Журнал «Юность» №08/2020

Он полюбовался творением рук своих. С искромсанными краями, с листами, сбившимися веером и болтающимися на ленточке в дыре с трехкопеечную монету, его диплом походил больше на вилок капусты. «Вот ваше лицо, гражданин Тараканов, – подумал он. – Ничего общего с лицом коллеги Мухрышкина».

Решив, что дальнейшие украшательства излишни, он схватил диплом и выбежал из библиотеки. И столкнулся в дверях с Костей Доилкиным.

Костик был дворник и его сосед по дворницкой квартире. Война с ленточками и дырочками вконец измотала Вадика, и он с облегчением взял таймаут, чтобы выслушать взволнованный Костин рассказ о вчерашнем происшествии в их доме.

Оказалось, прошедшей ночью вся дворничья колония была поднята на ноги страшным грохотом и нечеловеческими криками, которых еще не знал даже этот видавший виды дом. Однако милицию вызвали не дворники, а жильцы из дома напротив. Того самого, мемориальные доски которого напыщенно оповещали всех прохожих, что всевозможные шишки и бонзы жили, живы и еще долго будут жить в этом номенклатурном заповеднике. Скромное веселье простых дворников, донесшееся через улицу, видимо, вызвало там приступ классовой ненависти. Примчавшийся наряд милиции арестовал обе парочки в таракановской квартире, а старший группы пообещал «разогнать этот гадюшник вместе со всеми говночистами» и заодно дать по шапке начальнику ДЭЗа. Настоящий фурор среди публики вызвало появление одного из арестованных с перекошенной от лиловой опухоли физиономией – его и признали зачинщиком безобразий… Тот еще кричал на весь подъезд: «Я тут ни при чем, ни при чем!»

«Как же, ни при чем, – злорадно подумал Вадик. – А кто на лекциях всегда нашептывал ей на ушко… небось, всякие гадости».

Из всего рассказанного Вадик извлек две вещи: что, во-первых, Моталкин не попал сегодня в МИД на собеседование, а во-вторых, что ему, Вадику, не следует встречаться с начальником ДЭЗа больше никогда в жизни…

Оставалось еще одно важное дело. У знакомой девчонки он попросил духи и ментоловые таблетки. – Есть еще мятная резинка, – ответила она.

Он вылил на голову полфлакона духов и запихал в рот пригоршню таблеток и жевательных резинок. Потом приложил ко рту ладонь лодочкой, выдохнул и тут же втянул носом. Вроде не пахнет. Так, может, слабый запашок. Надо дышать в сторону. Был час ровно, когда он прибежал на кафедру. В последний момент вспомнил, что не пронумеровал страницы, но было поздно.

Оловянный его не узнал.

– Что это? – недоуменно уставился он на протянутый ему «капустный кочан». Потом скривился: – Ах, это вы… Ваша защита снята. Где вы были целый час?

Вадик принялся объяснять, но сзади зашикали: какая-то девица у стола начала свою защиту. Председатель комиссии громко попросила удалиться посторонних.

Он растерянно вышел за дверь и похолодел: по коридору торпедой летела Мура Аполлоновна Свирипеева, размахивая сумочкой и цветами. Настроение у нее было праздничное и приподнятое.

– Ну, как наши дела? – радостно окликнула она его.

– Посмотрите только, чего они там отчебучивают, – сварливо ответил Вадик. – Просто бардак какой-то!..

Она грозно отодвинула его плечом и вошла на кафедру.

Через минуту вернулась чернее тучи. Вадик со страхом подумал, что настал момент отведать тяжесть ее кулака.

– Будьте добры ответить мне на несколько вопросов, молодой человек, – зловеще начала она. – Почему вчера вечером я так и не дождалась вашего звонка с докладом о проделанной работе? Это во-первых… Не вертите головой, смотрите мне в глаза! Во-вторых, почему вы не изволили явиться в одиннадцать ноль-ноль к оппоненту, заставив ждать уважаемого профессора пятьдесят минут? Не смейте отворачиваться, я вам говорю! В-третьих, почему вы не внесли мои исправления в дипломную работу, в-четвертых, почему ваша дипломная работа в таком вызывающе свинском виде, в-пятых, почему вы сами в таком вызывающе свинском виде?! Да перестаньте вертеться, перестаньте надувать щеки и выпучивать так глаза! И наконец, в-шестых, почему от вас за версту несет, как из пивной бочки?!

Вадик с шумом выпустил воздух. Он чуть не потерял сознание от долгой задержки дыхания.

– В общем, так… – Мура Аполлоновна с лихорадочным усилием пыталась овладеть собой. – За то, что вы злоупотребили моим доверием… Унизили, опозорили меня перед комиссией, перед кафедрой, перед всем факультетом… Просто, можно сказать, наплевали в душу! За это я навсегда порываю с вами отношения, слагаю с себя обязанности научного руководителя и… и… Диплом придете защищать осенью.

Свинство, конечно, с ее стороны, подумал он. Планы на лето и осень летят коту под хвост. Да и на работу не возьмут без диплома.

Дверь кафедры отворилась, и в коридор вышла председатель комиссии – невзрачная очкастая женщина с нервным лицом. («Истеричка», – отметил Вадик.)

– Мура Аполлоновна, что же вы не сказали, что это ваш студент? – спросила она. – Мы все уладили, через пять минут ваша защита.

– Благодарю, мы сегодня себя неважно чувствуем и переносим защиту на осень, – холодно возразила Свирипеева.

– Да, но… Мура, комиссия уже смирилась, и оппонента уговорили… Может, разделаемся по-быстрому с этой историей?

– Ни в коем случае! Я твердо обещала этому молодому человеку… с этой бесстыжей, наглой физиономией, что он диплома не увидит, как своих ушей. И вообще, мне на него глубоко наплевать!

– Начинаем обсуждение дипломной работы выпускника Тараканова Вадима Васильевича на тему… – монотонно объявила председатель комиссии, – на тему…

Она суетливо сняла очки и уткнулась носом прямо в стол.

– …На тему «Непримиримая критика бытового идиотизма и других форм мозговых патологий».

Вадик поправил галстук, придавил рукой торчащие в разные стороны вихры и встал. После всей этой нервотрепки, сегодняшней и особенно вчерашней, он чувствовал себя в предобморочном состоянии. Дрожали руки и ноги, слегка покачивало и сильно поташнивало. «Собери волю в кулак! – сказал он себе. – Не упусти свой звездный час». Он гордо задрал вверх белое, как бумага, лицо, направил на присутствующих свой тусклый и слезящийся взгляд и патетически произнес:

– Глубокоуважаемая комиссия! На тернистом пути беспрерывного строительства новой жизни перед нашим обществом встают злокозненные преграды политического, экономического, идеологического и просто патологического характера. Благородным задачам перевоплощения в правовое государство, проникновения в мировое сообщество и популяризации общечеловеческих ценностей сильно мешают распространенные в обществе гнусность, подлость, скотство и тупость. Что вредно сказывается на продвижении наших реформ. Однако проведенное мною фундаментальное исследование неопровержимо доказало, что все вышеперечисленные проблемы суть бытовые проявления скрытых форм идиотизма, а также некоторых психических дефектов, усвоенных населением в результате длительного и бездарного манипулирования ложными идеями, имевшими хождение на территории данного государства.

Предметом моего исследования явились жизнедеятельные индивиды, взятые в их конкретной, естественной среде, так сказать, в родной стихии. Таковыми оказались: переходы метро, очереди за винно-водочными изделиями, э-э… вытрезвители, редакции газет и высшие учебные заведения, например, то, в котором мы с вами сейчас находимся. Какая же картина предстает нашим глазам?

Пример первый. Задумывались ли присутствующие, часто посещающие метрополитен, отчего это эскалаторы всегда отключают на ремонт именно в часы пик? Или отчего в эти же часы на самом многолюдном выходе закрытыми оказываются все двери, кроме одной, самой паршивой и захудалой? Или если даже рядом по недоразумению открылся другой выход, наблюдаемые субъекты, как бараны, ломятся в самый неудобный проход, давя, топча и опрокидывая конкурентов, словно пытаются друг другу этим что-то доказать. И это вместо того, чтобы свободно самоорганизоваться в людском потоке, рационально вычислить каждому оптимальную траекторию сообразно положению своего тела относительно окружающих, сообразно своей комплекции, наклонностям, темпераменту и нравственным принципам! Также никому не придет в голову с достоинством призвать сотрудников метрополитена к надлежащему исполнению их обязанностей. При этом на месте дежурного по эскалатору непременно окажется какой-нибудь кретин, который с занудством заезженной пластинки уговаривает взрослых не ругаться матом и крепче держать за руку грудных младенцев, вместо того чтобы включить дополнительный эскалатор. Почему никто из участников движения не попросит его хотя бы заткнуть патефон, чтоб не так тошно было? Перед нами характерный пример господства в умах ложных идей, а также моральной неопрятности и душевной лени.

Пример второй: очереди за вином. Почему субъекты, объединенные общей идеей, стоят в ожидании по нескольку часов, однако у цели всегда оказываются совершенно посторонние лица, не имеющие ничего общего с упомянутой социальной группой? Если же на другой день данная группа дает клятву дать отпор нарушителям общественного договора и предпринимает для этого необходимые маневры, в результате опять у цели возникают те же самые лица. Тогда правительство издает специальное постановление, проникающее во все клетки и ячейки общества, силы порядка проводят надлежащие мероприятия, передовая общественность выражает солидарность и шлет всем привет – но опять мы видим у прилавка все те же лица! И так во всем: какие бы цели ни ставило перед собой общество, какие бы лозунги ни трепетали рядом с символами государства – на раздаче всегда будут одни и те же рожи!

Живость нарисованных картин окончательно увлекла его воображение. Он уже обращался не к нескольким слушателям в маленькой душной комнатке, а как бы ко всему многомиллионному, страдающему в заблуждениях народу, упоенно внимавшему своему пророку. Он нашарил рукой графин с водой, но стакана не оказалось: то ли забыли поставить, то ли свистнул предыдущий оратор.

– К сожалению, – продолжал он, – те же примеры иррационального, хаотического мышления мы наблюдаем и на более высоком общественном уровне. Кто сегодня громче всех призывает со всех трибун к переменам? Кто нынче разрабатывает и преподает в вузах теорию и практику нового мышления? Ответ: те же, кто сделал карьеру, воспевая старые бредни. Но не это привлекает внимание социального психолога (или, если будет угодно, психосоциолога) – эти типы всегда будут на раздаче в первых рядах. Удивляет то, что никого это не удивляет! Будто так и надо. Зато сколько нынче находится субъектов, странно молчаливых в так называемые застойные времена, которые как бы в компенсацию за прежнюю апатию и в целях демонстрации живости своего темперамента теперь становятся апологетами решительных мер и резких поступков. Именно с их легкой руки сегодня льется кровь там, где можно было бы свободно самоорганизоваться и вычислить оптимальную траекторию для всех и все такое. Таким образом, мы наблюдаем удручающее зрелище всеобщего отупения и озверения.

Спешу упредить модный тезис о том, что, мол, до таких напастей нас довела Система, или же темные, зловещие силы, за долгие десятилетия договорившиеся между собой истребить все доброе и светлое на нашей земле. Но замечу, что Система не прилетела к нам с чужой планеты, а была вскормлена и взлелеяна в родном, что называется, коллективе. Это косвенно подтверждает и тот факт, что самые мерзкие и гнусные преступления были совершены поколениями, которые родились и воспитывались в столь ностальгически вспоминаемые нами времена, в дореволюционный «золотой век». Наконец, идея внешних сил отметается примерами из низшей социальной практики, где темные силы у всех на глазах, никого не стесняясь, вылезают из душевных глубин каждого отдельного индивида. В самом деле, о чем рассуждать, если одна часть общества не научилась по-человечески пользоваться метрополитеном, а другая – по-человечески там работать?

Перехожу к выводам. Проведенное исследование позволило сделать замечательное открытие: повседневные реакции рядовых индивидов абсолютно идентичны реакциям лиц с болезненными отклонениями нервной системы и психики, а также реакциям подростков в их юношеский переходный возраст. Таким образом, на месте привычных и знакомых лиц просвещенных сограждан мы лицезрим разноцветный парад неврастеников, шизофреников, психопатов, истериков, параноиков и маньяков – лиц, еще не научившихся управлять своими разрушительными и инфантильными влечениями. В такой ситуации со стороны мирового сообщества лучшим жестом доброй воли стала бы не отправка гуманитарной похлебки, а приезд армии психоаналитиков…

Не в силах более терпеть жажду, он схватил графин за горлышко и с громким бульканьем отхлебнул глоток.

– Такова вкратце суть моих изысканий. Подробное описание психологических типов и возможные меры по их исцелению даны в дипломной работе, представленной на ваш высокий суд.

Вдруг он заметил, что его не слушают. Председатель комиссии о чем-то спорила с Мурой, остальные члены, уставшие за день, собирали вещи, а оппонент откровенно клевал носом. Когда речь оборвалась, председатель, оглушенная тишиной, засуетилась:

– Так, все… Слово предоставляется оппоненту. Рэм Григорьевич?

Оловянный встрепенулся, словно хотел спросить: «Где я?», и подавил непрошеный зевок. Потом с отвращением взглянул на Вадика.

– Гм… С большим интересом ознакомился я с дипломной работой… гм, м-да, этого молодого человека. Особо хотелось бы отметить, – Оловянный открыл папку наугад и пробежал глазами страницу, – главу о дебилах. Будьте любезны ответить, на чем основан… м-м, вот, скажем, следующий любопытный пассаж: «…Индивид в стадии начальной дебильности может являться активным членом общества и выполнять социально полезные функции»? Вы в этом уверены?

– Так утверждает наука, – важно ответил Вадик.

– Ага! – вскричал вдруг Оловянный и пришел в необычайное возбуждение. – Значит ли это, что вышеупомянутый индивид может – хотя бы чисто гипотетически! – каким-то чудом пробраться в высшее учебное заведение, окончить его и даже защитить научную работу?! А? Отвечайте, я вас спрашиваю!

– Скажу больше, – ответил Вадик с холодком. – Многие проделывали это на моих глазах. Мало того, подобные индивиды, отучившись, могут даже успешно преподавать, передавая накопленные знания и опыт другим дебилам…

Оловянный скрипнул зубами на всю кафедру, словно хотел перемолоть кого-то в порошок.

– Ах, вот как! Благодарю, у меня больше нет вопросов к уважаемому коллеге. – Он бросил испепеляющий взгляд в адрес коллеги и обернулся к комиссии. – Уважаемая комиссия! Мне остается только поздравить дорогую Муру Аполлоновну с таким замечательным питомцем (уничтожающий взгляд в адрес питомца). Уверен, что ему достанется подобающее место в нашем обществе и мы еще не раз о нем услышим. Что касается защиты, то, признаюсь, я получил незабываемые впечатления от его сегодняшнего выступления. Еще не приходилось мне встречать более усердного и добросовестного студента (убийственный взгляд в сторону студента). Нет сомнения, что этот… (брезгливый жест в ту же сторону) юный оратор достоин самой справедливой оценки, и вы, дорогие коллеги, воздадите ему по заслугам!

Пылая и дрожа от возбуждения, Оловянный уселся на место. Вадик почувствовал на себе тусклые, остекленевшие взгляды членов комиссии. «Сделай последнее усилие, – приказал он себе. – Спектакль еще не окончен».

– Дорогая комиссия, – произнес он срывающимся голосом. – Позвольте поблагодарить вас за исключительное внимание, с которым вы выслушали мое выступление. Также благодарю за конструктивную критику уважаемого оппонента (презрительная мина на лице оппонента).

В последний момент он вспомнил галантно-витиеватую фразу, которую приготовил специально для Муры Аполлоновны, что-то вроде «…и неоценимую помощь моего научного консультанта, чьей неизменной симпатией и самоотверженным участием я особо имею честь похвалиться». Однако, завершая фразу, его язык подвернулся и вместо «похвалиться» вывел «похмелиться».

– …Особо имею честь похмелиться.

Он послал театральный жест в сторону Муры, и тут же его хватил паралич. Он замер с протянутой рукой и вытаращенными глазами, поняв, что слишком перенапряг свою волю.

Он вышел за дверь под сдавленные смешки, но когда дверь за ним захлопнулась, члены комиссии дали себе волю.

– Все в порядке? – осведомился один из его предшественников, кучкой поджидавших у двери своей участи. – Что там за крики?

– В мире был, и мир чрез него начал быть, – задумчиво ответил Вадик, – но мир его не познал…

Когда объявляли результаты, пунцовый Оловянный покинул кафедру, хлопнув дверью. Вадика назвали последним.

– Тараканов, ха-ха… – сказала председатель комиссии. – Отлично. С натяжкой.

Вадик захотел проявить великодушие и первым сделать шаг к примирению.

– Я же говорил, все будет великолепно. – Он попытался скроить Муре дружелюбную физиономию. Но почему-то вышла гаденькая ухмылка. Он немедленно выбежал с кафедры.

Выйдя во двор, Вадик принял решение выкинуть из головы диплом. Довольно с него разочарований. Здесь его не поймут, пора это признать. Он чувствовал себя опустошенным. В сущности, понял он, не это его гнетет весь день. Весь год, если быть точным. Ольга! Сегодня или никогда, вспомнил он.

Он спустился в метро. Долго выбирал розы. Выбрал самые красные, какие были. Огненно-красные. «Как жар моего сердца», – подумал он цинично. «Удачные я выбрал цветочки», – думал он, подходя к зданию факультета.

…Вот она медленно подходит. Какая-то грустная и посерьезневшая, какой он ее помнит весь прошедший год.

– Я ждал тебя, Ольга… Я ждал тебя целый год, чтобы сказать то, что сейчас собираюсь сказать. Впрочем, нам и не нужно ничего говорить, мы понимаем друг друга без слов. Я много думал все это время… Есть и твоя правота в том, что произошло между нами. Как мужчина, я готов все забыть и простить, чтобы расставанье наше прошло легко и светло. Ты… ты достойна большой и настоящей любви. Прими в ее знак эти прекрасные розы…

Его слова тихи и проникновенны. Она медленно отводит с лица прядь волос – таким знакомым движением… И устремляет на него прямой, открытый взгляд. И говорит:

– Сукин ты сын, Вадик. Будь ты мужик, ты бы год назад пришел ко мне и попросил прощения. Вместо этого ты целый год корчил из себя дурачка, а я-то, как последняя дура, бегала за тобой, подлавливала на лестницах и в курилках, подстраивала «случайные» встречи в буфете и в библиотеке, задевала ненароком сумкой в аудитории, знакомилась с твоими придурковатыми друзьями и знакомила с тобой своих подруг – и в ответ слышала одно гнусное, сопливое, щенячье хамство! И после этого ты набираешься наглости, чтобы молоть этот вздор о любви и прощении! Засунь свои цветы себе в задницу!

Вадик зажмурился и стукнул себя по лбу. Он почти физически пережил этот бред. Ольга права: он вел себя позорно. Засунь себе в задницу…

Но с другой стороны, тут тоже не все просто. Задумывалась ли она, какие мысли его одолевали весь этот год, какая буря клокотала в его душе? Есть вещи, которые сильнее нас, которые подхватывают, как водоворот, и уносят за собой, словно щепку, возможно, прямо к гибели, засасывают в темный, бездонный омут… души. Да, омут души. Он нашел точный образ.

Сунув букет под мышку, он направился к памятнику в центре сквера. Кивнул знакомым ребятам на скамеечке, они развлекали девчонок-младшекурсниц и угощали их сигаретами.

Вадик устроился у памятника в тени, так, чтобы было удобно наблюдать за всеми входящими и выходящими с факультетского двора. Снял пиджак и распустил галстук. Букет на постамент. Тошнота вроде прошла, но голова болела дико.

Он глядел на великую тусовку, происходившую перед его глазами, – на всех этих студиозусов, фланирующих, околачивающихся, протирающих зады на скамейках и парапетах, жизнерадостных и мизантропствующих, расфуфыренных и зачуханных, распустивших хвост и поджавших его, красивых, самодовольных и убогих, комплексующих, онанирующих, анализирующих и манипулирующих, строящих грандиозные планы на будущее и растоптавших их минувшей ночью, развеявших по ветру и проклявших все навеки, – глядел на эту факультетскую ярмарку тщеславия и вспоминал себя.

Как он мечтал на первом курсе, что будет вот также валяться весной на зеленом газончике, вон как те двое слева от него – она травинкой щекочет ему нос, он ноль внимания, и вдруг хватает ее и валит на спину, она визжит, как зарезанная, хохочет… Вон подгребает их приятель, падает рядом, достает книжки…

Но прошли годы, и он понял, что не так это просто – поваляться на газончике, во-первых, чаще всего просто не с кем поваляться, это главное, а потом, чаще всего просто хочется, чтоб тебя зарыли в этот газончик на полтора метра вглубь и холмик сровняли, не оставив ни следа, ни памяти. И вместо студенческих буколик тебя ждут длинные списки очередников в Кащенку, палаты которой, говорят, ломятся от твоих собратьев-однокашников, раньше тебя осознавших сложность жизни, но так и не сумевших в ней разобраться, либо попадаешь в «Яму», глубочайшую яму, из которой тоже непросто выбраться, вернее, ты попадаешь в нее снова и снова, пока тебе не выдают там постоянную прописку и вид на жительство.

– Все не так просто, Олечка, – говорит он, неловко шурша букетом за спиной. – Я все знаю, что ты скажешь, ведь я уже год веду эти дурацкие монологи-диалоги с тобой. И самое трудное – это сказать те единственные правдивые слова, которым поверили бы и ты, и я. Можно сказать – «прости», можно сказать – «я был неправ» (потому что ты была права всегда, потому что ты – женщина, а значит, права изначально, и если у меня что-то не получилось, то не надо тут юлить и винить кого-то, это мои личные проблемы, я знаю), можно также сказать – «давай начнем все сначала» или даже – «я тебя люблю» (нет, лучше не будем бросаться словами), но скажи мне ради бога, как все это сказать, чтобы этому поверили и ты, и я?! Как сбросить шелуху со слов, подобно любовникам, сбрасывающим одежды и остающимся один на один, одни во всем мире, и познающим истинную цену слов – как?! Я не знаю! Не знаю… И все же. Все же…

– Ты спрашиваешь меня, как нам сбросить одежду? – произносит она задумчиво. – А кто тебе сказал, что я ее собираюсь сбросить? Знаешь, я давно уже запуталась в твоих рассуждениях, давай ты мне потом все расскажешь поподробнее, а то меня девчонки ждут.

Она прощается прикосновением руки, складывает губы в улыбочку и уходит. Потом оборачивается, и в ее голосе звучат металлические нотки:

– А цветочки свои… Можешь засунуть их себе в задницу.

Он закрыл глаза. Все его разговоры с ней неизменно кончались тем, что он получал пощечину.

Причем в последнее время не только от нее. Ему все чаще доводилось вступать в мысленные дискуссии с окружающими, и его всерьез тревожило то, что почти каждый спор заканчивался звонкой оплеухой. И он ничего не мог с этим поделать.

Славка говорит, это симптомы шизофрении, а уж он-то спец в этих делах. Прочел всего Фрейда в «Горьковке», «Судебную психиатрию» Крафт-Эбинга и «Историю проституции» Ивана Блоха. Бедняга, на него это так страшно подействовало…

А что, если это комплекс вины? Загадочная природа этого мерзкого чувства всегда волновала Вадика. Похоже, оно возникало из-за трагического разлада между тем идеальным внутренним миром, в котором обитала Вадикова мысль, и окружающей действительностью, словно задавшейся целью этот мир скомпрометировать и опаскудить. Все было предельно просто и понятно, пока он сидел одиноко в своей дворницкой каморке за письменным столом. Мелкие и дешевые мотивы знакомых ему людишек представали перед ним во всей их глупости и подлости, во всей психологической простоте и рентгеновской ясности. Парад неврастеников и шизофреников, х-хе… Он видел их насквозь.

Но все становилось с ног на голову, когда он спускался в этот бренный мир. Спуск почти всегда происходил по одинаковой схеме: для начала, к примеру, надо хорошенько напиться, похерив срочные дела и обязанности, потом набить морду совсем не тому, кому следовало бы, и не за то, за что следовало, после чего можно, допустим, совершить небольшую экскурсию за город… После такой разминки – вернуться и, собрав вместе (чтоб не размениваться по мелочам) в одной комнате отнюдь не самых худших индивидов, вдоволь поиздеваться над всеми и получить за это высший академический балл. Цель достигнута: все в дерьме и тебя ненавидят. Ты же растерянно озираешься по сторонам, в новеньком галстуке, белоснежной рубашке и со свежемерзким комплексом…

В такие моменты к видению парада безумцев добавлялся новый штрих: он, собственной персоной, отворачиваясь и заслоняясь от телекамер, смущенно перебирал ногами где-то в задних рядах демонстрантов. Хуже того: внезапно, как по команде, его колонна раздваивалась и резко веером расходилась в стороны, оставляя его одного посреди площади. И теперь вся эта армия ненормальных придурков оказывалась на трибунах, наблюдая, как он в гордом одиночестве топчет брусчатку, мрачно размахивая знаменем цвета детского поноса, и на полотнище золотом вышито всего два слова, два его любимых эпитета… И все они, похоже, просто наслаждаются этим зрелищем, будто все было заказано и подстроено специально.

Неплохая мысль, приходило иногда ему в голову. Идея всеобщего заговора порой восхищает своей универсальностью. Прежде всего, она сразу многое объясняет. Все его неудачи становятся не такими обидными – если вспомнить, сколько народу напрягалось, чтобы подстроить ему ловушку. Даже страшное фиаско с Ольгой… Ведь она их агент. Ясно, почему ее выбрали. Его любой ценой хотят выбить из колеи, ударить лицом в грязь, заманить в западню, дискредитировать. Зачем? Его боятся. Кое-кому не по душе его острый ум, врожденное чувство справедливости и независимость. У НИХ такие не в почете – ИМ любы угодливые подхалимы, ловкие прощелыги, кретины и подонки…

Вот почему он старался не доверять своему чувству вины (которое, признаться, одолевало его постоянно) – ведь ОНИ только и ждут, чтоб он расслабился, подставил свою ахиллесову пяту. Схема ситуации, если ее упростить, была такова: чем упорнее он отстаивал свою правоту, тем большую ярость и сопротивление это вызывало у НИХ (и тем больше ему приходилось страдать); если же он выходил победителем из очередной стычки с недругами, как сегодня, то все равно получалось не то, что он хотел, потому что страдали теперь другие, – иными словами, если страдал он, то это означало, с одной стороны, что ОНИ опять победили, а с другой – что он все-таки прав; если же страдали другие, а он нет, то это означало, что он неправ, и, следовательно, ОНИ опять победили, и он опять страдал, и это приносило даже некоторое наслаждение… Сложная штука жизнь – придумал как-то он афоризм.

Именно поэтому приступ вины каждый раз сигнализировал об очередной ИХ атаке на него. Именно поэтому он вновь собирал силы и первым мысленно бросался в бой – чтобы не дать ИМ захватить его врасплох, не дать заподозрить о его сомнениях и о его чувстве вины. Именно в этот момент он мысленно и получал по роже.

– Привет, Вадюнчик, – услышал он рядом.

Только этого не хватало, подумал он. Опять это чучело.

– У тебя сегодня такой романтичный вид, – сказала Зойка Зябкина своим скрипучим голоском. – Как Чайльд-Гарольд, угрюмый, томный… бледный… поцарапанный… Боже, где тебя кошки драли?

Она хотела провести по его щеке веснушчатой рукой, но раздумала. Так всегда: пыталась компенсировать свою страшноту смелым флиртом, но смелости не хватало, и выходило глупо. Неудивительно, что такая крыса никому не нужна. Непонятно другое: отчего это неглупые девчонки всегда такие страшные? Вадик, обычно прятавшийся от нее по всему факультету, сразу вспоминал о ней во время экзаменов. Она его здорово выручала, зубрила. Кстати, она знала о приближении своего часа и завсегда поджидала его возле какой-нибудь аудитории перед экзаменом. Своего повелителя.

– Хочу поехать в воскресенье в Загорск. Говорят, там такой архитектурный ансамбль, представляешь? Может, составишь компанию?

– Только что оттуда, – мрачно ответил Вадик.

– Да ты что? Расскажи! Как ансамбль?

– Ансамбль потрясающий.

И он, и она прекрасно понимали, что на ансамбль ей наплевать – ей важен один-единственный «солист», рядом с которым любой ансамбль будет лишь фоном.

– Знаешь, ты всегда казался мне каким-то… непонятным. – Она присела с ним рядом на постамент. – В твоем лице есть какая-то благородная печаль. И особенно эта бледность придает… такой шарм. Скажи, тебе когда-нибудь бывало грустно?

– Если б ты знала, как мне сегодня хреново, – сказал он. – Особенно когда курят рядом: я со страшного бодуна.

Она выбросила сигарету и встала.

– Хорошо. Я сейчас уйду. Ой, а кому такие цветочки? Хоть бы мне такие подарил кто-нибудь!

– Это Михал Васильевичу. – Он задрал голову и посмотрел на сидящего Ломоносова. – От Вадика Тараканова, благодарного студента…

Тоже, в сущности, несчастное создание, думал Вадик, глядя в ее удаляющуюся спину. Такое же несчастное, как и он сам. Они оба одиноки.

В сущности, все, кого он знал, страшно одиноки, если разобраться. Даже заядлые тусовщики, подозревал он, к пятому курсу впадали в тоску и занудство. Ну, кроме тех, кто женился. Да и тем не позавидуешь. Странно, почему так: к пятому курсу?

Вот Славка: его лучший друг. Был. Их тянуло друг к другу с первого курса. Сколько было говорено, сколько выпито вместе. Потом у обоих появились проблемы. С тех пор они не разговаривали. То есть говорили иногда, в минуты редких встреч на факультете, какие-то бессмысленные, незначащие фразы. Несколько раз Вадик заезжал к нему в общагу. Они сидели напротив, словно в аквариумах – каждый в своем. «Ну что, еще накатим?» «Подставляй». Бум – такая бутылка сквозь аквариум. Бум – стакан из другого. Буль-буль-буль. Накатили, и сидят, в аквариумах.

Вот именно, аквариумы, подумал Вадик, оглядывая факультетский двор. Курят, смеются, травят анекдоты, балдеют на скамеечках, читают на газончиках – и пускают пузыри. Такие ходячие аквариумы.

– Ты, в сущности, славный малый, Вадик, – начала она вдруг сама. Он даже вздрогнул. – Наша всеобщая беда в том, что мы друг друга просто не хотим понять. Прячемся в свои аквариумы, как страусы, боясь соприкоснуться душами. А чего бояться? Я и так вижу тебя насквозь. Никто тебя не поймет лучше, чем я. Мне понятны и твое хамство, и твоя робость, твоя рефлексия и твое одиночество, твоя печаль и твоя бледность… Я ведь, в сущности, одинока, как и ты. И когда я балдею на мажорских тусовках среди целой армии своих бойфрендов, и когда угощаюсь коктейлем на приемах, в театрах, на выставках и концертах, а потом шарахаюсь где-то ночью одна… Иногда не одна… А потом занимаюсь в подворотне с ними всеми сексом и насилием… пьяная в стельку, думая о тебе… Все мы одиноки. И все же… все же…