. Лишние люди. Онегин нервно курит в углу. Эти – гораздо лишнее.

Оговорка.

Все это, конечно, справедливо именно для семейных, вполне благополучных детей. Если у ребенка был опыт депривации, потери, амбивалентных отношений, есть особенности, все несколько иначе. Впрочем, согласно Роулинг, и для таких детей Хогвартс был спасением.

Говорить ли с детьми о тяжелом?

10 мая 2011 г.

За последний месяц довелось n-ное количество раз отвечать на вопросы, чаще всего журналистов, считаю ли я, что детям надо рассказывать о войне тяжелое: про смерть, мучения и т. д. Или пусть только радуются параду, салюту и говорят: «спасибо деду за Победу».

Мамы знакомые пишут про принудительное «просвещение», когда маленьким детям (начальная школа) показывают страшные кадры, фильмы, рассказывают ужасы.

Я вообще-то исхожу из того, что детям можно и нужно говорить про все. В свое время, когда мы делали «Энциклопедию для детей», так и ставили перед собой задачу – рассказать понятно и экологично про все абсолютно, без запретных тем. Поэтому в нашем томе «Психология» есть и про наркотики, и про аборты, и про сексуальные девиации, и про шизофрению, и про смерть, и про геноцид и концлагеря, и про карательную психиатрию – про все, про что только мы не забыли. Конечно, все упирается в «понятно и экологично».

Первое – вопрос скорее методический, это была отдельная огромная работа: понять самим и научить авторов (научиться вместе с ними), как можно любую тему сделать понятной и интересной. Но эту работу мы сделали, и даже основные принципы описали в отдельном документе. Жаль, что оно никому особо не нужно теперь.

А вот второе – более тонкая штука. Что значит «экологично»? Это даже не просто «чтобы ребенок не испугался» или «чтобы не узнал чего-то вредного», хотя и оно тоже. Чтобы не вызвало непосильных переживаний и неподъемных когнитивных диссонансов, не исказило развитие, не опередило ответом вопрос, не помешало становлению самостоятельного мировоззрения, да мильен всего. И поди разбери, что будет «чересчур», что «недостаточно», а что «в самый раз».

Сами по себе переживания, даже тяжелые, не есть зло. Я не считаю, что нужно любой ценой беречь ребенка от страдания и внушать ему, что мир – прекрасен и добр. Слезы, пролитые над «А зори здесь тихие», или ужас, испытанный при виде кадров из Освенцима, необходимы для развития души, и нет ничего страшного в том, что какое-то время после ребенок ходит подавленный или даже плохо спит. В жизни много боли, с ней придется справляться, что же делать. Другой вопрос, что кто-то готов пережить и осознать это в 10 лет, а кто-то только в 18, и он имеет право расти так, как для него нормально. И еще другой вопрос – кто и как поможет ему справляться.

В общем, после многих лет про это думания я вот к чему пришла. Говорить можно и нужно про все. По силам ли и на благо ли это данному ребенку в данный момент его развития, мы знать не можем, будь мы хоть семи пядей во лбу и почти ясновидящие. Поэтому условие экологичности – не в самом материале, и не в конкретных характеристиках ребенка (возраст и т. п.), а, так сказать, в правилах игры.

Они, на мой взгляд, таковы:

1. Свобода знать или не знать, впускать в себя тяжелый материал или закрыться.

Поэтому одно дело книга, которую в любой момент можно просто отложить, или телевизор дома, который можно выключить, а другое – обязательный урок или просмотр фильма, с которого ребенок не может встать и уйти, сказав: я не готов, я не хочу сейчас, не надо. Только и может, бедный, что пытаться отвернуться или закрыть глаза ладошками.

2. Возможность для ребенка получить поддержку в этом переживании. Я водила дочку в Яд ва-Шем, это было тяжело, но я все время держала ее за руку. Вчера в ленте встретилась «Не стреляй!» Шевчука, я включила послушать, а дочка, оказывается, не слышала раньше и заплакала. Но я могла ее обнять и посидеть рядом, пока она плачет. Мы ничего не говорили, не обсуждали, она что-то внутри себя поняла и пережила, но не одна – я ее обнимала.

Поэтому одно дело, когда рядом человек, понимающий тебя без слов и готовый быть с тобой в тяжелом переживании, сам способный выносить это переживание. Это может быть родитель, учитель, автор фильма или книги, тут уже по ситуации. Другое – официозный формат, где твое переживание не заметят, не поддержат тебя, а то и посмеются, или начнут причитать: «что ж ты такой чувствительный?» (вариант – «бесчувственный», если ты не проявляешь чувств, а положено).

3. Право ребенка не быть средством в этом процессе.

Когда я говорю на такие темы со своим ребенком, или со своими учениками, или со своими читателями (детьми), я не имею права думать о воспитании патриотизма, о национальной идее, о подрастающем поколении и о всяком таком. Не имею права использовать чувства и страдания этого ребенка (детей) для того, чтобы добиться каких-то там великих или не великих целей. По сути, взрослый в этом процессе выступает в роли проводника в ад, а проводник должен думать прежде всего о том, кто ему доверился, а не юзать его. Дети, кстати, это дело очень чувствуют, и на манипуляции отвечают цинизмом.

4. Сам взрослый должен глубоко пережить то, о чем он говорит. Не быть малодушным, не врать, не прятаться за лозунги, не подменять и не обесценивать страдание никакими «а зато» и никакими «потому что». Он должен в той или иной форме, ПРЕЖДЕ чем говорить с ребенком, продумать, прожить внутри себя вопрос Иова (не обязательно в религиозном смысле) – вопрос о том, как такое возможно в мире, как жить после такого и в чем же искать точку опоры. Взрослый должен обладать достаточным экзистенциальным мужеством, чтобы самому встречаться с такими вопросами и сопровождать в этой встрече ребенка. А иначе будет имитация.

Хотя нет, одно универсальное соображение про возраст все же есть: речь здесь идет о детях старше 7–8 лет. До этого возраста совершенно точно не надо про концлагеря и про блокаду. Только про Победу, про парад и про салют. Это конкретными психофизиологическими причинами обусловлено, не буду здесь подробно, дети до этого возраста не способны испытывать и выдерживать такие чувства, и не надо им. Впрочем, у нас, кажется, половина населения не способна, но это уже другой вопрос…

Какие из всего этого оргвыводы? Говорите с детьми об этом сами, пусть они переживут первое столкновение с такой правдой о мире и о людях в ваших объятиях. Но сначала – говорите об этом с собой.

А любителей их патриотически повоспитывать в соответствии с календарно-тематическим планом надо бить по рукам, или просто ограждать своего ребенка от официозного «воспитания» (например, прогуливать – очень здравая мысль). Но если повезло, и учитель, который говорит с детьми, способен делать это правильно, если ребенок знает, что может потом опять-таки прийти к вам и найти у вас поддержку, – не надо бояться никаких тем и никакой правды. Что же делать, мы их вот в такой мир пригласили, другого у нас нету для них…

Еще раз про вину

22 сентября 2011 г.

Мне кажется, важно попробовать сформулировать, почему я и некоторые коллеги так взвиваются от тренда «плохие родители». При том, что сами говорим и пишем о проблемах, ошибках, патологических моделях и жут-ких масштабах насилия над детьми, но на слово «вина» (и на стоящую за ним идеологию и практику, стремящуюся обвинить родителей, контролировать родителей, поучать родителей, обесценивать родителей) делаем нервную стойку.

Попробую собрать здесь в кучку соображения, почему этот тренд в деле защиты прав детей – аццкое зло.

Почему обвинять родителей вредно для самих родителей.

1. Когда нас обвиняют, мы обороняемся. Родители, склонные к жесткому обращению, это люди с очень поврежденным стержнем. При атаке на него они теряют даже те способности заботиться и понимать, которые у них есть (а есть они не очень). Что хорошо иллюстрируют некоторые рассказы о том, как выросшие дети попробовали предъявить родителям счет. И что из этого вышло. И сотрудники опеки могут много рассказать случаев, когда после вызова только начинающей спиваться мамы на КДН и «пропесочивания» там она уходит в затяжной запой. То есть и так дохленький родительский ресурс оказывается начисто перекрыт. Все силы уходят на защиту своего «я» тем или иным способом: ответной агрессией, отрицанием, уходом в забытье и т. д. Можно, конечно, начать теперь обвинять их уже в этом: почто не могут признать ошибки? О результате, думаю, сами догадываетесь. Нет, конечно, если цель – не сделать лучше ребенку, а потренироваться на прокурора, то можно.

При этом неважно, идет ли речь о заблаговременном просвещении, или о работе в кризисе, или о терапии, если нет этого поддерживающего месседжа, уважения, презумпции «хорошести», если есть осуждение и поучение, будет только хуже.

2. Ни один (ну, почти, кроме тех, кем занимается экспертиза в Сербского) родитель не рожает ребенка, чтобы его мучить. У «плохого» родителя всегда повреждена своя собственная привязанность, и поэтому он не может хорошо заботиться о ребенке. В результате ребенок становится «тяжелым», что еще больше ухудшает дело. Иногда, впрочем, не становится, а наоборот зайка и отличник, но родителю все равно непонятно, что с ним делать и как быть, и потому «тяжело». Он срывается, лупит, давит, оскорбляет, нарушает границы, даже не чувствуя, что при этом происходит с ребенком, потому что его тоже никто никогда не чувствовал. Указать ему на это, обвинив, можно с тем же успехом, с которым можно отчитать безногого за то, что он не ходит. Или человека с умственной отсталостью за то, что не решает уравнений. К счастью, эмоциональный дефицит, дефицит привязанности – это не органическое нарушение, его можно восполнять. Для этого надо дать человеку другой опыт – опыт эмпатии, понимания, поддержки, одобрения, веры в него. Изменения требуют огромных сил, а где их взять без поддержки?

3. Обвиняя, мы задаем определенную диспозицию. Вот баррикада, по эту сторону – мы, хорошие и правильные, по ту – «плохой» родитель и его плохое обращение с ребенком. Тем самым соединяем, склеиваем его с ролью «плохого» – ведь то, что с нами по одну сторону баррикады, становится еще ближе и роднее, не так ли? Это не значит, что надо закрывать глаза на реальность, одобрять насилие, и улыбаться, когда он рассказывает, что вчера отлупил ребенка и т. д. Это значит решительно встать с ним по одну сторону баррикады, а по другую оставить то плохое, что он творит. Называть своими именами деяния, требовать изменений, но не сдавать человека, чтобы у него был шанс вступить со своими моделями в конфронтацию и победить. Потому что нас больше, по эту сторону.

Наверное, еще что-то есть, но пора о детях.

Почему обвинение родителей вредно для детей.

1. Прежде всего потому, что виноватый родитель всегда тревожен и неуверен. А для ребенка тревожный неуверенный родитель – это очень плохо. Не намного лучше, чем жестокий и авторитарный. Может, и хуже. Кроме того, это часто просто две части одного процесса: тревожный родитель провоцирует альфа-комплекс (стремление быть главным, непослушание, дерзость) у ребенка, что опять заканчивается скандалом или поркой, потому что «сладу с ним нет».

Внушая родителю, что он не справляется, вставая между ним и ребенком, проламывая границы семьи, мы всегда бьем прежде всего по детям, разрушая их мир, пугая, лишая спокойствия. Тут недавно писал один приемный папа, как у его мальчика случилась истерика, когда они попали в небольшое ДТП, – он боялся, что папу сейчас заберут в тюрьму, а его в детский дом. Для него что гаишники, что милиция, что опека – это «все они», кто может вломиться и разрушить его жизнь. Представляете, каково ребенку жить с таким страхом каждый день? Наши дети живут в этом информационном поле каждый день.

2. Когда ребенка обижают, он часто мечтает, чтобы кто-нибудь пришел и прекратил это. Но в его фантазии все выглядит примерно так: пришел добрый и сильный волшебник, погрозил родителям пальцем, а может, и отшлепал, они все поняли, прижали деточку к груди, полюбили, попросили прощения и исправились. К сожалению, если в реальности «кто-то» придет грозить и шлепать, результат будет другой. Получив свое, родитель, который не умеет справляться с агрессией, не умеет сам себя поддержать и утешить, с вероятностью стопицот процентов спустит собак на ребенка. Не сегодня, так завтра. Не в виде побоев, так в виде оскорблений и шантажа. А уж полюбить – это вряд ли. Вы бы прониклись любовью к тому, из-за кого вас опустили?

Ну, или, в радикальном варианте, ребенок будет отобран, родитель посажен, семья разрушена. Иногда другого выхода нет, встречаются очень сильно нарушенные родители, которые постоянно прибегают к жестокости и ничего не желают и не могут менять. И тогда необходимо вмешательство. Но этот выход очень, очень плохой. От того, что он вынужденный, лучше он не становится.

3. Если родителя обвиняют в плохом обращении с ребенком, ребенок обычно чувствует виноватым себя. Это просто особенности психики ребенка до подросткового возраста. Если бы я лучше себя вел, папе не пришлось бы меня бить. И все в таком духе. Никак это предотвратить нельзя, можно потом долго ребенку объяснять, что он не виноват, если он, конечно, поверит (приемные родители знают, как это непросто). Может, потом прочитать Алис Миллер, чтобы уяснить, что виноват не он. Может, на терапию пойти, лет в 30. А до того… Важно понимать, что ребенка травмирует сам факт обвинения родителей, независимо от его истинности, целесообразности и т. п. Такой неизбежный «психологический налог» на защиту детей от родителей. Отказаться защищать из-за него мы не можем, но знать цену вопроса обязаны.

4. Мы все сделаны из своих родителей. Хотим мы этого или нет. Да, не только из них, еще много из чего, и мы сами с усами. Но они – наша плоть и кровь, наши корни, наш источник, именно к ним мы присоединены «психологической пуповиной» привязанности, даже если лично с ними давно не общаемся и видеть их не хотим (или не можем). Это то, о чем постоянно идет у нас разговор с приемными родителями. Говоря ребенку, что твоя мать (или отец) – дерьмо, мы тем самым говорим ему: «Ты сделан из дерьма». Он слышит именно это.

Что произойдет, если пуповину присоединить к мешку с дерьмом? Душевный сепсис. Кто-нибудь сочтет это хорошим результатом «защиты прав детей»? И, кстати, кто-нибудь сочтет убеждение «мои родители – сволочи и монстры» или «ничтожества и лузеры» хорошим результатом терапии уже выросшего ребенка?

Тут вспоминали библейское: «чти отца и мать». И я писала, что это не столько моральная заповедь, сколько предписание из области психогигиены. Чти – здоровее будешь, жить сможешь хорошо и долго, не отравишься.

Можно, конечно, пуповину оборвать. Иногда тоже нет другого выхода. С куском души, но выдрать отравляющую привязанность. Лишив себя заодно и ресурса, всего того хорошего, что родители все же дали. Но это как с отобранием. Очень плохой выход, когда все другие еще хуже.

5. Если речь идет об уже выросшем ребенке, обвинять родителей вредно, потому что это искажает роли, точнее, закрепляет уже имеющееся искажение. Обвинение – это доминантная позиция, сверху. А ребенок, о котором плохо заботились, недополучил как раз детского, его и так уже сделали ответственным за отношения, он и так уже был в ответе за то, чтобы мама не разлюбила, а папа не расстроился (или не рассердился). Он и так уже был самым взрослым в своей семье, где родители «кричали обиженными детскими голосами», как сказано в одном из комментов, и дрались первыми попавшими под руку предметами, как сердитые двухлетки. Предлагать ему стать обвинителем, выносить вердикт – значит, кормить парентификацию (навязанную роль старшего в семье), от которой он и так пострадал. И тем самым закреплять травму, создавая иллюзию изменений. Нормально злиться, кричать и плакать – это и делают обычно дети, которых обидели. Но не надо создавать у них иллюзию, что они могут «победить» родителей, осудить родителей, исправить родителей и вообще в той или иной форме одержать над ними верх. Не могут. И чем скорее и полнее это осознают и примут, тем скорее и полнее избавятся от собственной вины, ибо какой спрос с ребенка? Он маленький. Он не выбирает. Он принимает то, что есть.

Родители – это люди, которые когда-то были нашим миром. Мирозданием, стихиями, погодой, средой, образом жизни. Стремясь их осудить и «морально наказать», мы похожи на того царя-идиота, который приказал высечь море. Нет, это нормально лет в 15, когда как раз идет мучительное, с протестом и откатами в регрессии осознание факта, что родители – не мир и не боги, а просто дядька и тетка, несовершенные, но родные и мои. Но в 30 с гаком и позже оно не есть признак, что восстановление после детских травм идет хорошо. Надо менять концепцию реабилитации.

Почему это вредно для специалистов.

Потому что просто. Они козлы, и все. Написал экспертное заключение про это – и пошел пить чай с коллегами, перетирая про «ну, и родители нынче пошли». Очень снижает уровень. И формирует комплекс вершителя судеб, у которого весы как у Фемиды, но глаза открыты, ибо каждый – глаз-алмаз. И всеооооооо видит.

Если верить, что власть развращает, то власти больше, чем над самыми значимыми для людей отношениями, родительско-детскими и супружескими, невозможно придумать. И не дай Бог никому в эту свою власть всерьез поверить.

Почему это вредно для общества и вообще.

Потому что оно у нас и так интоксицировано виной по самое некуда.

Понимаете, вина если и может быть конструктивна – если! – то как чувство, которое испытываю я сам. Я виноват, я раскаиваюсь, я стараюсь что-то изменить. И даже такая вина может стать патологичной, если человек в ней застревает, если она не переходит в ответственность. Но как начало процесса изменений чувство вины (угрызения совести) может быть работающим. При условии, что у человека достаточно ресурсов, чтобы ее выдерживать, не разрушаясь и не вытесняя.

Вина же, которую кому-то пытаются навесить извне, обвиняя, ничего не дает в принципе. Ну, если мы хотим изменений к лучшему, конечно. Для власти, манипулирования, самоутверждения, самозащиты и прочих вариантов не допустить изменений и законсервировать ситуацию обвинения – самое оно.

Назвал, кто виноват, про что делать уже можно не париться. Именно так устроено девять из десяти общественных обсуждений любого вопроса в наших палестинах. Не говоря уже об официальных реакциях на любое ЧП или проблему.

А у нас, между прочим, ЧП и проблем – выше крыши. Так недолго остаться совсем на развалинах, азартно обсуждая, кто виноват.

И еще одно: иногда (на самом деле – часто) обвиняемый верит, и вина становится его внутренней. Это всегда та самая «плохая», застревающая, не переходящая в ответственность и изменения вина, которая парализует и «ставит крест». За нее можно дергать, как марионетку за веревочку. Чего еще надо? Управляй – не хочу. Считай, что чип для дистанционного управления вставил.

Так вот, каждый акт вставления очередного чипа в любого члена общества в наших с вами реальных исторических обстоятельствах – еще один шаг в сторону от надежды когда-нибудь жить нормально. Так и хочется сказать: и вообще преступление. Ну, я ж тоже здешняя, не с Марса. Прямо так и подмывает обвинить.

Нам детокс нужен. Тут у нас надо проводить не день без автомобиля, а день без обвинений. Или хотя бы час. Или хоть пятиминутку. Продержимся ли?

Чего ради

21 октября 2011 г.

А вот задам-ка я вопрос про воспитание детей. Простой такой вопрос: чего ради? Цель?

Какова, по-вашему, цель воспитания? К чему мы стремимся в конечном итоге? Что сочтем успехом, качественным выполнением родительского долга? Или не родительского, а педагогического, если мы на работе воспитываем?

Варианты, которые приходят в голову с ходу:

• чтобы был счастлив;

• чтобы добился успеха;

• чтобы не пропал, адаптировался, мог о себе позаботиться;

• чтобы был полезным членом общества;

• чтобы был хорошим, нравственным человеком;

• чтобы был нашим продолжением;

• чтобы хорошо растил своих детей.

Итак, ваш вариант? Счастье, успех, добродетель, адаптация, продолжение рода, выживание вида? Другое? Желательно с аргументами, конечно.

А потом я напишу свой ответ на этот вопрос, тот, который у меня с течением лет утвердился внутри.

22 октября 2011 г.

Ух, как интересно получилось! Столько ответов, совсем разных и интересных! Если бы у меня был дубль, я бы его немедленно командировала это дело обработать и систематизировать, да еще с вопросами уточняющими поприставать к людям. Получилось бы прям исследование. Но дубля нету. Поэтому я просто все прочитала, и иногда так и хотелось в ответ что-то написать, но я не писала, чтобы не сбивать вновь отвечающих с контакта с самими собой.

Так что теперь сразу всем пишу.

Есть ли правильный ответ? Конечно, нет. У каждого он свой, один или несколько. Мне кажется, тут важно не столько «правильно» отвечать на этот вопрос, сколько осознавать, как именно твой ответ отражается на твоем поведении с ребенком, на ваших отношениях, на твоем самочувствии как родителя (педагога). Потому что, конечно, очень отражается. Совсем иначе будут воспитывать ребенка те, для кого цель – успех, и те, для кого – нравственность, и те, для кого – счастье. А еще бывает интересно, когда цель, поверхностно осознаваемая, совсем не совпадает с той, что в глубине. Например, вслух звучит про «быть достойным членом общества», в глубине «чтоб не сожрали мою детку, чтоб не пропал». Это нередко в нашей стране встречается, хотя у тех, кому 30 и меньше, все реже, к счастью.

Сначала о «воспитании» вообще. Многие написали: а я не воспитываю. Это вряд ли. Пока дети – дети, значимые взрослые их воспитывают, осознают они это или нет. Не выходящая из запоя мама тоже воспитывает, по-своему. Ушедший из семьи папа тоже воспитывает. Умерший родитель воспитывает. Не говоря уже о родителях здравствующих и присутствующих в жизни ребенка здесь и сейчас. Есть выражение, что человек – «пустое животное». Это значит, что наши жизненные программы не записаны в генах. Они формируются у нас в течение периода детства. Именно поэтому наши дети так долго нуждаются в родителях, в отличие от других млекопитающих. Так что воспитываем – воспитываем, не отвертеться. Загружаем программы отношения к миру, к себе, к людям, к делу, к вере, загружаем стратегии и алгоритмы, неустанно даем обратную связь, обучая и отлаживая эти программы. Короче, как господин Журден, «говорим прозой», даже если об этом не думаем. И оно хорошо, что не думаем постоянно, а то бы не было никакой спонтанности и удовольствия от процесса, а они тоже воспитывают. Но иногда можно и задуматься. Как вот мы сейчас.

Любопытно, что многие заменили ответ на вопрос «в чем моя цель?» ответом про «что я хочу». И потому так много ответов про счастье – если внимательно почитать, там почти всегда про «хотелось бы». Да кто ж спорит, конечно, хотелось бы. Но цель – это все же не про «хочу», а про «осознанно стремлюсь и целенаправленно действую». И в этом смысле счастье как цель не очень. Даже если иметь в виду не временное счастье как состояние, его только гипоманиакам удается все время испытывать, и кокаинистам «по заказу», а такое глубинное «все хорошо». Ну, вот мы воспитываем-воспитываем, имея в виду эту цель, а потом у него, не дай Господь, умрет любимый человек. Или ребенок будет тяжело болен. Или сам он сделает что-то – ненамеренно – с ужасными последствиями. Собьет насмерть ребенка, будучи за рулем, – может случиться. Какое уж тут «все хорошо»… В общем, о счастье для своего ребенка можно, наверное, мечтать и молиться, но как цель… Неубедительно.

Успех – дело относительное, и, как многие заметили, большинству других целей противоречащее. Успешный человек часто уязвим (зависть, враги, перенагрузки), – это противоречие с «не пропасть», – далеко не всегда порядочен и очень часто несчастлив (это я вам как психолог говорю, по опыту работы с очень успешными иногда клиентами). И есть люди, которым успех (внешне признанный) просто не нужен. Ну, не прет их, не будут они ничего ради него предпринимать. Имеют право. Если я правильно поняла, многие имели в виду не успех в смысле «китайских родителей» – пятерки и победы на конкурсах, а то самое «все хорошо», «получается то, что для меня важно». Но, опять-таки в успехе очень велик элемент случайности. Или неслучайности – все же способности нужны. Иногда средства. И мотивация – а если он просто не захочет? Пошлет лесом все, во что мы годами вкладывались. В общем, не очень понятно, как мы можем это дело обеспечить.

Адаптированный – безусловно, цель. Но тут есть засада: тысячелетиями люди жили в условиях, когда было совершенно понятно, к чему адаптировать. Вот как сейчас все идет, так и дальше будет. Но в последние пару веков все изменилось. И продолжает меняться все быстрее. Сплошь и рядом сейчас дети адаптированнее родителей, и это они нас адаптируют, помогая перевести с английского или разобраться в компьютере. Вспомните, еще недавно считалось «правильным» годами работать на одном месте. Сейчас на это смотрят косо: что, совсем тормоз? Было стыдно брать в долг, сейчас – норма жизни. Было нормально приходить в гости «просто так», без звонка, сейчас – немыслимо. Нетрадиционная ориентация или связь без брака были ужос-ужос, сейчас – обычное дело. Могли ли наши родители научить нас безопасно пользоваться скоростным лифтом или правильно парковаться, понимать значение всяких «Е-стописят» на этикетках с продуктами, научить верно рассчитывать ипотеку, правильно есть суши, вставлять симку и выбирать тариф? Что будет через 20 лет, мы вообще не знаем. Может, цивилизация гикнется, и самым разумным было бы учить детей добывать огонь трением и ловить силками зайцев? А мы сидим.

Про общество – многие открестились, оно и понятно. Нам ли не знать, что за странные вещи могут пониматься под «достойным членом общества». А вот где-то это воспринимается как нормальная вполне цель. Если, опять же, общество стабильно – нормально. Но в прошлом веке все встало с ног на голову, и кто-то, кто растил детей, скажем, в Германии первой половины XX века, вовсе не ждал, что жить им придется при нацизме. А если б знал и ждал? К чему бы готовил? К адаптации = стать сволочью? К нравственности = сгинуть? К успеху = должность коменданта концлагеря, а в перспективе – виселица? А то, может, к счастью? Чтобы растить ребенка достойным членом общества, надо иметь уверенность, что будет сколько-нибудь достойное общество. То, чему научил всех XX век, и что не осознавалось раньше: цели семьи и общества – это две большие, очень большие разницы. Чего бы по этому поводу ни мечталось обществу.

Про нравственность. Много комментов, что нравственность – это относительно. Тут я совсем не согласна. Относительны нравы. Об этом было в предыдущем абзаце. Иногда нравы пытаются себя представить как нравственность, но это проблемы их самопиара, не более того. Нравственность, мораль, как показал Кант, и пока его никто не опроверг, для всех людей и вообще для всех разумных существ одна, и ее суть описана в категорическом императиве, или в евангельском «возлюби ближнего как самого себя». Но тут есть одна проблема. Нравственность – это прекрасно. Когда человек ее выбирает сам. Но как только нравственность начинают «воспитывать», получается ужас что. Например, инквизиция. Или тоталитаризм. Или еще какая гадость помельче, например, ханжество. Тут вот что важно: воспитание, как мы помним, есть процесс загружения программ. А нравственность – не программа. Это сфера свободы. Если человек поступает морально лишь потому, что его так научили, он не морален. Он просто дрессированный. Отсюда знаменитое корчаковское: «Пусть дитя грешит». Нравственность – это выбор между добром и злом. Если мы могли бы так воспитать, что не оставили бы ребенку возможности выбрать зло, тем самым он не мог бы свободно выбрать и добро. Поэтому от этой цели я лично отказываюсь категорически. Хотя хочется, очень хочется, и прямо ужасно, когда ребенок в этом смысле разочаровывает, но…

Про продолжение себя. Тоже хочется. Это ж почти рецепт бессмертия. Но что бывает, когда родители сильно сидят на этой кочерге, мы все знаем. Опять же, в традиционном обществе обычно все получается: а какие еще варианты. А у нас тут, понимаешь, кто во что горазд. Нет, ну его. Пожалуй, особенно хотелось бы продолжения именно в смысле воспитания детей. Но, опять же, а вдруг он не захочет. Или не сможет. И что тогда, все напрасно?

Многие отметили эгоистичные, так сказать, цели – чтобы мне с ребенком было удобно и хорошо. Оно совершенно правильно, но это все же цели про себя, а не про ребенка. Я бы их сейчас вынесла за скобки, это немного другая тема.

В общем, к чему я сама-то пришла в итоге, я это не перечисляла в списке, чтобы не вызывать вопросы раньше времени, но во многих комментах услышала совпадение. ИМХО, цель воспитания – свобода. Свобода в смысле «выбираю, каким быть и что делать, а главное – имею возможность выбирать». Вот про возможности – это как раз к родителям. Потому что толку от свободы без возможностей.

Если вдуматься, хорошее воспитание – это и есть непрерывное создание возможностей. Расширение сферы свободы и планомерное преодоление несвободы. Что ни возьми.

Непрочная или амбивалентная привязанность – это несвобода. Она обрекает на то, чтобы ребенок или подчинил свою жизнь тому, чтобы добиться любви родителей, или чтобы освободиться от их власти. Прочная – дает полностью прожить опыт безопасной зависимости и освободиться от зависимости, когда настанет время. Принятие, любовь, внимание, забота дают чувство прочного тыла, а с хорошим тылом можно отправляться в любую сторону.

Плохое образование, отсутствие возможностей для развития способностей – несвобода, ограничение возможностей. Хорошее – больше возможностей, больше свободы выбора. Насильственное образование, манипулятивное развитие – несвобода, повреждает мотивацию, ребенка «тошнит» от того, что ему навязывалось. Ненасильственное, поддерживающее – оставляет все пути открытыми. Захочет – продолжит, захочет – найдет другое, но опыт останется с ним. А может, потом еще раз передумает. То есть покупая гитару и краски, выбирая внимательно школу, мы увеличиваем степени свободы, но ставя, например, свое хорошее отношение к ребенку в зависимость от его успехов, позволяя учебным проблемам разрушать отношения, прибегая к насилию ради успехов в чем-то – уменьшаем.