Сибирская сага. История семьи

Меня всегда трогала мамина сентиментальность. Вот один из ее рассказов: «Мои сверстницы часто завидовали мне, что у меня такая молодая, красивая и добрая свекровь, а главное, что она моя подружка. Однажды во время сенокоса, когда все трудились сообща, мы отдыхали в лесочке с девчатами. К нам подбежала моя свекровь, разгоряченная, раскрасневшаяся от жары и работы, сбросила с себя платок, волосы разлетелись, образовав густую кудрявую каштановую шапку. В следующее мгновение она наклонилась ко мне, схватила за руку и весело крикнула: «Машенька, скорее бежим купаться, я умираю от жары!» Мы побежали к реке, по дороге она сбросила с себя одежду, обнажив молодое, гибкое и стройное тело. Когда мы вернулись назад, девчата сидели грустные, с завистью глядя на наши мокрые и счастливые лица. Одна из них запальчиво сказала мне: «Тебе, Маруська, хорошо с такой свекровкой жить! Нам всем даже завидно». Я передала эти слова свекрови, а та весело засмеялась».

Мама часто задавала риторический вопрос: «Почему счастье так мимолетно? Почему горе и лишения так жестоки и продолжительны? Порой просто нет им конца!» Что ж, недаром гласит народная мудрость: «Пришла беда, отворяй ворота». Как показала жизнь моей семьи на протяжении почти двух веков, конечно, много было прекрасных моментов, но чаша весов с лишениями и бедами перевешивала, и очень сильно. Может быть, это касается только нашей семьи, а у других все наоборот?

Интересное совпадение: свекровь моей бабушки Лины звали Екатерина Ивановна, свекровь моей мамы Марии – тоже Екатерина Ивановна. Мою свекровь звали Екатерина Павловна. Прабабушка – немка. Бабушка – полька. Моя свекровь – русская женщина. И все мы – Лина, Мария, Людмила – любили своих Екатерин. Нам троим очень повезло, что в нашей жизни были эти замечательные женщины с трудной, драматичной, иногда даже героической судьбой. Это были незаурядные личности, и они до конца исполнили свое предназначение на земле, оставив яркую память о себе в детях, внуках и правнуках.

Мое детство

Первые воспоминания

Cамые первые воспоминания из моего детства относятся ко времени, когда мне было около двух лет. Мама говорила: «Этого не может быть. Ведь ты была совсем маленькая! Ты спутала рассказы других людей со своими впечатлениями». Однако, когда я повторила фразу, с которой мама обратилась к папе и слышать которую не мог никто, кроме папы и меня, она задумалась и согласилась со мной.

Эта история случилась в конце лета 1937 года. У папы был отпуск, и они с мамой повезли показать меня моей прабабушке Лиустинии Ивановне Зуевой. В дороге я заболела – болело ухо, а может быть, за ухом. Когда мы приехали, меня уложили в большой комнате, соорудив постель на широком длинном столе, накрытом белой простыней. Стол огородили стульями с высокими резными спинками. В руки мне дали мою любимую куклу (ее сшила моя мама, приделав к тряпичному тельцу голову от старой фабричной куклы). Я крепко прижала куклу к себе, затихла. Взрослые подумали, что я сплю, закрыли дверь и ушли.

Я оглядела комнату – все было незнакомо. В открытом окне видно было дерево, листья на нем дрожали, а веточки плавно раскачивались. Некоторое время я следила за ними и слушала, как где-то на улице шумят и смеются люди. Спать мне не хотелось. За ухом болело. Я захотела к маме. Начала хныкать – не идет. Громче, еще громче, закричала… Мама рассказывала, что, когда я капризничала, орала так, что прибегали соседи – узнать, не случилось ли чего. В ответ на мой крик открылась дверь и в комнату быстро вошла маленькая, сухонькая бабушка в белом фартучке. Она подняла брошенную на пол куклу, подала мне, приговаривая ласковые и нежные слова. Я перестала орать – бабушка меня на некоторое время заинтересовала. Лицо у нее было загорелое, совсем коричневое, а на нем белые морщинки. Когда она улыбалась или смеялась, морщинки исчезали, а когда переставала улыбаться, они появлялись. Очень весело!

Но скоро и это мне надоело. Я вновь заорала: «МАМА!» Бабушка хватала все, что попадалось под руку, и показывала мне, размахивала руками, приплясывала. Не помогало! Мне нужна была только моя мама! Перепробовав, видимо, все известные ей методы, бабушка побежала на кухню в поисках очередной игрушки, смеясь, схватила железную заслонку от русской печи, маленький ухват, подскочила ко мне и стала выбивать ухватом по заслонке какой-то ритм, иногда поднимая их над головой и подпрыгивая, как маленькая девочка. Уж точно ничего подобного я в своей коротенькой жизни еще не видела! Я перестала реветь и звать маму, села на столе и начала хохотать так же громко, как только что орала. Прибежала молоденькая женщина с румяным лицом и крикнула:

– Баба Зуя! Мы не начинаем, ждем тебя!

Баба Зуя сложила свои веселые орудия, взяла меня на руки, укачивая и напевая сонную песенку. Слова колыбельной перемежались певучими просьбами не плакать, так как ее ждут и не начинают. Я не понимала, кто и чего не начинает, но все равно – баба Зуя мне очень понравилась! Я устала, глаза закрывались сами. Мне было хорошо, и я уснула.

Когда проснулась, увидела, что лежу уже не на столе, а в кроватке, которую поставили в темном углу. Рядом стояли мама и папа. Папа нежно гладил маму по голове, а потом, сняв очки, стал целовать ее. Мама повернулась ко мне. Я с интересом смотрела на родителей. Мама вздрогнула и, поворачивая папино лицо ко мне, сказала:

– Гляди, как ребенок смотрит на нас, как взрослая!

И они оба внимательно уставились на меня, а я не могла сказать, как мне хорошо с ними, – ведь я еще не умела говорить! Первые внятные фразы я произнесла только через три или пять месяцев.

Помню, как мама сшила мне белое пикейное пальто и шапочку, одела меня и подвела к зеркалу. Я очень себе понравилась, побежала к бабе Лине и сказала:

– Смотри, какая я замечательная!

Об этом бабушка Лина рассказала, когда я училась в девятом классе. Еще она говорила, что я почти не картавила, даже букву «р» научилась говорить быстро. Слово «замечательно» было любимым у моего папы и, конечно же, часто относилось ко мне.

Когда мне было года три или четыре, к нам в гости приехал родственник, мальчик лет семнадцати-девятнадцати. Его звали Боря, он мне очень понравился. Друзей здесь у Бори не было, поэтому он всегда брал меня с собой, когда отправлялся на прогулку или в кино. Однажды мы пошли с ним на фильм о революции. Сидели на первом ряду, Боря держал меня на коленях. На экране солдат со страшным, некрасивым лицом прикладом винтовки стал бить тетеньку. Я страшно возмутилась, сползла с Бориных колен и быстро по ступенькам поднялась на сцену. А солдат на экране уже бил мальчика. Я подбежала к экрану и кулачками стала колотить по полотну, заливаясь слезами и крича: «Не смей, не смей!» С трудом Боря стащил меня со сцены. После этого мама больше ни с кем не разрешала мне ходить в кино, только с ней и с папой, а я еще долго не могла вспоминать случившееся спокойно, без истерики.

Маркиз

На день рождения в два года мне подарили щенка и сказали, что это комнатная собачка, мальчик. Маме щенок очень понравился. Ему соорудили постельку в коробке, а так как щенок был еще совсем маленький, коробку ставили между моей и маминой кроватью. Так маме было легче присматривать за ним. По ночам он плакал, жалобно и очень визгливо. Мама брала его на руки, заворачивала в теплое одеялко, которое сшила специально для него, поила теплым молочком, и он, сытый, согретый, обласканный, засыпал до утра. Долго не могли подобрать щенку подходящее имя. Его все любили, я же боялась с ним играть, так как однажды неосторожно подняла его со стула и уронила. Щеночек так долго и безутешно плакал, что и я вместе с ним горько рыдала до тех пор, пока мама не взяла нас обоих на руки и не стала успокаивать, приговаривая: «Ну какой же ты обидчивый и нежный, прямо настоящий маркиз!» Вошедший в этот момент папа, услышав последнюю фразу, сказал:

– Ну вот и придумали щенку имя. Пусть он будет Маркиз.

Со временем Маркиз стал самой любимой моей игрушкой и самым верным другом. Он немного подрос, но так и остался маленькой собачкой. Пушистая шерстка была белой со светло-коричневыми пятнами, хвостик маленький, завернутый кверху. Всегда веселый и улыбчивый, Маркиз нравился всем, к тому же, как мне казалось, он был очень умным.

Мы жили на квартире у женщины по прозвищу Раскащица – то есть «Рассказчица». Я тогда думала – это потому, что она все время что-нибудь рассказывала. До сих пор так и не знаю точно, откуда взялось такое прозвище. У нее был двухэтажный дом, на первом этаже жила она с сыном, на втором – мы. У нас было три комнаты и очень большая веранда под крышей. На наш этаж вела совсем новая лестница – старую заменили перед нашим приездом. От лестницы очень приятно пахло деревом, я хорошо помню этот запах (вообще очень много моих воспоминаний связано с запахами). Веранда и лестница были для нас с Маркизом любимыми местами для игр. Мы играли в догонялки на веранде и носились по лестнице до упаду, хотя для наших коротеньких ножек она была серьезным препятствием.

Как-то в начале лета папа привез из командировки коробку мармелада в шоколаде. Пока взрослые разговаривали, мы с Маркизом тихонько взяли коробку и быстро опустошили ее. Довольные и счастливые, вымазанные шоколадом, мы сидели на ступеньках веранды, радуясь, что напроказничали. Взрослые только посмеялись. В следующий раз папа принес мне первый в ту весну зеленый огурчик. Он был весь в пупырышках, а когда папа разрезал его, по веранде разлился необыкновенный аромат! Я стала нюхать воздух, папа засмеялся, поднес огурчик к моему носу и сказал:

– Вот так пахнет этот огурчик – он самый первый и самый ароматный. Он только что рос на грядке, его сорвала наша хозяйка для тебя.

Всякий раз, когда весной я ем свежий огурец, передо мной возникает картина: веранда, прыгающий Маркиз и мой папа, дающий мне понюхать и съесть ароматный вкусный огурчик.

Однажды я на несколько минут осталась одна в большой комнате – мама вышла за какой-то вещью. Я взяла стул, придвинула к окну, залезла на стул, открыла створки и высунулась наружу. Внизу Маркиз прыгал вокруг большой клумбы и, глядя на меня, заливался лаем. Мне захотелось к нему во двор. Я подалась вперед, протянула руки к Маркизу и – полетела вниз. Под окном росло раскидистое дерево. Я упала на ветку, ветка согнулась, и я покатилась по ней, а затем шлепнулась в самый центр клумбы. Маркиз перестал лаять, а в окне показалась моя мама. Она была очень испугана, лицо совсем белое. Еще через мгновение она была рядом со мной.

Я даже не испугалась. Просто только что была в окне, а теперь уже в клумбе. Зато испугалась мама. Она схватила меня на руки и помчалась по улице, за нами Маркиз, за ним хозяйка, а я смеялась. Мне было весело. Прибежали в поликлинику с мамой и Маркизом. Там было много людей. Они сидели на лавках вдоль стен, а некоторые стояли. Все чего-то ждали. Мама громко крикнула:

– Мне срочно надо показать ребенка врачу, девочка упала со второго этажа.

Заговорили все сразу, одни сочувствуя, другие – негодуя, что мать не уследила за ребенком. Некоторые встали со своих мест посмотреть на меня. Почти сразу нас пропустили в кабинет к доктору. Меня долго осматривали, спрашивали, больно или нет, трогали ручки, ножки, голову, животик. Я хохотала, было очень щекотно. Особенно весело было, когда Маркиз пролез через неплотно закрытую дверь. Люди за дверью затихли, прислушиваясь к тому, что говорил доктор. Он задавал маме разные вопросы, особенно интересовало его, как, куда и на что я упала. Но мама не видела, как я падала, и мало что могла рассказать – все видел один Маркиз. Я пыталась объяснить, как все было, но взрослые почему-то не понимали меня. В конце концов нас отпустили, но сказали, что, если у меня что-то заболит или поднимется температура, нужно будет показаться врачу. Втроем – встревоженная и грустная мама и веселые мы с Маркизом – мы вернулись домой. У ворот нас встретила хозяйка, тоже встревоженная и озабоченная. Папы дома не было. Женщины охали, вздыхали – ведь неизвестно, что еще будет дальше! Я опять пыталась рассказать, как падала, а Маркиз прыгал возле меня и лаял, как бы подтверждая мои слова: «Да, действительно, все было именно так!» Ох уж эти взрослые! Никак не могли понять нас – ни меня, ни Маркиза!

Наступила осень. На улице шел дождь, было неуютно, холодно. Нам с Маркизом надоело играть на веранде. После моего падения окна во всем доме стали закрывать на защелки, которые я не могла открыть. Мама пошла за продуктами и велела нам с Маркизом вести себя хорошо, не выходить на улицу, играть дома. У самой двери она остановилась и строго спросила: «Обещаете?» Я ответила: «Обещаем!» Маркиз тоже сказал: «Гав!»

Мама ушла. Играть в догонялки и прыгать не хотелось. Мы сели на ковер под столом в центре большой комнаты. Стол был накрыт толстой белой скатертью с выпуклыми белыми розами. А ведь я сама видела раньше – на клумбе розы были красные и розовые. Накануне в маминой шкатулке для рукоделия я заметила красивый розовый карандаш, который назывался «химический». Я встала и подошла к столику, Маркиз поплелся за мной. На столике стояла шкатулка – тоже очень красивая, покрытая мелкими ракушками и с золотым замочком, который открывался без ключа. Я дотянулась до шкатулки, подтащила к краю столика, открыла, засунула руку внутрь, нащупала карандаш и достала его. Подпрыгивая от радости, сказала Маркизу:

– Мы с тобой сделаем маме подарок.

Маркиз одобрил мою затею веселым лаем.

Мы снова уселись на ковер. Я послюнила карандаш, так как сухой он не хотел красить, и начала раскрашивать розы на белой скатерти. Маркиз наблюдал за этим молча, иногда вопросительно поглядывал на меня, смешно наклоняя голову. Мне это не нравилось. Я недовольно спрашивала его:

– Ты что, не понимаешь? Это же красиво!

Он неуверенно вилял хвостом и молчал. Когда я дошла до середины скатерти, раздались шаги на лестнице – возвращалась мама. Я огорчилась, что не успела раскрасить все. Вошла мама, я кинулась к ней и радостно сообщила:

– Мы с Маркизом сделали подарок!

Правда, Маркиза со мной рядом уже не было. Он, опустив голову, попятился и быстро скрылся под маминой кроватью. Мама, не раздеваясь, поставила на пол сумку с продуктами и странно посмотрела на меня, не говоря ни слова. Вид у нее был совсем не радостный. Я попыталась еще раз обрадовать ее:

– Смотри же, как красиво!

Мама грозно сдвинула брови, а Маркиз виновато заскулил под кроватью. Я совсем обиделась на них обоих, а мама молча сняла пальто, сдернула скатерть со стола и бросила в корзину для грязного белья. Так же молча разгрузила сумку. На мои претензии, что я так старалась сделать подарок, а он ей почему-то не понравился, она не обратила никакого внимания.

Я обиделась еще сильнее, забилась в угол и стала тихо плакать. Маркиз все еще скулил под кроватью. Ему было меня совсем не жалко. Я горько думала, что меня никто не любит, и Маркиз тоже, а я считала его другом! «Не выйду из этого угла, пока папа не придет с работы. Я ему все расскажу, и про Маркиза тоже», – думала я. Наконец Маркиз тихо подполз ко мне, стал лизать руку, а потом лицо, залитое слезами. Мама тоже вспомнила обо мне. Она подошла к нам, села на корточки и сказала Маркизу:

– Ты почему разрешил ей безобразничать? Зачем так портить красивую вещь?

Маркиз виновато прятал глаза, часто переступал лапками, а хвостик поджал так, что его не было видно вовсе. Всегда веселая, улыбчивая мордашка была такой серьезной, растерянной, озабоченной, что маме стало жаль собачку. Но особенное зрелище представляла собой я! Все лицо перемазано красным карандашом. Рот, как у клоуна, до самых ушей. Из углов рта на голубое платьице текли красные потеки. Руки оставляли след на всем, к чему прикасались. Мама, глядя на все это, засмеялась. Играть дальше роль сердитой и строгой больше не было сил. Она схватила меня на руки, стала целовать и кружиться со мной по комнате. Маркиз был озадачен и некоторое время боязливо смотрел на нас с мамой, сидя у стенки в углу, а когда понял, что гроза миновала, залился громким лаем и тоже стал кружиться, гоняясь за своим хвостиком.

Вечером, когда пришел папа, в доме царили мир и покой, а «следы преступления» были скрыты. Ребенок веселый и чистенький, собачка радостная и ласковая. Правда, скатерти на столе не оказалось. Все же мама рассказала папе, какой «подарок» я ей сделала. Измазанную мной белую скатерть отнесли в красильную мастерскую, там скатерть покрасили в бордовый цвет, и она долго еще служила нам. А Маркиз оставался моим любимым и верным другом детства до самой войны. Потом он куда-то исчез. Должно быть, погиб – или просто убежал, хотя это маловероятно. Я долго ждала, что Маркиз наконец вернется ко мне. Но он так и не вернулся.

Токмак

У моего папы был отпуск в июне. Мы поехали к бабушке Лине в Киргизию, в город Токмак, где жила их большая семья. Отправились поездом. Мне все было очень интересно – я впервые ехала на поезде. Там было много отпускников, все с семьями. В вагоне было много детей. Собирались в коридоре, кто-нибудь из старших организовывал игры, так что ни проводникам, ни взрослым спокойно пройти было невозможно, мы носились по коридору без устали. Тихо было только во время обеда и ужина, когда мы спали, и то по своим купе нас загоняли с большим трудом. На крупных станциях мы выходили гулять по перрону с папой и мамой. Там стояло много ларьков, где продавали газеты, книжки, всякие сладости. А еще бабушки торговали фруктами, овощами, вареной картошкой, всякими булочками, пирожками, кренделями. Все так интересно и так вкусно! Бабушки и тетеньки уговаривали папу и маму и всех других, кто гулял по перрону, купить их товар. А я весело кричала и смеялась – так мне это нравилось.

Мы остановились на станции Луговая. Здесь выходило много пассажиров, люди столпились у дверей. Папе удалось выйти, а мы с мамой остались в вагоне. Я все время просила купить мне яблочный пирог, мне он очень нравился. Папа сказал, что все купит и принесет сам. Я поняла, что гулять по перрону мы не пойдем. Там была целая толпа людей. Все были чем-то озабочены, что-то громко выкрикивали, тащили чемоданы, мешки, узлы. Шли сплошным потоком, казалось, что это никогда не кончится. Мама беспокоилась, что папа в этой толпе потеряется и отстанет от поезда. Мы открыли окно и стали смотреть, где наш папа. Наконец мы его увидели – он пробирался через толпу, подняв мой любимый пирог над головой. Подошел к нашему окну, подал маме пирог. Затем, поправив очки привычным движением – он всегда так делал, когда волновался, – немного помедлил и сказал:

– Машенька, сегодня в четыре часа по московскому времени началась война с Германией.

Мама сильно вздрогнула и выронила пирог. Он упал на перрон, а мама без сил опустилась на полку.

Это было 22 июня 1941 года. 23 июня мы приехали в Токмак. Все люди вокруг нас были очень встревожены, печальны. В разговорах постоянно слышалось слово «война». Я тогда не понимала, что это такое, – мне было всего пять лет. И все же я почувствовала, что произошло что-то ужасное, что заставляет людей страдать. Однако в семье бабушки нам все были рады.

На следующий день нас – меня и младших сестер Валю и Лиду – послали в хлебный магазин за хлебом и печеньем к чаю. Дорога была интересная. Каждый дом был огорожен сплошным невысоким забором, через который даже я могла перелезть. Мне сказали, что этот забор называется «дувал» и сделан он не из кирпича или дерева, как у нас в Сибири, а из самана. Очень непонятные слова, но я не хотела выглядеть глупой и невежественной, поэтому молчала и старалась все запоминать. Вокруг было много деревьев, на которых росли фрукты. Мне очень хотелось сорвать их и попробовать, но я пересилила это желание и шла молча, слушая, что мне рассказывали девочки.

Вдруг я увидела очень странных птиц, вроде петухов, только гребешок у них был не на макушке, а под клювом, очень большой и некрасивый. Эти «петушки» наклоняли головы, вытягивали шеи, издавали какие-то странные звуки и бежали за нами. Я испугалась, схватила Валю за руку и потянула назад. Она спокойно сказала:

– Они за дувалом и к нам не подбегут. Это не петушки, а индюки, – и добавила: – Запомни, без меня и Лиды ты не должна никуда ходить, тебя могут схватить взрослые дяденьки-киргизы и увезти вон на те горы. Видишь, какие они высокие, а на вершинах снег? Ты можешь там замерзнуть!

Валя остановилась и показала на красивые, как на картине, голубые горы, покрытые белым снегом. Горы были видны между высокими зелеными деревьями, росшими по обе стороны дороги, по которой мы шли. Мне стало так страшно, что я даже замерзла, хоть на улице и было жарко.

Мы шли по каким-то небольшим переулочкам с красивыми домами – они были покрыты соломенными крышами, а перед домами устроены цветники. Я никогда не видела ничего подобного, прыгала от восторга и была очень счастлива. На нашем пути оказался пустырь без травы и цветов – просто лежал чистый горячий песочек. Мои ноги проваливались в этот песок, сандалики стали тяжелые, я с трудом шла. На песочке сидели мальчишки, в руках у них и на песке были какие-то косточки – как у мамы на столе, когда она готовила холодец. Я снова остановилась посмотреть, что они делают с этими косточками. Лида вернулась, взяла меня за руку:

– Пойдем, они играют в альчики – это игра такая.

Дальше мы шли по широкой улице с высокими домами и высоченными, до самого неба, деревьями. Лида сказала, что это пирамидальные тополя. От них на дорогу ложилась густая прохладная тень. По обе стороны дороги текли быстрые ручейки, проходили маленькие лошадки, которые везли большие повозки. Лида пояснила:

– Это не ручейки, это арыки. А маленькие лошадки – ишаки.

От любопытства и удивления у меня пересохло во рту, я все время пыталась что-то проглотить и никак не могла. Валя заметила это, и они с Лидой стали смеяться надо мной. Подошли к повозке, на которой были установлены стеклянные большие воронки, а в них вода разного цвета, внизу трубочка и маленький краник. Тетенька взяла стакан, налила в него розовой водички и протянула мне. Вале она сказала:

– Не видишь, что ли, ребенок пить хочет.

Я выпила эту вкусную водичку, девочки тоже выпили такую же. Валя отдала тетеньке деньги, и мы пошли дальше.

Остановились около магазина. В открытую дверь было видно, что там много народу. Валя зашла туда, а нас с Лидой оставила на улице. Я с интересом наблюдала за проходившими людьми. Одежда на них была разная и очень странная. На улице жарко, а дяденьки ходили в толстых теплых пальто, похожих на халаты, а на голове – теплые белые шляпы. Мимо прошел странный зверь, огромный, с двумя горбами и слюнявым ртом. Я испугалась, прижалась к Лиде. Дяденька медленно вел зверя на длинной веревке. Зверь шел, гордо подняв голову, и ни на кого не смотрел. Дяденька заметил меня, улыбнулся и сказал:

– Хочешь подержать веревку? Верблюд тебя не тронет, он ученый.

Я спросила:

– Он, что ли, читает?

Все засмеялись. Веревку я держать отказалась – страшно. Лиде скоро стало скучно со мной, и она решила пойти к Вале в магазин, а мне наказала не отходить от магазина и ждать их. Я обещала. Девочки долго не появлялись. Мое внимание привлек мальчик, примерно такого же возраста, как и я. На голове у него была красивая бархатная шапочка, расшитая цветными нитками. Мальчик ловко делал из бумаги кораблики и пускал их в арык. Кораблики быстро исчезали за поворотом – их уносило течением. Сколько времени прошло, я не знаю. Я стояла в сторонке и наблюдала за мальчиком и корабликами. Потом из магазина вышла бабушка в широком платье и черном платке, взяла мальчика за руку и увела. Последний кораблик задержался, зацепившись ненадолго за какую-то веточку, затем отцепился и поплыл. Я пошла за ним, забыв обо всем, а когда подняла глаза, то совсем не узнала места, где оказалась. Магазина не было, голубые горы исчезли. Я стояла на незнакомой улице совсем одна, даже прохожих не видно. Я заплакала. Мне стало очень страшно.

Вскоре по улице прошла женщина. Заметив меня, она наклонилась и участливо спросила:

– Девочка, кто тебя обидел?

Я рыдала, не в силах сказать что-либо вразумительное. Стали собираться люди:

– Чья девочка? Почему одна? Откуда пришла?

Единственное, что пришло мне на память, это наказ Вали не ходить одной, так как дяденьки-киргизы увезут меня в горы, где снег, и там я замерзну.

– Значит, – сообразила женщина, – она потерялась на центральной улице, где видны горы.

Несколько взрослых повели меня назад. Оказалось, что я забрела очень далеко на окраину. Наконец мы вышли на знакомую улицу, и я увидела горы, но не узнала ни одного дома – я их не разглядывала, потому что все время смотрела только на кораблик. Дошли до знакомого магазина. Я радостно закричала:

– Я здесь была!

В магазине ни Лиды, ни Вали не оказалось. Милая женщина меня не бросила, а вместе с еще двумя спутниками пошла со мной дальше. Очень здорово, что по дороге к магазину я интересовалась всем, что меня окружало, так что оттуда моих спутников я вела уже сама. Мимо высоких тополей, мимо поляны, где играли в альчики, мимо индюков, сада с фруктами, домов с красивыми цветниками и мимо дувала.

– А вот сейчас, за углом, будет наш дом! – радостно закричала я и побежала со всех ног. Откуда только взялись силы! Спутники едва поспевали за мной.

Уже темнело, солнце клонилось к закату. Все члены семьи, кроме бабушки и ее мужа, маминого отчима, искали меня по городу, даже подключили милицию. А я пришла сама! Бабушка кинулась ко мне, а мамин отчим, поблагодарив моих провожатых, поднял указательный палец вверх и воскликнул:

– Вот это ребенок! В чужом городе сама нашлась!

Вскоре прибежал мамин брат Петя – узнать, не нашлась ли я, а увидев меня, тут же убежал назад, чтобы дать отбой поискам.

Вечером усталые взрослые собрались за столом. Обсуждали пережитое за эти два дня – начало войны и мою пропажу. В таком составе семья больше никогда не собиралась.

Через два дня папе удалось достать обратные билеты, и мы уехали.

Дорога домой показалась мне длинной, скучной и совсем неинтересной. Свою полку папа уступил женщине, которая везла старую больную мать, а сам расположился на верхней боковой. Мы ехали в общем вагоне. Чай и воду нам не носили. Поезд подолгу стоял на остановках, и папа успевал достать кипяток и купить еды для нас и для женщины со старушкой. Иногда наш поезд останавливался просто в поле. Однажды он стоял так долго, что я подумала – дальше мы не поедем, машинист не видит дороги. Вокруг стоял дым и пахло горящим сеном и хлебом. Я видела, как горела земля. Мама сказала:

– Это горят поля, а кажется, будто горит земля. Плохие люди подожгли поля, чтобы у нас не было хлеба.

Когда поезд тронулся и колеса застучали вновь, я заснула у мамы на руках. Мне снились страшные, как Баба-Яга в книжке, злые-презлые люди в черных одеждах. Их было много. Они шли по полю, держа в руках зажженные спички, и поджигали лотки с хлебом, стоявшим по всему полю, до самого горизонта. Я пыталась им помешать, отнимала спички, но их было очень много. Я звала на помощь маму и папу, их не пускали ко мне, я дралась… Вдруг я услышала голос папы:

– Маша, она заболела, она мечется, у нее горячий лоб.

Я открыла глаза. Смотреть было горячо. Я лежала у папы на руках, мама склонилась надо мной. Оба расстроены. Папа отдал меня маме, а сам куда-то пошел. Вскоре он вернулся с тетей доктором из соседнего купе. Она послушала меня трубочкой, посмотрела горло. Сказала маме, что сейчас принесет лекарство и скажет, что надо делать.

Мы ехали так долго, что, казалось, никогда не приедем домой. Я лежала. Мне давали какие-то противные порошки, доставали кипяток, заваривали чай с медом. Мама всю свою жизнь была обязательным, точным и пунктуальным человеком – наверное, сказывались немецкие гены. Вот и сейчас она делала точно по времени все, что требовалось. Кто-то предлагал молоко, но я с самого раннего детства не могла его пить – оно выскакивало из меня вон, и мама благодарила и отказывалась. Где-то кричали, смеялись и плакали дети, но играть не хотелось. Я слушала, как разговаривают взрослые и равномерно стучат колеса вагона. Все время хотелось спать.

Доктор часто навещала меня.

– Самое хорошее лекарство – сон, – говорила она маме. – Не будите ее. Пусть спит, а лекарство дадите, когда проснется.

Во время болезни у меня часто сильно поднималась температура. Это всегда сопровождалось одинаковыми ощущениями. Я четко видела, как огромное, бесформенное, мягкое и обволакивающее, страшно тяжелое образование, то ли облако, то ли гора, наваливалось на меня – сначала на грудь, потом на горло, на голову… Давило так, что было невозможно дышать. Я задыхалась, а потом, видимо, теряла сознание. В такие моменты мама боялась, что я умираю. И надо же мне было заболеть в дороге, да еще в таких условиях! Спасибо моим родителям, тете доктору и соседке со старенькой мамой – сообща они меня выходили. В Новосибирске я вышла из вагона сама, держа маму за руку. Мы очень тепло распростились с нашими спутниками. Мама, утирая слезы, благодарила их за помощь.

Своим родителям я стоила очень дорого. Перед родами у мамы развилась эклампсия – тяжелое осложнение беременности. Когда она потеряла сознание, папа повез ее в абаканскую больницу на служебной легковой машине вдвоем с водителем. Был январь 1936 года, мороз под сорок, страшная метель. Маму закутали в теплые одеяла, а папа в спешке оделся легко, забыл даже взять рукавицы или перчатки. Дорогу занесло снегом, машина часто застревала. Нужно было расчищать дорогу, а лопата была одна, и кому-то одному приходилось работать просто голыми руками.

И все-таки маму успели довезти до больницы живой. Надо отдать должное тамошним замечательным врачам, настоящим специалистам, не по своей воле оказавшимся в Сибири. Если бы не их знания, опыт и умение, не было бы в живых ни мамы, ни меня. Сутки врачи боролись за нашу жизнь. Наконец у мамы заработали почки, а меня вытащили щипцами. После родов мама временно ослепла и несколько дней не могла увидеть меня. Потом зрение вернулось.

Когда решали, оперировать маму или применить щипцы, папа страшно боялся потерять ее. Моя бабушка Лина сказала доктору:

– Не надо оперировать. Она очень здоровая женщина, она родит, только вы ей помогите.

И все получилось, однако осложнения остались на всю жизнь. После моего рождения маме сказали, что у нее не будет больше детей. Я росла любимым забалованным ребенком, и любая моя болезнь становилась для родителей страшным горем, а мама просто теряла голову. Они с папой очень меня любили.