Проект «ХРОНО». За гранью реальности

Такая была правда. Товарища Когана чем-то посмертно наградили. Еще правдой было и то, что никто из местных, жителей Овражек, не пострадал. Чуйка у русского мужика всегда была развита отменно, узнав про партизанские подвиги в Чернево, местные сразу поняли, чем эти подвиги закончатся и, собрав, что могли, пока партизаны пили, разбежались кто по окрестным родственникам, кто просто в лес. Переждали карательную экспедицию, и все остались целы. На следующую весну несколько семей вернулись в Овражки. Хотели отстроиться на старом месте, благо лес вокруг, хату срубить не проблема, были бы руки. Но недели через две все уехали кто куда, невнятно говоря, что там теперь плохое место. Что они увидели и почувствовали никто не знал, но поверили, и никто больше в Овражках поселиться не пытался. Что еще интересно, командир Максимов тоже уцелел, был он трус, но совсем не дурак. Даже выпитый самогон не сделал его храбрым и безрассудным. Его чуйка оказалась не хуже, чем у местных мужиков, и он сбежал буквально за полчаса до окружения деревни карателями. С тех пор никто его из Черневских не видел, кто-то сказывал, что встретил его в Рославле на рынке, торговавшего каким-то барахлом, но, наверное, врали. За воспоминаниями дорога вилась незаметно.

К полудню Андреич тяжело сошел с лошади у нового кирпичного здания правления колхоза «Борец». Председатель стоял на крыльце, прикуривая Беломор, завидев Лопатина, приветливо махнул ему рукой со словами: «Ну наконец-то приехал!»

– Вась, давно хотел поговорить, Маша-то у тебя в этом году институт заканчивает? К нам в амбулаторию работать пойдет? – сразу спросил прямо с крыльца Бойцов подошедшего пасечника.

– Хрен ли ей тут делать в твоей амбулатории, она и в Смоленске работу найдет! – дыхнул перегаром Андреич.

Председатель недовольно поморщился.

– Все пьешь, Васька! Что-то ты последнее время никак не остановишься! Стыдно, партизан-орденоносец, сын покойный – герой, а ты вот бухаешь без остановки! Перед дочкой не стыдно?

– Ты мне, Степка, морали не читай! Без тебя тошно! На собрании колхозном пар свой выпусти, а мне мозги не еби! Пошли к тебе, у меня еще бутылка для тебя, да и разговор есть.

В большом председательском кабинете все окна были открыты. Небольшой ветерок приносил, хоть и малую, но прохладу. Лопатин, не спросясь, сел на первый попавшийся стул у стола, и молча вытащил из сумки поллитру, поставил в центр.

Председатель осуждающе покачал головой, но промолчал.

– Дай что ли папиросу, Степ! – Андреич потянулся к Бойцову. Тот молча достал папиросу, дал Лопатину, потом, достав из кармана спички, прикурил ему.

– Ты вот что, Степан, честно мне скажи, много ты в райцентре меда пообещал сдать по осени? – спросил Лопатин, глубоко затянувшись папироской.

– Ну поболе, чем в прошлом году, ты ж знаешь, как твой мед колхоз выручает! А что такое? – ответил председатель, доставая из ящика стола два стакана грамм по сто пятьдесят.

– А то, что не будет меда как в прошлом году! Видишь, жара какая! Пчелы сонные, и лета нет совсем. Надо было, как я тебе говорил, еще с десяток ульев в прошлом году ставить.

– Ты это, Василий, без ножа ж меня режешь! Как так меда не будет?! Ты ж это… – Бойцов нервно ткнул недокуренную папиросу в пепельницу. – Как же так!

– Ну, я ж тебе не господь бог, погода видишь какая, пчелам твои обязательства перед райцентром по барабану. Одна надежда, что жара спадет, но и то, хорошо, если как в прошлом году меда накачаем, но я думаю, поменее будет. Давай что ли сюда стаканы, Степка. Прорвемся, первый раз что ли…

Глава 2. Авария

Что бы Герберт не делал, все было бесполезно. Хрономатрица отвечала на мозговые импульсы все слабее и слабее. Он уже понимал, что управление потеряно, но машинально продолжал делать все предписанное инструкциями на такие случаи. «Интересно, как такие инструкции писались?» – вертелись в голове мысли. Если хронолеты либо возвращались на Гельголанд всегда исправными, либо пропадали без всяких вестей, и что там случалось, ведали только боги. Было это очень редко, но сейчас от этого не легче. Свет в кабине стал моргать, то слепя глаза, то бледнея до сумрака. Пилот откинул голову на подголовник и закрыл глаза. Гауптштурмфюрер СС, Герберт Ролле, не испытывал страха. «Страх убивает сознание, угнетает мысль и делает человека животным», – в который раз повторил он себе. Но вот досаду на свою самоуверенность он сейчас чувствовал особенно остро.

Надо было отказаться от полета. Инструкции Исследовательского отдела общего естествознания и отдела «Н», серьезно относились к особым способностям пилотов хронокапсул, развитым учеными «Анненербе» до почти сверхъестественного уровня. Для отказа от полета достаточно было написать рапорт с указанием сильного негативного предчувствия и на две – три недели и саму хронокапсулу и пилотов взяли бы в оборот умники в белых халатах из отдела «Н». А ведь все основания были… И он, и его второй пилот (термин перешедший, как и большинство пилотов из люфтваффе, хотя второй член экипажа не управлял непосредственно хронокапсулой, а был скорее штурманом) чувствовали беспокойство перед полетом. Но, обсудив свои ощущения, сделали вывод, что уровень восприятия опасности низок и решили лететь. Торчать в лаборатории несколько дней, если не недель, отвечая на бесконечные тесты, желания не было. Теперь вот…

Задача была изначально проста. Надо было уточнить место катастрофы одного из первых хронолетов Рейха, пропавшего в одном из рукавов двенадцать лет назад. Недавно исследовательский отдел Ханса Роберта Скултетуса, называвшийся там по старинке, «метеорологии и геофизических исследований», установил, что местом аварии был участок Балтики, недалеко от Швеции. Балтика не отличается глубиной. Пройдет немного времени, и местные, наверняка, обнаружат объект. Допустить этого никак нельзя. Как уж большеголовые из научного отдела это выяснили, не известно, но все пилоты надеялись, что теперь любая авария перестанет быть билетом в один конец.

На каждом хронолете вот уже три года устанавливали автоматический сигнальный маяк, практически не уничтожимый, посылавший узконаправленный импульс через пространство и время в случае непредвиденной ситуации. Правда, с одним ограничением: его мог активировать только член конкретно этого экипажа. По слухам, маяк основывался на сверхсложных технологиях Высших, добытых в Тибете еще в сороковых годах. Пилоты не сильно вникали в технологии, к тому же этот цилиндр в полметра высотой был наглухо закрыт и не подлежал какому-либо ремонту. Он имел только разъем подключения к сети и одну единственную кнопку включения. Выключать было уже нечего, в ходе работы маяк самоуничтожался, расходуя самого себя на этот единственный импульс. За эти три года пропал всего один аппарат, но как Ролле знал, никаких сигналов так и не пришло. Комиссия, отрабатывавшая тот случай, пришла к выводу, что у экипажа аппарата, по-видимому, мгновенно погибшего, не было возможности нажать ту, единственную кнопку.

Не было возможности нажать ее и теперь. Для передачи координат нужно было сначала остановиться и сесть в конкретной точке пространства и времени, а именно с этим и возникла проблема. Их хронолет-разведчик, переделанный из сверхсекретного и надежного армейского «VRIL-Jager3», был изначально трехместным и имел около тринадцати метров в диаметре. Двигателем для него служил Schumman-Levitator, аппарат имел магнитно-импульсное управление. Он мог развивать скорость от 2 900 километров в час до 12 000. На полной скорости мог сделать разворот через правое крыло без вреда для экипажа, не зависел от погодных условий и имел стопроцентную приспособленность к космическим полетам. Однако, за счет установки на него хронокапсулы, аппарат потерял место третьего члена экипажа и сильно сократил, до 1500 километров, дальность полета. Да и столь дальние полеты были без надобности. Нужно только выйти по лей-линиям в нужную точку пространства, скорректировать время и, как правило, расхождение по местности не превышает 100—150 километров. Расчетных 1500 километров хватало бы за глаза. Если же что-то шло не так, надо было сразу возвращаться. Ну, если получится.

Идея множественности миров издавна существовала в философии. В Древней Греции она была связана с атомизмом Демокрита, Метродора Хиосского и Эпикура. Демокрит полагал, что в пустоте есть разные миры, очень похожие на наш, почти тождественные и даже полностью тождественные нашему, а были и кардинально отличные от нашего. Возможность сосуществования разных миров выводилась из принципа изономии – равнобытийственности, равновероятности. Пятнадцать лет назад, когда убежденные национал-социалисты: выдающийся немецкий физик, нобелевский лауреат, профессор Гейдельбергского университета, Филипп Ленард, незадолго до смерти теоретически обосновал многомерность миров, а его верный соратник, так же нобелевский лауреат, Иоганнес Штарк, продолжил работу, никто не знал, какое практическое значение может быть у этого открытия. Но только до тех пор, пока жутко засекреченные по сей день результаты второй экспедиции Эрнста Шефера в Тибет и Эдмунда Кисса в Боливию, не позволили перейти от теории к практике.

На юго-востоке Северного моря, на острове Гельголанд, в 1946 году вместо прежней базы Кригсмарине расположился под эгидой «Наследия предков» научно-исследовательский центр «Н», лично курировал директор «Аненербе», Вальтер Вюст. В сорок седьмом, уже после смерти Ленарда, так и не увидевшего практического подтверждения своих теорий, состоялся первый полет опытного хронолета на основе Фокке-Вульф.500 «Шаровая молния» Курта Танка. Пилотировал его прославленный ас – Вальтер Новотны. Полет дал такой огромный объем новых знаний, что большая половина теоретической физики с треском рухнула. Дальнейшие практические полеты приостановили почти на полтора года. Второй филиал центра «Н-Süden» в 1949 году появился в Новой Швабии среди антарктических льдов.

Политическая ситуация и наметившееся неустойчивое перемирие с США не давало возможности ученым обнародовать полученные данные, секретность проекта была просто невероятной. Но на волне этого научного прорыва Рейх сделал грандиозный научно-технологический скачок, чем спровоцировал возобновление военных действий, быстро, впрочем, закончившихся после разрушительных бомбардировок Нью-Йорка и Бостона весной 1950 года, вновь переведя военные действия в вялотекущие фазы столкновений в Африке и в вечно бурлящую переворотами и мятежами Латинскую Америку.

Мир, окружающий нас, оказался не только на диво многогранным, но и имел множество ветвлений или, как их назвали в «Аненербе», «рукавов» или «червоточин». Никто так и не знал, сколько существует этих иных реальностей, известно было лишь, что их очень много. Для того, чтобы оказаться в таком иномирье, нужно было только оказаться в нужном месте в нужное время. История человечества полна рассказов о пропавших совершенно при непонятных обстоятельствах людях в той мере, как и о неизвестно откуда появившихся странных чужаках. Но исследователи из «Наследия предков» с помощью таинственных помощников из Посвященных, сочетали современную германскую технику с тем, что ныне называли паранормальными способностями, а еще раньше попросту магией. Они научились открывать переход в иные рукава уже более упорядоченно. Установлено было, что место и время перехода непосредственно зависит от лей-линий.

Отцом термина «лей-линии» по праву считали Альфреда Уоткинса (1855—1935) – археолога-любителя, основным занятием которого являлось фотографирование. Прошло уже много лет с тех пор, как Альфред Уоткинс во внезапной вспышке озарения стал создателем идеи о леях. Археолог-любитель, фотограф и знаток сельской Англии, Уоткинс, посетил деревню Блэкуордайн в своем родном графстве Хирфордшир в один из летних дней 1921 года. Взглянув на свою карту, он с удивлением заметил, что несколько вершин холмов, увенчанных древними руинами, можно было соединить прямой линией. Им овладело странное чувство, ученые «Аненербе» называют его «голос крови»: когда сакральные знания предков вдруг просыпаются в обычном с виду человеке. Разыгравшееся воображение позволило Уоткинсу увидеть гигантскую систему прямых линий, соединявших все примечательные места в окрестностях.

Вершины холмов, церкви, стоячие камни, перекрестки дорог, средневековые замки, погребальные курганы, старинные колодцы и другие освященные временем места представали перед ним в переплетении линий, образующих сложную систему, похожую на паутину. Для Уоткинса понятие о системе прямых линий, соединяющих точки древнего ландшафта, было чем-то гораздо большим, чем игра воображения. Напряженная работа над составлением карт для Военно-геодезического управления и полевые наблюдения убедили его в том, что «особые места» древней Британии действительно были расположены вдоль прямых линий. К сожалению, судьба ученого была схожей с долей многих провидцев, опередивших время. Официальная наука не признала его открытий, авторитеты от естествознания травили его, отказывались печатать работы и всячески отравляли последние годы жизни. Печально, но Альфред Уоткинс умер, не дожив двадцать лет до того момента, когда ему поставили бронзовый памятник перед зданием отдела «Н» на Гельголанде, на котором пожилой ученый замер у громоздкой треноги фотокамеры, глядя вдаль.

Все известные проходы находились на лей-линиях, в определенных местах, как правило, отмеченных предками. Там были или места древних языческих храмов или капищ, городищ, или просто имели в народе стойкую славу «мест силы». Далее в дело вступала техника, и пилоты-навигаторы, которым были дарованы от природы и раскрыты учеными «Аненербе» силы называемые учеными «Врил», а в народных поверьях не иначе как – магическими.

Новотны, совершивший первый переход в один из ближайших рукавов, еще не мог сам открыть переход. Его корабль был помещен именно в нужное место и в нужное время, рассчитанное заранее головастыми учеными из отдела «Н». Он только на двенадцать кратких минут оказался в новом месте и, определив, что это не его привычный мир, сразу вернулся, выполнив тем самым поставленную задачу. Но теперь, специально подготовленные пилоты из «Зондербюро 13» сами выходили на место, и подбирали время перехода. При этом один из них непосредственно занимался местом, а второй пилот – временем. Видимо, со временем, как говорил руководитель проекта, директор Вюст, это сможет сделать и один, но пока нужны двое.

****

Что пошло не так в этот раз, гауптштурмфюрер Ролле не знал. Бытовало мнение, что непосредственно на переход влияет солнечная активность и геомагнитные или гравитационные аномалии, но точные данные только прорабатывались. Возможно, солнечная активность неожиданно усилилась, а может, скакнула по неведомой причине гравитация. Но такой тонкий прибор как матрица дал сбой. Выйти на Балтийский разлом так и не удалось. Но он смог нащупать стойкую лей-линию много юго-восточней. В их мире это было на самом востоке Рейха на границе с Россией, что будет тут, ведали только боги. Место скорее всего останется прежним, а окружающий мир мог быть непредсказуем.

Пока удавалось найти путь всего в два мира иной реальности, как не бились ученые. Но при явном бесконечном многообразии их поисков дальнейший прогресс, несомненно, был только делом времени. По оценкам немецких физиков-теоретиков, сторонников этой теории, параллельных миров может быть от десять в сотой степени до десять в пятисотой степени штук или вообще бесконечное множество. Второй пилот, обершарфюрер Юрий Кудашев, или, как на немецкий лад называл его Ролле, – Юрген, сейчас бился над стабилизацией корабля во времени. Мощность хрономатрицы была ограничена, но аварийная посадка во времена мамонтов или динозавров им не сильно улыбалась.

С самого начала исследований много копий сломано было над вопросом, что можно делать в иных реальностях, а чего нельзя. Первоначально опасались так называемого эффекта бабочки, когда любые, самые незначительные действия исследователей, могли повлиять на привычную реальность. Но когда стало ясно, что перемещение происходит в другой мир и взаимодействие с ним не сказывается на материнском мире путешественников, пилоты стали действовать активней. И тут снова стали возникать вопросы, что можно, и что нельзя. Причем вопросы уже возникали со стороны идеологии и политики. Первоначально появлялось страстное желание, хотя бы в другом мире, похожем на наш, внести коррективы исходя из своего мировоззрения. А давайте не допустим зверств Инквизиции, сохранив, таким образом ценную германскую кровь. Ведь ведьмы и колдуны во многих случаях это люди с сильными ментальными способностями и их потомки будут в силах изменить мир, требовали одни. А давайте изменим ход Первой мировой войны и поможем Тройственному Союзу одержать победу, мы не допустим Второй мировой, не допустим миллионов смертей лучших представителей расы, предлагали другие. Но Фюрер принял не простое, но как всегда верное решение, и оно было твердым. Не вмешиваться в исторический процесс действиями, которые могут его изменить. Взять с поля боя умирающего солдата можно. Но уничтожить его противника за секунды до того, как он нажмет на спусковой крючок уже нельзя… Чем ближе, по теории, исходя из двух известных миров, располагался рукав к нашему родному, тем более схожим был ход истории, чем дальше он был, тем большее расхождение с привычной реальностью имел другой мир. Но потом свели к минимуму и это вмешательство.

Это случилось после того, как спасенный унтер-офицер, которому у себя суждено было сгореть в танке в большом сражении в России в 1943 году, через полгода пустил себе пулю в голову. Он узнал, что его жена с тремя детьми сгорят заживо в Дрездене, который весной 1945 года разбомбит англо-американская авиация. На просьбу спасти их ему ответили, что это невозможно по каким-то ему непонятным причинам… Этот случай вошел во все закрытые инструкции и учебники для пилотов «Зондербюро 13» вместе с текстом предсмертной записки солдата: «Вы спасли меня, когда я умирал, хотя я и не просил этого, но теперь я умираю уже по своей воле. Этот мир для меня пуст без тех, кого я любил. Погибая в бою, я верил, что моя смерть – жертва ради жизни Рейха и моей семьи. Но сейчас я живу, зная, что все, кого я любил и чему верил, погибли… Вы отказали мне в спасении Эльзы и детей, но тогда зачем вытащили меня из горящего танка и обрекли на это бессмысленное существование?»

– Ну что там, Юрген? – повернувшись ко второму пилоту, спросил командир.

– Пытаюсь стабилизироваться в пределах допустимых погрешностей, командир, думаю получится, но что-то идет не так… Готово! – ответил пилот.

– Ну, только бы не к динозаврам, – устало пошутил Ролле. Шутка про мамонтов и динозавров была стандартной у хронолетчиков, уже никто не помнил, кто дал шутке жизнь, но любили ее все. «Упасть мордой в кучу дерьма диплодока» или «оседлать мамонта», весело звучало в солдатской столовой, под стакан шнапса или кружку пива, реальность же оказалась много серьезней.

Кудашев нервно улыбнулся и спросил:

– Что у нас с местом посадки?

– Самый край Восточной Марки, совсем рядом с русскими землями… сядем у тебя дома Юрген! Если сядем… – так же криво усмехнулся Ролле и потянулся к штурвалу.

– Чему быть, тому быть! Выходим в пространство!

Гул двигателя сменил тон, корабль тряхнуло пару раз и шторки иллюминаторов автоматически поползли вниз. Вокруг бушевала гроза! Молнии то и дело слепили глаза, хронолет болтало, серое, почти черное небо, не давало определить время, солнца не было видно, может быть было утро, возможно, день, или вечер. Ролле сжал штурвал, альтиметр показывал чуть больше трех километров, внизу чернел в разрывах грозовых облаков лес. Столь совершенная машина как их «VRIL-Jager3», являлась всепогодной и грозовой фронт был ей не страшен.

Гауптштурмфюрер СС Герберт Ролле облегченно выдохнул:

– Вышли! Мы с тобой теперь…

Сверхнадежный Schumman-Levitator вдруг снова изменил гул сорвавшись на разрывающий мозг ультразвуковой стон и замолчал. Хронолет замедлился, чуть замер и устремился вниз.

Глава 3. Похмельное утро

Из Чернево Лопатин вернулся уже в сумерках и не особо хорошо помнил – как. Конь дорогу отлично знал сам, и Василий просто дремал в седле, рискуя грохнуться и убиться о сухую землю. Рухнул он на постель, не раздеваясь, но утром оказалось, что все же ночью вставал, не иначе как по нужде, и одежду снял, раскидав по полу у кровати. Так же выяснилось, на автомате вчера лошадь завел в стойло и расседлал. А вот собака и кот смотрели на него с утра, как на полное ничтожество, да так, что Андреичу стало стыдно… «Надо завязывать», – поругал себя он, в который уже раз, ссутулившись, сидя на кровати. Ходики на стене тикали, мерные щелчки отдавались в голове колокольным звоном, да так, что хотелось зажать уши ладонями.

Светало. «Не иначе, как шестой час», – подумал Лопатин. Жара как будто немного спала, но парило. Пошатываясь, он вышел на крыльцо и пошел к нужнику. Налетел ветер, сильный. Порывы его гоняли по двору мусор, обрывки газет. «Свинарник, свинарником, а не двор», – пробормотал Андреич. Небо над лесом, со стороны Чертова болота стремительно темнело, словно наливалось ночной чернотой, с каждым порывом, ветра. Ведь только что поднималось яркое утреннее солнце, а теперь его поглотила грозная тьма, надвигаясь фронтом. Птицы в лесу затихли, лишь сильные порывы ветра с каждым разом усиливаясь, готовы были сорвать ветви с макушек деревьев на своем пути. Залаял откуда-то из-за сарая, переходя в вой, пес.

Первыми, далекими еще залпами ударил гром, и тут же, сразу, без какой-то паузы, водой как из ведра, зарядил ливень. Из нужника Лопатин припустил трусцой, крупные дождевые капли уже прибивали летнюю пыль по двору и барабанили по жестяной крыше дома и надворных построек, порывы ветра норовили свалить с ног. Словно упала с небес стена воды. Неба не видно, лишь отблески молний с треском чередуются с раскатами грома. Над лесом и болотом, как давно он заметил, грозы были не редкостью, но такой сильной не было давно. «Дождь, конечно, давно нужен, но уж это просто ураган какой-то!» – подумалось Василию.

Потемнело. Василий, вошел на кухню, взял с полки коробок спичек, протянул руку за керосиновой лампой, взмахнул и выругался. Пустая. Не иначе вчера как запалил, так и оставил гореть. Он подошел к старому буфету, который помнил еще царя-батюшку. В буфете стояла початая бутыль с самогоном. Лопатин было потянулся к дверце, но потом сглотнув кадыком, нахмурившись пробормотал: «Хватит…». Скоро должна была, как обещала, на месяц приехать дочь. Стало невыносимо стыдно, до чего он себя довел. Андреич сел на табурет у окна и в который раз дал себе слово, что в ближайшее время займется наведением порядка в доме и во дворе. Лоб Лопатина покрылся испариной, в горле было сухо как в Каракумах, и он с тоской посмотрел на буфет. «Ну только рюмашку, что бы сердце не остановилось,» – прошептал он и хотел было встать, но, откуда ни возьмись, на колени с трудом запрыгнул кот.

Лаврентий, как звали кота, был стар и знавал лучшие времена. Был он серой дымчатой масти, когда-то просто огромен и на редкость знатно давил крыс, но теперь, прожив на свете более пятнадцати лет, сильно сдал. Серая шерсть висела колтунами, оба уха были разодраны в кошачьих баталиях. Ходил Лаврентий Павлович, как звал его Лопатин, тяжело, а охота, по-видимому, была уже ему не по силам. Кот, громко заурчав, ткнулся лбом Василию в грудь, потом поднял морду и пристально посмотрел ему в глаза. Лопатин, который раз, до дрожи в теле поразился какой-то нечеловеческой мудрости в кошачьих глазах. Вспомнил, как Маша говорила, что один кошачий год – семь человечьих. Стало быть, Лаврентий был что тебе старик столетний… Лопатин погладил кота по голове, Лаврентий прижался к нему и застыл, как бы стараясь успокоить и утешить. Василий огляделся вокруг, взгляд скользнул по грязной кухне, в которой в беспорядке валялась посуда, перевел взгляд на стену, между окнами висела большая фотография, где он с Верой. Еще молодые и красивые, держали они на руках своего первенца. Слева – фото, с которого улыбалась Маша, снятая на выпускном вечере Черневской школы. И еще фото, с которого смотрел на него немым укором парень в черной морской форме с погонами мичмана.

Лопатин вдруг почувствовал себя таким же старым и больным, как сидевший на коленях кот. Все, сколько-нибудь хорошее и доброе, осталось в прошлом, острое чувство ненужности своего существования резануло душу, и по небритым щекам поползли скупые мужские слезы. Он прижал к себе кота и прошептал: «Ты только меня один понимаешь, Лаврюшка, одни мы с тобой остались…». Рвали душу милые лица с фотографий, сквозь слезы он смотрел на них, и они расплывались и желтели, как будто многие годы уже прошли. Хотелось ему оказаться на сельском кладбище и упасть на могилу жены, выплакать свои пьяные слезы и свою жалость к себе. Подумал и о сыне, которому и могилки-то не досталось…

Но потом снова посмотрел на фотографию дочери и, устыдившись, своих слов, стал вспоминать, когда она собиралась приехать. Получалось, что в следующую пятницу, через шесть дней. Посидев еще минут десять под звуками барабанившего по крыше ливня и под кошачье урчание, (кот давно не обласканный хозяином откровенно млел), Андреич поднялся и, собрав всю силу воли, принялся за уборку, стараясь не смотреть на буфет.

Уборка только кухни заняла больше часа, дождь, ливший как из ведра, унялся. Грозовые ливни при их обильности, как правило, не продолжительны. Лопатин, почти пришедший в себя, открыл окна. Затхлый, кислый дух, давно не убранного дома, вдруг стал ему донельзя противен. Небо по-прежнему было затянуто низкими тучами, хотя сильный западный ветер должен был вскорости разогнать низкие облака. Василий взял в сенях ведро и пошел к колодцу. На крыльце остановился. Глубоко вдохнул чистый после прибитой ливнем пыли, свежий воздух. Над лесом загрохотало, и Василий сначала принял этот звук за запоздалые раскаты грома, но потом увидал в разрывах облаков что-то большое, стремительно спускающееся, почти падавшее по пологой траектории. На самолет это «что-то» похоже не было. Да и местность была в далеко от пассажирских трасс, и самолеты тут не летали, сколько Лопатин себя помнил. Большая, похожая на тарелку штуковина, неслась, стремительно теряя высоту. Время от времени пыталась выровнять полет, но срывалась и опускалась все ниже. Каких-либо звуков она не издавала, тишина эта только наводило жути.

Пасечник, обалдело открыв рот, смотрел на этакое диво. «Е-мое, он же сейчас упадет…» – пробормотал он, когда штуковина эта, чуть не задев высоченные сосны, скрылась в стороне Чертова болота. Ведро, загремев, вывалилось из рук… Через несколько секунд раздался гул, слабо слышимый треск ломаемых деревьев и глухой удар, Лопатин вжал голову в плечи, ожидая взрыва, но его не последовало… Андреич заметался по двору, не зная, что делать. По всему выходило, что упала тарелка эта где-то километрах в полутора от дома, у самого края болота. Он вбежал в дом и стал лихорадочно одеваться, не попадая ногами в штанины брюк, в рукава рубахи и пиджака, путаясь в кирзачах. Потом схватил со стену старый карабин, все ж таки лес, и припустил в сторону упавшей с неба бандуры.

Солнце медленно, неспешными шагами поднималось над лесными макушками. Дождь только полчаса как закончился, было еще свежо и чисто в воздухе, но уже начало припекать, и день обещал быть, как и все предыдущие жарким. Тропинок в лесу в сторону болота он сроду не протаптывал, без нужды было, поэтому ломился через подлесок, словно лось с диким треском, собирая на себя всю оставшуюся на листве дождевую воду. Сразу же проклял, задыхаясь, все вчера выпитое. Мучаясь отдышкой, Лопатин пару раз упал, зацепившись то ли за валежник, то ли за торчащие корни. Перемазавшись грязью и сбивая на себя с деревьев целые ливни, до места аварии он добрался минут за сорок. Шел, шатаясь и ловя ртом воздух, опираясь на карабин как на клюку.

Упавший с неба предмет проделал целую просеку, метров в сто и стоял, завалившись на бок, под углом градусов в тридцать. Большой, метров пятнадцать диаметром диск на четверть уходил во влажную после дождя, болотистую землю. По счастью, пару сотен метров до болота диск не долетел. Вокруг валялись поваленные ели и осины в окружении сломанных веток и вывороченных корней. Лопатин ошарашенно остановился у края просеки, не веря своим глазам, тяжело дыша, ноги дрожали от сумасшедшего бега, сердце неистово колотилось в груди. Острое чувство нереальности происходящего накрыло его, как волна, с головой. Хуже всего было от шумевшего в деревьях ветра, крика растревоженных птиц, эти самые обычные лесные звуки, никак не вязались с тем чужим, что торчало перед ним из земли.

«Это что же такое творится…» – бормотал Василий, медленно обходя диск, опасаясь подходить к нему ближе. Серо-стальной материал его был тускл, сильно забрызганный грязью, но почти не пострадал от падения, что было странно. Выступ сверху имел круглые продолговатые иллюминаторы, и сразу было понятно, это – кабина. На выступе вились какие-то буквы, не на русском уж точно, и цифры. Чувство нереальности все возрастало. «Без военных тут не обошлось…» – подумал Лопатин, переводя дух. Может, космонавты какие… «Что-то не то, явно что-то не так», – билась в мозгу мысль. Казалось, что все это происходит не с ним. Пройдя еще немного вокруг, он увидел открытый овальный люк, как на авиалайнере, таком же, как когда лет восемь назад они с женой и дочкой летали летом на море в Урзуф.

Внизу, метрах в трех, на покрытой мхом земле, Андреич увидал двоих мужчин в серых комбинезонах, по-видимому, пилотов этого странного диска. Один полулежал, оперившись спиной на ствол поваленного дерева, безвольно запрокинув голову в шлемофоне с лицом, перепачканным кровью. Второй стоял перед ним на коленях, спиной к Лопатину, а рядом с ним на земле валялась шлемофон и защитного цвета сумка с красным крестом. Вокруг рассыпались упаковки с медикаментами и бинтами. До них было всего метра четыре, когда стоявший на коленях пилот, быстро обернулся к Василию, потом резко вскочил и выкрикнул на лающем чужом языке: «Halt! Kein Schritt nach vorne!»

У Лопатина подогнулись колени. На него смотрел русый, сероглазый, коротко стриженный молодой парень лет двадцати пяти, с правильными чертами лица, перепачканный кровью. Облачен он был в комбинезон, в ботинки с высокими голенищами. На поясном ремне висела открытая кобура, закрепленная еще и на бедре. А еще на Лопатина смотрел пистолет, направленный ему прямо в лоб.