Лабиринт без права выхода. Книга 1. Загадки Ломоносова

Сказка и быль

Начнём с названия: и у Жуковского, и у Пушкина произведение называется «Сказка…». Ничего не подозревающий Василий Андреевич пишет, как и договаривались, именно сказку со всеми её непременными элементами и атрибутами, поэтому у него она начинается правильно – с зачина: «Жил-был царь…». В структуре любой сказки зачин (жили-были; в некотором царстве, в некотором государстве; не близко, не далёко, не низко, не высоко и т.д.) играет очень важную роль: он отрывает слушателей от обыденной обстановки, предлагает перенестись в вымышленный мир; настраивает их не только интонациями голоса сказочника, но и определёнными словами на процесс слушания именно сказки, что требует особого внимания и заинтересованности. Жуковский знает это и всё делает «как надо».

Пушкин это, безусловно, тоже знает, но делает «как не надо». В его произведении нет никаких зачинов; он настраивает слушателя не на сказку, а на инсценировку неких событий. Можно даже мысленно пометить: «Акт первый, картина первая. Поздний вечер. На сцене – три девушки. Они прядут и разговаривают».

Жуковский, как это и положено в сказке, первым делом представляет слушателям-читателям главного героя: «царь Берендей до колен борода». Пушкин же сначала выводит на сцену неких девиц. Они не титульные персонажи, но так автор, очевидно, хочет подчеркнуть их особую роль для завязки сюжета.

Итак, на виртуальной сцене – три (как мы и полагали выше) девицы. Они сидят под окном. Наш проснувшийся внутренний режиссёр ошеломлён: предлог «под» означает нахождение ниже указанного уровня. Сидеть под окном можно только на улице на завалинке, но девушки, как известно, находятся в доме. В помещении же, чтобы оказаться под окном, нужно сидеть или даже лежать на полу; на лавке сидят у окна. Что бы автору не написать, например: «Три девицы у окна засиделись дотемна», но нет, он выбрал почему-то именно этот странный вариант сидения под окном. Ещё одна загвоздка: дело происходит поздно вечером, но в описанной Пушкиным сцене нет даже намёка на какое-либо освещение светлицы лучиной, свечой или в крайнем случае – луной.

И вот в этих потёмках, сидя под окном на полу, обычные рабочие девицы – ткачиха и повариха с какого-то перепугу на полном серьёзе мечтают стать ни много ни мало царицами. Более того, они вовлекают в эти идиотические матримониальные мечтания малолетку, которая пока ещё ничему не научена и, исходя из её варианта обольщения царя, скорее всего, выполняет в этом доме роль няньки. Автор не объясняет ни причину помешательства девиц, ни то, как у их забора поздно вечерком, то есть почти ночью, оказался царь, стороны той государь.

Остаётся загадкой и то, почему ненормальные полуночницы не закрыли в столь позднее время дверь в доме. Конечно, в каких-нибудь ну уж самых дальних и глухих деревнях у людей такой привычки могло и не быть, но цари-то живут не в деревне, и даже не просто в городе, а в столице, где лихой народ, особенно «поздно вечерком», так и шастает по улицам. А каким образом царь, который только что стоял «позадь забора», в мгновенье ока оказался в светлице?

Вызывает изумление и то, как ведут себя девицы, когда почти ночью во время их мирной, хотя и глупой беседы в светлицу вламывается какой-то мужик (поди-ка, рассмотри сразу в потёмках, что это царь!). Прямо воительницы-амазонки: ни крика-визга, ни обморока от испуга, будто только и ждали этого. В общем – белиберда какая-то…

Но всё встаёт на свои места, если предположить, что дело происходит на Севере России. Только тут в летнюю пору даже ночью не нужно никакого освещения. Есть ответ и на вопрос, где сидели полуночницы. Дело в том, что на Архангельском Севере, по свидетельству уже упоминавшегося нами историка-краеведа В.В. Крестинина, строгие отцы во избежание разных соблазнов не разрешали девушкам сидеть у окон – только в глухих простенках.

Кроме простенков в избе было ещё одно «глухое» место – красный угол, где стояли иконы; в ряде губерний оно имело также название «подокно» (см. словарь В.И. Даля). Поэтому сидеть подокно (под окном) значило и сидеть под образами в красном углу. Правда, в избе занимать это место в обычные дни мог только глава семьи, а в праздничные дни сюда усаживали самых дорогих гостей; красный угол вообще относился к мужской части дома. Чисто женской его частью была светёлка (светлица), в которой девушки во время работы могли сидеть как в простенках, так и «под окном», то есть в углу, который здесь не был красным, то есть украшенным иконами (комната-то не жилая, рабочая).

Светлицы (светёлки) не то же, что горницы. Рубленая горница как вторая изба или парадная (передняя) комната в структуре северного дома-комплекса получила распространение только в конце 19 – начале 20 века. Известный этнограф 19 века П.Н. Рыбников⁸⁰ вообще не упоминает о ней. А вот не отапливаемое, но хорошо освещённое специально прорубленными окнами помещение, выделенное на чердаке, повети или в сенях, исстари было в каждом доме. Зимой им практически не пользовались, а в тёплое время года члены женской половины семьи здесь «пылили»: ткали, пряли, вязали, шили; тут же хранили не соответствующую сезону верхнюю одежду, уложенную в большие плетёные корзины – коробейки.

Где бы ни находилась такая светёлка, человеку, вошедшему в дом и услышавшему голоса, нетрудно было сориентироваться, откуда они доносятся. Поскольку помещение было не жилое, внутренние (не выходящие на улицу) стенки его забирались (набирались) досками, то есть устраивалась так называемая заборка, забор. Конечно, стоя позадь заборки, можно прекрасно слышать всё, о чём говорится внутри светлицы.

Нахождение у такой стены царя в реконструкции событий, сделанных Пушкиным в своей мениппее, тоже вполне объяснимо. В мае 1702 года Пётр I в третий и последний раз прибыл с рабочим визитом в Архангельск. В июне, самом светлом месяце года, он несколько дней провёл в деревне Вавчуга у крестьян-кораблестроителей Бажениных (братья, как мы уже говорили, жили вместе в одном большом доме).

Здесь он принял участие в спуске на воду первых баженинских кораблей «Святой верховный апостол Андрей Первозванный» и «Святой и славный пророк и креститель Господен Иоанн». А затем и сам несколько дней, как потом писалось в отчёте о его визите в Архангельск, «в пылу увлечения к преднамеренному благу, забыв величие и важность царского сана», работал на баженинской верфи, знакомился с производственными мощностями предприятия братьев, осматривал окрестности баженинской «вотчины».

В компании с сопровождавшими его Бажениными царь, пользуясь тем, что солнце на Севере в это время года вообще не заходит за горизонт, возвращался в большой крестьянский дом уже поздно вечером. Могли ли домочадцы в отсутствие хозяев и столь высокого гостя закрыть двери или даже просто завалиться спать? Поэтому девицы не засиделись нечаянно дотемна, как можно подумать, а, несмотря на поздний вечер, работали в светлице: пряли, коротая время в ожидании хозяев и их гостя. Кто-то ведь должен был помочь царю умыться, подать на стол, уложить в постель.

С последним было особенно сложно, так как Пётр, как известно, вообще не мог спать один. Солдат-денщиков, охранявших его неспокойный сон в обычное время, у Бажениных вполне могли заменить домашние работницы хозяев – ткачиха и повариха. Старовер Осип Баженин держал в своём хозяйстве наложниц и даже женился на одной из них, прогнав законную жену, из-за чего потом до самой своей смерти вёл тяжбу с холмогорским епископом Варнавой⁸¹.

В случае замены денщиков девицами, проведшими затем не одну ночь с уже разженившимся и свободным пока ещё от нового брака царём-плотником, заправски работавшим с хозяевами на верфи, ткачихе с поварихой не грех было помечтать о перспективе стать царицами. Об этом Пётр Алексеевич полушутя-полусерьёзно им мог и намекать – с него сталось бы.

Втянутой в их разговоры девицей «без профессии» вполне могла быть будущая мать М.В. Ломоносова. Мы уже говорили о том, что на холмогорской земле существовало предание, что она одно время работала нянькой у Бажениных. Но были ли в описываемое нами время маленькие дети в семье Бажениных? Да, энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона указывает, что в 1701 году у Фёдора Баженина родился младший сын Никифор. Во время визита царя в Вавчугу ребёнку шёл второй год, и в помощь матери на лето вполне могла быть взята нянька. Обязанности няньки в крестьянских семьях выполняли обычно свои или нанятые девочки-подростки 8-12 лет. Значит, по нашей реконструкции, в 1711 году, когда Елену привезли в Усть-Тосно, ей было уже около 20 лет.

А ребёнок-богатырь Никифор Баженин, с которым в 1702 году, возможно, нянчилась девочка Елена, и на самом деле обратил тогда на себя внимание высокого гостя. При случае Пётр I потом не забывал о нём спросить. Когда парню исполнилось 15 лет, государь отправил его на учёбу за границу, а по возвращении оставил при себе: Никифор работал в царской токарне, лично общаясь там с Петром Алексеевичем. После смерти бездетного дяди Осипа, а затем и отца Никифор был всё же отпущен домой, где стал продолжателем дела Бажениных. По своим чертежам он построил и спустил на воду два трёхмачтовых гукора – «Святой Никифор» и «Надежда». Похоже, именно такого сына и хотел для себя Пётр, «рекрутировав» для этого в 1711 году северных красавиц.

Сестрицы

Вот мы и разобрали «на составные части» первое действие мениппеи Пушкина. Оно полностью легло на исторически достоверные факты из жизни наших героев. Начинается действие второе – женитьба царя, беременность и роды «царицы». У Пушкина «царь недолго собирался: в тот же вечер обвенчался». А с кем венчался царь в жизни, если «невест», по нашей реконструкции, было как минимум три? Думаю, он вполне мог «обвенчаться» по очереди и в тайне от остальных «невест» со всеми привезёнными с Севера девицами. Ведь венчание было не настоящим, так как состоялось, пишет Пушкин, вечером, что по всем канонам недопустимо (по крайней мере без уважительной причины и соответствующего разрешения церковного «начальства»).

Петру же, как известно, было не привыкать к подобным представлениям. В роли священника мог выступить любой из оставшейся в имении Корчмина компании. В данном случае это могло быть сделано не для того, чтобы поиздеваться над церковными обрядами, а чтобы поддержать девиц, придать им смелости перед тем, что с ними должно было произойти, вселить хоть какую-то уверенность в абсолютно неизвестном им теперь будущем. А чтобы не было «утечки информации», ночью девицы должны были содержаться в отдельных комнатах, а днём находиться под неусыпным контролем. Чьим?

Выше в нашем гипотетическом конструкте мы уже ответили на этот вопрос – в истории трёх девиц роль сводни, свахи, сватьи (в разговорном языке это в определённом смысле синонимы, особенно если учесть, что никаких родственников со стороны «невест» здесь не было, а со стороны «жениха» – только Бабариха) играла, похоже, Екатерина. У Пушкина сватья баба Бабариха, как и реальная Екатерина в жизни трёх девиц, появляется только во «втором действии». Напомним ещё раз, что этимология имени свахи, как и имён других персонажей «Сказки о царе Салтане», литературоведами до сих пор не выяснена. И не удивительно. Ведь они подходят к этому делу со «взрослой» логикой, а Пушкин здесь, похоже, просто забавлялся, используя другую, детскую «логику».

Есть известный пример того, как дети дают прозвища друг другу: мальчика кличут Рыбаком. Взрослый человек решил бы, что парнишка любит и умеет рыбачить, но, оказывается, прозвище дано по фамилии – Жилин. Какая здесь связь? Выясняется, что прямая: Жилин – жилка; жилка – леска; леска – рыбалка; рыбалка – рыбак. Используя в разных вариациях этот примитивный, с точки зрения умного взрослого человека, приём линейной логики, Пушкин смог удачно зашифровать в именах персонажей (а также, как увидим позднее, топонимах) своей мениппеи нечто очень важное, «говорящее» и в то же время очень простое.

Мы уже попытались расшифровать имена царя, его сына и дочери. Теперь попробуем сделать это в отношении самого загадочного имени-характеристики в данном произведении. Итак, по нашей реконструкции, сватья (сваха, сводня) – это Екатерина. В феврале 1711 года она ещё не жена царя Петра, то есть – не царица, а только лишь его женщина, по-простому – баба царя. Как бы сказал в таком случае ребёнок: не царица, а бабарица (см. подобное словотворчество в книге К. Чуковского «От трёх до пяти»).

Однако на северо-западной части территории страны суффикс -ица в разговорной речи чаще всего заменяется суффиксом -иха: старостиха, лешачиха и даже девчиха – так, например, в детстве называла нас с сёстрами мама, когда сердилась за что-либо,– девчихи. Я в подобных случаях была Люсихой: «Ну, эта Люсиха дождётся у меня!». Когда мы, как маме казалось, бездельничали, она ругала нас барынями. Но вздумай она поднять статус субъекта сравнения, мы бы точно стали царихами, а уж никак не царицами, в том числе и по причинам хорошо просматриваемого семантического порядка: царица – настоящая жена царя, а цариха – та, что рядится под неё.

Поэтому, думаю, и получилась у Пушкина Бабариха – простая баба, любовница царя, какой и была на тот момент Екатерина. Не настаиваю, но сама лично полностью принимаю этот вариант.

В первый же вечер с помощью Бабарихи состоялось вечернее (то есть явно не настоящее) венчание царя с одной из девиц. По сказке – с той, которая обещала ему родить сына-богатыря. И по жизни первой «обвенчанной» была, скорее всего, Елена, которая меньше других смущалось происходящим. Ведь она знала гостившего когда-то в Вавчуге царя и не могла не помнить его самого и подслушанный им разговор.

Возможно даже, что в семье Бажениных, бывших свидетелями сцены подслушивания, её, чьи слова больше всего понравились царю, и называли, поддразнивая, царской невестой (царихой) или как-нибудь наподобие. А вот царь вряд ли узнал в красавице девочку-подростка, но её радость при встрече с ним, доверчивость, готовность выполнить любое желание должны были обратить на себя внимание.

Она не боялась его и поэтому, скорее всего, стала первой, кого он повёл «под венец», а затем – «на кровать слоновой кости». Эта кровать здесь, кстати, тоже может быть своего рода «опознавательным знаком»: царь Пётр был большой любитель резьбы изделий из слоновой кости. Он сам вытачивал в своей мастерской всевозможные резные изделия, которые потом с удовольствием раздаривал друзьям, а также «коллегам» – европейским монархам.

По сказке, царь после этой ночи уехал на войну, а «венчанную царицу», оклеветанную подругами-сестрицами и бабой Бабарихой, бросили потом с ребёнком в засмолённой бочке в море-окиян. Но ведь и в жизни было почти так же: узнавшую царя и проговорившуюся Елену, которая «с первой ночи понесла», на следующий же день отправили (вспомним ещё раз 26-й псалом Ломоносова: меня оставил мой отец и мать...) с Бажениным обратно на Север с приказанием срочно выдать замуж и проследить, чтобы никому не рассказывала подробности этой поездки.

Пётр при этом, наверное, немало досадовал: ведь матери в первую очередь не должны были знать имя отца своего ребёнка, чтобы растили не изнеженных и амбициозных царевичей, а обычных мужчин, умеющих и любящих трудиться. Теперь только от Осипа Баженина и двух его друзей-товарищей зависело, сохранится ли всё в тайне от будущего мужа Елены.

Есть ещё один важный нюанс, являющийся как бы фоном первой части сказки: «В те поры война была». То есть война уже идёт, а царь Салтан ещё занимается матримониальными делами и деланием детей? Ну да, всё как в реальной жизни: русский царь в декабре 1710 года узнал, что турецкий султан, у которого он в 1696 году отнял часть приазовских земель, объявил ему войну. Но выехал Пётр I к войскам, чтобы защитить свои турецкие земли, где он пока всё ещё владыка-султан, только 6 марта 1711 года, решив по дороге из новой столицы в старую, то есть именно в ту пору, когда ему объявлена война, свою главную личную проблему. По сути своей – это ещё одно подтверждение нашей версии.

Итак, в сказке ребёнок зачат и по злой воле вместе с матерью выброшен в бочке в море-океан. Кстати, и в реальной жизни повозка, увозившая девицу Елену в океан глухих заснеженных архангельских лесов, вполне походила на бочку. Тогда для дальних поездок использовали специальные небольшие сани, устройство которых представил в своей книге «Путешествие через Московию в Персию и Индию» (1711) голландский путешественник, которого в России звали Корнелием де Бруни (Корнелиус де Брюйн, де Брёйн).

Бруни писал: «Сани эти делаются так, что один человек может удобно улечься в них. Нужно иметь также свою постель, шубы и добрые одеяла, чтобы защититься от сильного холода. Задок саней покрывают рогожей, а всё остальное обивают сукном или кожею. Сверху сани покрываются мехом или кожей, подбитой сукном, или одной кожей для защиты себя от дождя и снега». Такие сани, обратил внимание Бруни, имели интересную конструктивную особенность: сзади и спереди (где ноги и голова) они были приподняты, а середина как бы утоплена. То есть укутанный со всех сторон человек лежит в таких санях, как в бочке.

Здесь нелишне вспомнить расхожее мнение пушкинистов, что у Александра Сергеевича ничего не было «просто так». Он, изучавший историю Петра Великого, не мог не знать книгу де Бруни, которая в 1711 году была напечатана в Голландии, а затем переведена на европейские языки, в том числе французский, на котором её и читали в России до 1873 года, когда она была переведена на русский. А.С. Пушкин, имевший первым воспитателем французского эмигранта графа Монфора, был билингвом, то есть двуязычным человеком (он даже первые свои произведения писал на французском языке). Конечно, он читал де Бруни, и совсем не случайно использовал в своей сказке не морскую ладью, как предполагал вначале, а именно описанную голландцем «сухопутную» бочку, мчащуюся в океане архангельских лесов.

И можно представить, как, лёжа в этой «бочке», горевала всю дорогу Елена, недоумевая, почему царь Пётр после венчания и ночи любви отправил её домой, а других девушек оставил при себе; чем же она ему не угодила, чем не понравилась? А вот у Пушкина:

Словно горькая вдовица,

Плачет, бьётся в ней царица;

И растёт ребёнок там

Не по дням, а по часам.

В сказке беда, приключившаяся с царицей, стала следствием интриг «сестриц» и Бабарихи. Но ведь об этом же должна была подумать и Елена! Это не царь её прогнал, а та баба, что состоит при нём. Ей не понравилось, что Елена с радостью пошла с царём, что он с восхищением смотрел на неё. И подруги позавидовали, что царь выбрал именно её. Это они оговорили её, а он всем был доволен и уже утром просил беречь себя, когда он уедет на войну, и обязательно родить ему сына.

И тогда она напомнила ему о том, что обещала это ещё восемь лет назад. Он внимательно посмотрел на неё, повернулся и быстро вышел из комнаты. Больше она его не видела. Её венчанный, как она думала, супруг оставил, без всякого объяснения, её и их сына «ещё в младенстве», то есть именно тогда, когда она, как он и просил, забеременела.

Наверное, она на всю жизнь сохранила обиду на своих нечаянных подруг и ту незнакомую бабу, которая готовила её к венчанию и стелила ей брачное ложе. Она ведь не знала планы царя. Не ведала, что венчание не настоящее и она – не царица. Не догадывалась о столь же горькой судьбе «сестриц». И тем более представить не могла, что через пару месяцев с «её» царём Петром будет помолвлена – не шутейно, а по-настоящему – их сваха-сватья: Пётр объявит о помолвке с Екатериной в Москве 6 марта 1711 года, перед выездом к войскам.

Но она знала, кто отец её сына, и верила, что когда-нибудь он вспомнит о них. И поэтому должна была подготовить Михайлу к этой встрече, рассказать о том, как поступили с ней её подруги. Они теперь, наверное, вместе с той свахой живут у её мужа царя, а её, несчастную, выгнали ни за что, ни про что.

Этот рассказ и дошёл, очевидно, до Пушкина, когда он гостил в семье внучки Ломоносова – Софьи Раевской. А от него узнали об этой истории мы, читатели его «Сказки…».

Феофан Прокопович

Переходим к следующему акту рассказанной нам истории. И в сказке, и в жизни главного героя, царского сына, проходит много времени – он уже взрослый. Но всё ещё находится в неволе: в сказке – в бочке, в жизни – в плену обстоятельств. В сказке проблема решилась достаточно просто. Гвидон просит помощи у морской стихии и получает её: бочку выбрасывает волной на берег, царевич выбивает дно узилища и выходит с матерью на волю. В жизни же Михайло не может пока выйти из образа крестьянина и начать жить как сын дворянина, поскольку это зависит от людей, ведающих тайну его рождения. И прежде всего от одного из самых близких царю Петру людей – Феофана Прокоповича.

В описываемых нами событиях зимы 1711 года в Усть-Тосно Феофан не принимал участия, так как жил и работал в это время в Киеве. Но вскоре он был вызван к царю, в его походный лагерь, поскольку, как полагают исследователи, Пётр любил с ним говорить. Однако о чём на войне могли говорить царь и преподаватель Киево-Могилянской духовной академии, каким был на тот момент Феофан? На войне, которая, как знал Пётр, могла закончиться для него весьма печально; с человеком, которого он до этого и видел-то, пожалуй, всего раза два – в 1706 году, когда Феофан читал проповедь в связи с приездом Петра в Киев, и в 1709-м, когда выступил с похвальным словом, посвящённым Полтавской битве.

Но, видимо, этих двух раз царю хватило, чтобы понять образ мыслей Феофана и его выдающиеся способности. Он почувствовал, что этот свободно мыслящий человек, просветитель – один из очень немногих людей в стране, кто, вроде бы, искренне и осознанно поддерживает его дела и начинания. А главное – киевский философ и ритор прекрасно образован и, кажется, может убедительно обосновать его, Петра, действия и начинания, публично подать их так, что ни у кого не останется сомнений в их целесообразности и законности.

На тот момент, весну 1711 года, Петру были нужны именно эти способности Прокоповича. Он нисколько не сомневался в правильности создания «резерва преемников», но законность их появления на свет, их будущие права на престол, порядок передачи власти лучшему из них нужно было обдумать, обосновать и оформить хотя бы черновым, так как детей пока ещё нет, документом.

Сознавая, что на этой войне его могут убить или взять в плен, Пётр должен был также позаботиться о духовном наставнике для этих детей, способном развить их личности, проследить за образованием. Как мы скоро увидим, будущий отец «резервистов» сделал правильный выбор: Феофан пестовал его детей до самой своей смерти, помог им получить прекрасное образование и найти своё место в жизни, спасал в трудные минуты, поддерживал материально.

Кстати, о детях: вы нашли их имена? Ищите, ищите – их было трое, и все стали известными учёными. Но Пушкин в своей сказке говорит о судьбе лишь одного из них, почему? Думаю, тогда его интересовал только Ломоносов. Но позднее Александр Сергеевич обратил внимание ещё на одного из них. По крайней мере, за несколько дней до дуэли, оборвавшей его жизнь, он занимался тем, что тщательно конспектировал (зачем? – удивляются биографы поэта) книгу, благодаря которой этот учёный стал известен в Европе даже раньше Ломоносова.

Но вернёмся к Прокоповичу, которому, по нашим предположениям, Пётр открыл свой замысел и поручил дать его законное обоснование. Феофан, конечно же, согласился (попробовал бы отказаться!), но предложил вернуться к проблеме, когда она приобретёт реальные очертания – то есть, когда родятся дети. И это случилось 31 октября, 8 и 20 ноября 1711 года. Правда, ни один из этих новорождённых не оставил впоследствии собственноручно написанной точной даты своего рождения (или до нас они не дошли); значительные расхождения были даже в годах. Но историки не оставляли поисков, так как все трое стали очень известными людьми, чьи имена сохранились до сих пор, и установили-таки истину.

Можно представить, как отреагировал на рождение тайных сыновей царь, какую радость и облегчение он испытал. Теперь надо только дождаться, когда дети подрастут, окрепнут, научатся ценить простой хлеб, любить тяжёлый труд. А когда подрастут, следует их обязательно к наукам определить, для чего, учитывая печальный опыт домашнего воспитания и зарубежного обучения старшего сына Алексея, надо подобрать правильного наставника и открыть для них в Петербурге собственную, российскую, академию, пригласив сюда лучших заморских учёных.

Но в 1715 году Екатерина родила, наконец, долгожданного – крепенького и здорового – мальчика, располагавшего надеяться, что он пришёл в этот мир надолго. Счастливые родители в письмах друг другу называли его умильно Шишечкой.

Малыш заполонил собой все мысли царя о наследнике-преемнике. В это время Пётр начинает фактически травлю своего старшего сына, ставшего не только ненавистным, но и лишним. А уж о «резервных» детях ему теперь не хотелось, наверное, даже вспоминать. Весь этот дурацкий проект нужно было кому-то срочно передавать или вообще закрывать: живут, растут – ну и пусть себе, нужда в них отпала; вырастут – тогда посмотрим, на что сгодятся.

В том же 1715 году царь задумал реформу церкви, для чего вызвал в Петербург Прокоповича, пообещав сан епископа. Вот ему-то он и передаст свой проект, потому что если кто и сможет сделать из мальчишек что-то путное, то только этот самый разумный и просвещённый из всех известных ему людей в стране. Но Феофан в это время болел и смог приехать только в 1716 году, когда государь в очередной раз был за границей, поэтому дело с назначением в епископы, а также в наставники подрастающих мальчишек, несколько задержалось.

Только через два года Прокопович был посвящён в епископа Псковского, Нарвского и Изборского, но, поскольку в Петербурге имелось псковское подворье, остался в столице в качестве ближайшего сотрудника Петра в церковных делах. Пётр, считают историки, «и назначал Прокоповича на псковскую кафедру не с тем, чтобы тот уехал в незначительный Псков, а чтобы иметь около себя преданного помощника, каковым уже успел заявить себя Феофан».

Самого Феофана Псков, похоже, тоже мало интересовал. Из биографии его видно, что он побывал здесь всего один раз – летом 1719 года. И, думается, не только и не столько по делам епархии. В апреле этого года умер Шишечка, на которого государь возлагал свои самые большие надежды. Это была огромная трагедия отца. Живший в том же веке граф П.В. Завадовский, испытавший подобное, так писал о своём горе одному из друзей: «Я познал, какова радость, какова печаль от детей: пятерых погреб; одна дочь шести месяцев остаётся, которая не ободрение, а более трепет сердцу наводит. Толико я несчастный отец! Хоть живу, но как громом поражённый; сам не чувствую своей жизни…»

Столь же тяжело в те апрельские дни переживал внезапную потерю Пётр Алексеевич, которому судьба из четырнадцати рождённых детей оставила теперь только двух дочерей. Видя его муки, Феофан месяца через два и поехал, думается, искать самого ближнего по месту жительства «резервного» ребёнка, чтобы хоть так утешить убитого горем отца, напомнить ему, что ещё не всё потеряно. Он знал, что один из мальчиков живёт в епархии, на кафедру которой его назначили совсем не случайно.

Ну, вот и настала, наверное, пора открыть имена детей «ткачихи» и «поварихи», на которых нас так неожиданно вывела наша реконструкция. Это Степан Петрович Крашенинников и Григорий Николаевич Теплов. Оба оставили в истории России незабываемый след, оба – сотрудники Академии наук, учёные, чьи имена внесены во всевозможные отечественные словари и энциклопедии (Теплов в конце жизни был даже сенатором); при этом оба, как мы и предполагали, – выходцы из солдатских семей. Имя третьего мы знали априори.

В течение всего 18 века из 113 избранных действительных членов Петербургской академии наук только 28 были природными русскими. Первыми из них в середине 18 века стали математик В.Е. Ададуров (адъюнкт по кафедре математики с 1733 года, почётный член АН с 1778); ботаник Г.Н. Теплов (адъюнкт с 3 января 1742 года, почётный член АН с 1747); химик М.В. Ломоносов (адъюнкт физического класса с 8 января 1742 года, первый русский профессор химии с 25 июля 1745); поэт В.К. Тредиаковский (адъюнкт с 1745); географ С.П. Крашенинников (адъюнкт с 25 июля 1745 года, первый русский профессор естественных наук с 11 апреля 1750).

При этом Ададуров принадлежал к древнему дворянскому роду, ведущему свою родословную со времён князя Дмитрия Донского. У Тредиаковского отец и дед были священниками, что не только давало ему право, но и обязывало учиться, быть хотя бы грамотным. Но остальные трое родились (с разницей в дни!) в самых что ни на есть простых семьях.

В жизни каждого из этих троих решающую роль сыграл (как мы и предполагали, начав поиски «резервных» детей Петра) Ф. Прокопович. Даже более того: он сплёл эти жизни в одну судьбу, предопределённую их отцом. Двое из них стали первыми русскими профессорами, третий долгие годы был фактическим руководителем Академии наук. Познакомимся с ними ближе.