Таита

Глава XI

Как вихрь промчались рождественские каникулы в институте. Одним сплошным праздником оказались они для выпускных. Целую вереницу самых разнородных впечатлений пережили за время их институтки. Ездили в театр, костюмировались под Новый Год, устраивали елку, гадали и снова ездили всем классом в цирк. К счастью, Августа Христиановна Брунс временно, до десятого января, сдала дежурство m-lle Оль, и лишенные, таким образом, чрезмерно бдительного надзора, воспитанницы могли вздохнуть свободнее. Впрочем, до начала занятий времени оставалось уже немного; восьмого должны были съехаться институтки, проводившие рождественские каникулы дома. А теперь уже незаметно подкралось четвертое января – канун крещенского сочельника.

– Mesdames, знаете какой сегодня день? – едва успев открыть глаза, крикнула на весь дортуар Шарадзе четвертого утром.

– Тише, дай спать, Тамара! Что за безобразие будить народ до петухов! – послышался недовольный голос Козельской.

– Ну, милочка, для тебя особенные петухи должны петь – послеобеденные. Ты никогда не выспишься… – засмеялся кто-то.

– А день-то сегодня все-таки особенный, mesdam'очки. Придет нынче наша донна Севилья и принесет все, что нужно для нашей Тайночки: и белье, и шубку, и сапожки.

– И книжку сберегательной кассы принесет, на которую мы положили вырученные от концерта деньги для нашей общей дочки, для дорогой Таиточки.

С тех пор, как «донна Севилья» в своей записке о болезни Глаши применила таинственные буквы «Т-а и-та», за ней и все в своих записках, следуя ее примеру, вместо «Глаша» или «Тайна» стали писать «Т-а и-та», а в разговоре между собой называли Таитой же и Глашу, что должно было означать Тайна института. Особенно нравилось это имя донне Севилье.

– В нем есть что-то испанское, – часто повторяла она.

– Алеко, только ты не потеряй книжку. Береги, как зеницу ока. Не даром же мы тебя выбрали в казначеи, – послышался чей-то звонкий молодой голос.

– Что такое? Кто мое имя произносит всуе!

И всклокоченная кудрявая голова черненького Алеко с сожалением отрывается от подушки.

– Mesdames, смотрите, солнышко! – произносит Наташа Браун и, откинув тяжелую штору, с восторгом смотрит на бледное северное январское солнце, робко заглядывающее в окно, и декламирует звонким голосом:

 
По лазури неба тучки золотые
На заре держали к морю дальний путь,
Плыли, зацепили за хребты седые…
 

– Довольно, Наташа, довольно. Лучше будем думать, как бы вечер провести поинтереснее, – остановила девушку Золотая рыбка.

– Давайте вызывать духов, – неуверенно прозвучал голос Браун.

– Ну, конечно, ты Надсона вызывать будешь, – засмеялась Веселовская.

– Mesdames, увольте, – вступилась в разговор Ника, – не верю я что-то в эти общения с духами.

– Как не веришь? Ведь об этом целые тома написаны! – возмутилась бледненькая «Невеста».

– Ну, как хотите, а я все-таки не верю.

– Деревня-матушка!

– Не деревня, а Манчжурия дикая. Вот что!

– Ха-ха-ха!

– Оккультизм, вызывание духов – грех и ересь, – твердо решает Капочка.

– Молчи уж ты, святоша.

– Милая моя Камилавочка, – насмешливо-ласково говорит «Золотая рыбка», обнимая растрепанную голову Малиновской, – и нужно же было госпоже Судьбе подшутить над тобой злую шутку. Тебе следовало бы родиться мальчиком, чтобы потом сделаться священником…

– И мы бы ходили к тебе на исповедь… А ты бы варварски терзала нас за ересь и грехи… – подхватив, продолжала под общий смех Алеко.

– Не смейтесь, mesdames, не надо. Это так прекрасно молиться заодно со всеми верующими, иметь возможность утешать их, спасать их души. О, как это хорошо!

Капочка оживленными глазами обвела лица всех окружающих ее девушек. И спустя минуту она с внезапным воодушевлением подхватила снова:

– Ведь есть же женщины-адвокаты, женщины профессора, врачи… Почему бы и не быть женщинам-священникам?

– Mesdames, вставайте скорее: Ханжа на горизонте! – пулей влетая в дортуар, крикнула Зина Алферова.

– Господи, от Скифки избавились на недельку, так Ханжа таскается по пятам за нами! – вздыхает Шарадзе.

– Fi donc!^[21] Какое выражение! – пожимает плечами Лулу Савикова.

– Уж молчи, пожалуйста. До выражений ли тут! – огрызается Тамара.

– Итак, вечером в клубе, когда все утихнет. Да? Согласны?

– Согласны. Конечно, согласны…

– Mesdam'очки, а кто из нас понесет Таиточке приданое?

– Я!

– Я!

– И я!

– Всем нельзя. Пусть самые близкие родственники идут, – командует Ника, – мать, отец, дедушка и бабушка…

– Дорогая моя, а можно и мне, как одной из теток? – робко осведомляется Зина Алферова.

– Тогда и все тетки, если одна, – заявляют остальные.

– Тише, mesdames, тише. «Она» уже здесь.

Тихо и неслышно, как-то бочком, вползает в дортуар инспектриса.

– Опять шум, опять крики! Недурное время провождение для благовоспитанных барышень.

– Но ведь нынче еще рождественские праздники! – поднимается чей-то протестующий голос.

– Так, по-вашему, надо на праздниках шуметь! Ведь это только у… у… нетрезвых крестьян принято… – кривит губы Юлия Павловна.

Где-то сдержанно фыркают.

– У «нетрезвых крестьян». Ха-ха-ха. Она, конечно, хотела сказать – у пьяных мужиков… Лулушка, слышишь, Ханжа заразилась твоей комильфошностью, – шепчет Маша Лихачева по адресу корректной Савиковой.

– Оставьте меня ради Бога в покое, – шепотом же злится Лулу.

Все наскоро одеваются и под конвоем инспектрисы, вместо отсутствующей Брунс, идут на молитву.

* * *

Снова вечер. Давно потушен свет в дортуаре. Отдежурив чужое дежурство, совсем разбитая, инспектриса идет к себе. С подобострастной улыбкой встречает ее седовласая Капитоша:

– Слава Богу, угомонились ваши «сорванцы», барышня. Уж и денек ныне выпал!.. – говорит она, расшнуровывая ботинки своей совсем размякшей от усталости шестидесятилетней барышне.

– Ах, Капитоша, дня не дождусь, когда вернется Фрейлейн Брунс.

Капитоша с участием смотрит в пожелтевшее морщинистое лицо госпожи Гандуровой.

– А знаете ли, барышня, я должна вам кое-что сообщить.

– Что такое? – сразу подтянулась инспектриса. Да вы не волнуйтесь, ради Господа Бога, барышня, да только приметила я кое-что.

– Что приметили? Говорите скорее, Капитоша.

– Да не ладное у нас творится что-то.

– Ну?

– Приметила я, что кажинный вечер барышни выпускные по очереди в сторожку наведываются.

– Вот-вот… И я сама раз это заметила… До утреннего звонка еще ходили. Ну, я узнала причину. Они обещали, что это не повторится больше. Неужели опять? – тоскливо срывается с поблекших уст Юлии Павловны.

– Вчера и третьего дня своими глазами видала, барышня. Вошли туда, пробыли минут десять и бегом обратно.

– А кто? Кто? Вы не заметили, нет? Наверное, Баян.

– И барышня Баян, и барышня Тольская, и Лихачева, и Тер-Дуярова, и Сокольская, и все.

– Ага, отлично…

Полон значения звучит этот возглас в уютной спальне инспектрисы. Затем она снимает при помощи Капитоши свое форменное «мундирное» платье и облачается в пестрый турецкий капот и медленно, крадучись, выходит из комнаты.

В «клубе» нынче, в этот поздний январский вечер, происходит нечто совсем из ряду вон выходящее. На середину комнаты выдвинут небольшой столик, находящийся обыкновенно под одним из окон. Вокруг столика стоят принесенные из дортуара и умывальной комнаты табуреты. На них сидят Ника Баян, Тер-Дуярова, Тольская, Сокольская, Чернова, Веселовская, Алферова, Лихачева и Наташа Браун. Все лица внимательны и сосредоточены. Только Ника и смугленький Алеко не могут постичь всего значения торжественной минуты. Они то и дело хихикают, пересмеиваются, делают свои замечания Мари Веселовской. Наташа Браун пресерьезно уверила эту спокойную уравновешенную девушку, что в глазах у Марии есть какая-то сила, что-то такое, чего не объяснишь словами, но что, бесспорно, имеет какое-то скрытое значение, что она – «медиум».

Сидят девушки за столом уже около получаса, положив на край его пальцы таким образом, что конец мизинца одной прикасается к мизинцу соседки. Таким образом составлена непрерывная цепь. Вызывают «духов». В данный момент ждут появления духа поэта Надсона, по совету его ярой поклонницы Наташи Браун.

– Явись! Явись! Явись! – повторяет «невеста Надсона» – Явись – и сообщи нам, какая жизнь ждет нас там, за гранями бытия!..

– Охота ему тоже являться и тревожить себя ради каких-то девчонок! – шепотом говорит Ника.

– Я думаю, – соглашается с ней Чернова.

– Но он не может не видеть, как его здесь любят, – пылко возражает Наташа и в забывчивости начинает декламировать шепотом:

 
Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат,
Кто бы ты ни был, не падай душой…
 

– Брось, милая, брось, лучше послушай, что за загадку я тебе скажу. Что такое: «висит зеленая и пищит?» – кричит Шарадзе.

– Лампа! – хохочет «Золотая рыбка».

– А зачем тогда пищит?

– Mesdames, тише! Или духов вызывать, или шарады разгадывать, что-нибудь одно, – сердится белокурая «невеста Надсона».

– Все равно, надо свет погасить. При свете он не пожелает явиться, – говорит Хризантема.

– Согласны, согласны. Тушите.

– Страшно, Mesdames, в темноте… – шепчет Маша Лихачева.

– Тебе-то уж нечего бояться вовсе, – острит Ника; духи к тебе-то не подойдут: от тебя духами за версту пахнет. Чихать будут, а духам чихать нельзя.

– Mesdames, я гашу свет. Сидите смирно.

В «клубе» сразу становится темно. Только луна, плывя в далеких ночных облаках, заглядывает в комнату и бросает свои призрачные блики на лица девушек, сидящих за столом. Напряженная тишина водворяется в комнате. Чего-то сосредоточенно ждут.

Наташа Браун вперила глаза в дверь (ей почему-то кажется, что дух, как живой человек, должен войти не иначе как через дверь), и губы ее шепчут беззвучно:

– Ты войдешь сейчас, прекрасный поэт, бледный и чернокудрый рыцарь искусства, и целый мир неведомых радостей принесешь с собой. Ты расскажешь нам, какие дивные гимны слагаешь теперь в загробном мире… Явись же, скорее, дай возможность увидеть твой кроткий образ, твой дивный лик…

– Селедка! Не лампа, а селедка! – вдруг неожиданно раздается среди абсолютной тишины торжествующий голос Шарадзе.

– Что такое?

– Ну, да селедка. Висит, потому что ее повесили; зеленая, потому что ее в зеленую краску выкрасили, а пищит, – для того, чтобы труднее разгадать было.

– Так это она про шараду… Ха-ха-ха!..

– Mesdames, это свинство. Тут настроение нужно, а они хохочут – сердится Наташа Браун.

– Ах, Господи! Дух под столом, кажется, за ногу меня схватил!

– Лихачева, стыдись, такая большая и такая…

– Глупая… Очень может быть, – беззаботно говорит Маша. – Воля ваша, скучно сидеть и ждать у моря погоды. Не очень-то любезные господа ваши духи, должна я сказать.

– Mesdames, mesdames! Смотрите, какая красота! – и Ника Баян поднимает к верхнему, не замазанному известью стеклу окна восторженное, восхищенное личико.

Действительно, красиво.

Луна, бледная таинственная красавица, движется медленно среди облаков по залитой ее млечным сиянием лазури. Горы, пропасти, ущелья, башни, замки и дворцы возвышаются там за ней… И кажутся они серебряными в ее обманчивом сиянии.

– Сейчас, я чувствую, должно совершиться нечто, – говорит Наташа Браун, и белокурая головка ее снова поворачивается в сторону двери.

Все вздрагивают. Нервы невольно напрягаются.

Так и есть… Тихие, едва уловимые шаги слышатся в коридоре. Кто-то словно подкрадывается в ночной тишине.

«Он!» – бурно колотится сердце в груди Наташи.

Все ближе, все слышнее шаги… Девушки притихли и насторожились… Даже Баян не шутит. Даже смугленький Алеко не смеется над «настроением», подруг против своего обыкновения.

Кто-то идет… Крадется по направлению к «клубу»… Невольная жуть охватывает сердца девушек. Рук сцепленные пальцами, дрожат. А шаги все ближе и ближе… Сердца трепещут и бьются.

– Боже мой! – срывается у кого-то подавленным звуком.

Все явственнее, чудится, как кто-то притаился по ту сторону двери и берется за дверную ручку.

Все бледнеют. Невольно захватывает дыханье в груди… Пересыхают мгновенно губы… Пугливым ожиданием горят глаза… Вот-вот, чудится, отворится дверь пресловутого «клуба»; войдет некто бесформенный, бестелесный, светлый, как облако, и жуткий, как мрак… Теперь ожидание достигло высшей точки напряжения. Сердца заколотились шибко-шибко у девяти взволнованных девушек.

Дверь скрипнула и распахнулась настежь…

И дружное испуганное «ах» вырвалось у всех девятерых.

Глава XII

Белая фигура стройной институтки с маской на лице перешагнула порог клуба. И в тот же миг жалобно прозвучал высокий взволнованный голосок:

– Зачем вы потушили огонь? Зачем сидите в темноте? Ах, как страшно!

– Лиза! Лизанька! Ты?

Черная маска скользит вниз, и встревоженное лицо Лизы Ивановой появляется чуть озаренное лунным светом. Лиза смотрит на юных спириток большими испуганными глазами. Спиритки – на Лизу.

– Что за маскарад? Почему ты в маске? Что случилось? Да говори же. Говори скорей.

Спиритический сеанс прерывается. Тревога росла. Не до вызова тени теперь, когда настоящая жизнь предъявляет свои права.

– Mesdames, я сейчас от Таиточки, Стеша приходила и просила зайти к сестренке. Глаша все время капризничает и блажит. Я боялась быть узнанной и надела, маску. Так, думаю, не узнает Ханжа, если встретится невзначай. Слава Богу, никого не встретила. Но Таиточку не успокоила тоже. Девочка плачет, капризничает весь вечер и все зовет «бабушку Нику». Ефим с ног сбился, трясется от страху. Того и гляди плач Таиточки привлечет внимание начальства.

– Меня она зовет, ты говоришь? Ника быстро срывается со своего места.

– Да, да…

– В таком случае бегу.

– Стой, стой! Надень мою маску на всякий случай.

– Да захвати мой платок. Давай я закутаю тебя хорошенько… Так. Теперь ты – таинственная фигура в черном, с маской на лице, ни дать ни взять, героиня какого-нибудь старинного французского романа, – смеется черненький Алеко.

При свете луны Ника, действительно, имеет фантастический вид. В разрезах черной бархатной маски Таинственно мерцают ее глаза. Темный платок драпирует наподобие плаща всю ее тоненькую гибкую фигурку. Длинная нижняя собственная юбка темно-синего цвета, доходя до пяток, делает ее выше ростом, стройнее.

– Прощай, прощай, и помни обо мне! – патетическим жестом поднимая руку кверху, басит она пародируя слова тени отца Гамлета, одного из лиц бессмертной шекспировской трагедии.

– До свидания, дети мои. Иду. Если Ханжа встретится, клянусь, испугается и ударится в бегство.

– Вне сомнения, ибо ты страшна сейчас, как смертный грех.

– Тем лучше для меня. Тем хуже для нее. Addio.^[22] Скрываюсь.

Ника давно исчезла, а восемь оставшихся в «клубе» девушек с присоединившейся к ним девятой, Лизой, долго еще беседовали и делали предположения по поводу Глашиного беспокойства.

– И чего она капризничает, право. Все, кажется, у нее есть: и шубка, и белье, и платье, и конфеты, и в сберегательной кассе две с половиной сотни на ее имя лежит… – резюмирует Тамара.

– Боже, Тамара, как ты, однако, наивна, – волнуясь, замечает Золотая рыбка, – во-первых, Таиточка еще слишком мала, чтобы понять такую важную вещь, как лежащие на книжке в сберегательной кассе деньги, а во-вторых… К чему ей и шубка, и нарядное платье, когда она целыми днями сидит взаперти в своей сторожке.

– Неправда, она гуляет.

– Несчастная! Это она называет гулять: постоять четверть часа на пороге мертвецкой при открытой двери на крыльцо.

– Ах! – и маленькая ладонь Шарадзе изо всей силы шлепает себя по лбу.

– Что такое? Что с тобой?

– Идея, mesdames, идея!

– Новая задача или шарада, конечно? – иронизирует Золотая рыбка своим стеклянным голоском.

– Да, если хотите, это – шарада, но такая шарада, которую не решит никто.

– А ты решила?

– Я решила.

– Двенадцать тебе с плюсом за это, – и Маша Лихачева посылает армянке воздушный поцелуй.

– Говори же, говори, Тамара! – звучат кругом голоса заинтересованных девушек.

– Вот в чем дело, mesdames. Ведь Скифки нет в институте.

– Нет, но это не шарада, а решенный вопрос.

– И не будет еще с неделю по крайней мере.

– Да, почти целую неделю.

– А комната ее пуста.

– Разумеется.

– А Тайночке нашей адски надоела сторожка.

– Надоела, понятно.

– Так нет ведь Скифки в институте, – повторила Шарадзе.

– Нет, что ж, из этого наконец?

– Ну, так вот, нельзя ли временно перевести Тайночку к Скифке, предварительно наказав нашей милочке ничего не трогать. В комнате Скифки… Таиточке будет там у нее хорошо: и воздух другой и постель мягкая и простору больше. Да и мы больше времени уделять ей можем, не рискуя попасться на глаза Ханже. Что, mesdam'очки, какова моя шарада? – и Тамара сияющими глазами обвела подруг.

– Она гениальна!

– Молодчина, Шарадзе!

– Умница, Тамарочка!

– Шарадзе, браво! Бис!

– Тер-Дуярова, придите в мои объятия, я вас расцелую! – комически приседает перед армянкой Золотая рыбка.

– Качать Шарадзе! Качать!

– Mesdam'очки, тише! Тише! – звучит грудной низкий голос Земфиры. – Вы так кричите, что на другом конце города слышно. Ведь сборище наше не разрешено начальством, прошу не забывать.

Но ее никто не слушает. Тамару подхватывают на руки и качают. Ночные туфли валятся с ног армянки, она хочет их схватить, но Золотая рыбка предупреждает ее желание, подхватывает их со смехом высоко держа их над головой потрясает ими как трофеем победы и мчится с ними из «клуба» в дортуар. За ней летят, едва сдерживая готовый вырваться из груди хохот, остальные. Вся нестройная маленькая толпа несется, шаркая туфлями и шелестя нижними юбками, в дортуар.

Едва достигнув порога умывальной, все сразу останавливаются у дверей. Зловещий, отчаянный, полный нечеловеческого ужаса крик несется откуда-то издали, со стороны нижнего коридора.

– Что это, mesdames? Что это?

– Ааа!.. – и со слабенькой Хризантемой делается истерический припадок.

– Убивают кого-то… – шепчет Шарадзе, и в черных глазах армянки разливается ужас.

– В дортуар скорее, в дортуар!

Вся маленькая толпа испуганных девушек ринулась, дрожа, в спальню. Там царит тот же ужас. Все проснулись. Волнуясь, смущенные и испуганные, Допытываются друг у друга:

– Кто это кричал так страшно?

– О, Господи, что случилось внизу?!

И с замиранием сердца прислушиваются к звукам, раздающимся вдалеке. Но ничего особенного не слышно.

Капает по капле в бассейн вода из крана. Институт спит. И выпускные, несколько успокоившись, мало-помалу ложатся по своим постелям. Вечер подходит к концу. Начинается ночь.

Между тем вот что произошло в то же самое время в нижнем коридоре.

Уже за чаем Заря Ратмирова обратила всеобщее внимание своим рассеянным видом, задумчивость и тревожным выражением глаз. Когда четыре ее одноклассницы, оставшиеся на рождественские каникулы в институте, поднялись в дортуар, Заря проскользнула мимо заговорившейся с кем-то Зои Львовны дежурившей в этот день у второклассниц, и спустилась в нижний лазаретный коридор.

Сердце девочки билось тревожно. Вот уже несколько дней, как юная княжна Заря не видит своего кумира – Нику Баян. Холодно встречают ее обычно ласковые глаза Ники, когда она, Заря, впивается взглядами в Нику на общей молитве или в зале, или в коридоре при встречах.

«Конечно, Ника Баян – талант и красавица, конечно, она „само очарование“», – придерживаясь институтского лексикона, говорит сама себе Заря, но… но… ведь ласкова же она со всеми другими и больше всех с этой глупой белобрысой девчонкой, которая отняла у нее, Зари, Никину любовь. Недаром же следит за ними изо дня в день Заря и видит, как почти ежедневно Ника прокрадывается в сторожку, где живет эта «белобрысая дрянь». Заря с ненавистью вспоминает о Глаше. Не будь ее, Ника Баян не отдала бы этой девчонке весь свой досуг и продолжала бы в свободное время бывать с ней, Зарей, княжной Зиновией Ратмировой («Зарей» она почему-то называла себя в раннем детстве, и с тех пор это имя так и осталось за ней).

Сегодня Заря решила подкараулить Нику на пути ее следования в сторожку и серьезно переговорить с ней обо всем. О! Она не может молчать больше. Ника измучила ее своим невниманием и презрением. И за что? За что? Серо-синие глаза Зари сверкают в полумраке лестницы, куда она спешит для встречи с Никой. Целый день она издали следила за Баян, карауля каждый шаг ее, каждое движение. Но Ника, как нарочно, не выходила из классной. Значит, она решила после чая идти навестить эту противную Глашку, о существовании которой, благодаря своему тонкому выслеживанию, узнала Заря.

Княжна Ратмирова спустилась с лестницы и повернула в сторону лазарета. Через дверь последней хорошо видно освещенное окно Ефима, и сам он у стола с газетой в руках. Слышен тихий, «блажной» плач Глаши и уговаривания добряка-сторожа.

«Противная… Капризная… Скверная… Есть в ней что любить, нечего сказать!» – со злостью думает Заря, прислушиваясь к капризным всхлипываниям разбушевавшейся Глаши.

У дверей лазарета – выступ. Заря садится на него. Из окон круглой комнаты, сквозь стеклянную дверь ее светит месяц. Причудливые блики бегают и скользят по каменному полу и белым оштукатуренным стенам. И кажется расстроенному воображению, что чья-то белая тень бродит по круглой комнате… Совсем некстати припоминается покойная Катя Софронова, лежавшая здесь до минуты отпевания, два года назад, среди кадок с тропическими растениями… Как мертвенно бледно было юное личико усопшей. И как отчаянно рыдала тогда здесь в этой комнате осиротевшая мать…

Вот ее, Зарина, мама будет так же горячо и исступленно плакать, если, не дай Бог, умрет она, Заря. Ведь они только двое на свете, два оставшихся отпрыска угасающего рода князей Ратмировых. Они очень бедны, несмотря на княжеский титул: живут на маленькую пенсию, доставшуюся нм после смерти отца. И обе они такие тихие, молчаливые, «таинственные какие-то», и мама и сама она, пятнадцатилетняя Зиновия. И вот эти-то «тихость» и «молчаливость» и пленили, должно быть, капризную и требовательную натуру талантливой и избалованной всеми Ники Баян. Пленили, но ненадолго. Теперь Ника Баян чуждается ее, не хочет дружиться с Зарей, не хочет даже знать ее. При одной этой мысли слезы закипают в груди княжны и обжигают глаза.

– Отчего я такая несчастная, одинокая? – лепечет про себя Заря. – Нет, лучше уж умереть, как умерла Катя Софронова… – Ведь если умрет она, Заря, поставят ее здесь, в этой самой круглой комнате, среди зеленых латаний и мирт.

Теперь, когда Заря смотрит сквозь стеклянную дверь, ей кажется, что она видит облитый лунным светом гроб среди белой круглой комнаты, а на высоко поднятых подушках – восковое мертвое личико, свое или Катино, – она разобрать не может.

Видение это настолько явственно, что она начинает дрожать. Холодный пот выступает у ней на лбу. Сердце замирает в груди… Дрожит хрупкое тельце…

– Не надо смотреть, не надо, а то, Бог знает, что еще почудится потом, – зажмуривая глаза, говорит сама себе Заря и быстро поворачивается спиной к окну. С облегченным вздохом раскрывает она глаза снова и… – о ужас! – видит: тонкая темная фигура с черной маской на лице стоит перед ней в зловещем и жутком молчании, как черный призрак смерти.

– Ааа!.. – страшным душу раздирающим криком ужаса, испуга и отчаяния вырывается из груди Зари, и она, вся холодная и трепещущая, отступает к двери.

Этот-то самый крик и был услышан группой выпускных институток в верхнем дортуарном коридоре.

Он же потряс и все существо черной замаскированной фигуры.

– Заря, вы? Успокойтесь, это я. Заря! Смотрите же это я, Баян, Ника Баян… Я снимаю маску.

Действительно, черная маска поднимается на лоб, и из-под нее выглядывает знакомое, дорогое Заре, личико Ники. Забыв весь мир, бросается Ратмирова на грудь Баян и шепчет почти задохнувшись от волнения:

– Ника, дорогая, милая, любимая… О, как вы меня испугали. Я давно вас жду здесь. Я часто стерегу вас около сторожки… Я знаю, вы каждый вечер ходите сюда… Наконец-то, наконец-то дождалась я вас, милая Ника! – и Заря горячо обнимает первоклассницу.

Но руки Баян осторожно освобождаются от этих объятий, и прелестное личико Ники дышит холодом и презрением, когда она, отчеканивая каждое слово, говорит:

– Вы подсматривали за мной. Вы караулили меня. Вы, как сыщик, выслеживали меня, не давали мне ступить ни шагу… Вы не подумали о том, что могли подвести меня. И подведете, наверное, потому что надо быть глухим, чтобы не услышать вашего крика. И за это… За это… Я ненавижу вас, – добавляет безжалостно Баян, глядя в глаза, княжны злыми негодующими глазами.

– Ника! Ника! – лепечет в ужасе Заря.

– Да, да, ненавижу! – с той же безжалостностью подхватывает Ника, – потому что вы этим подводите не только меня, но и всех пас, а больше всего Ефима и Таиточку, ни в чем неповинных… Вы так закричали, что… Что…

Ника не договаривает и быстро опускает маску на лицо.

– Так и есть, идет кто-то… Бегу… Это Ханжа…

Увы! Отступление уже отрезано. Из-за колонны показывается пестрый турецкий капот, а за ним и сама его обладательница, Юлия Павловна Гандурова.

– Кто вы такая? Это вы кричали? – повысив свой и без того высокий голос, спрашивает инспектриса.

Ника, не отвечая ни слова, быстрым прыжком вскакивает на первые ступени лестницы, минуя протянутую было к ее руке костлявую руку, и мчится стрелой наверх. Заря стоит одна, как убитая.

– Ага!.. Ратмирова здесь!.. Что вы делаете тут одна в темноте и кто это был сейчас с вами? – спешит госпожа Гандурова, мелкими шажками приближаясь к растерявшейся воспитаннице.

Заря бледна, как полотно. Синие глаза сверкают отчаянием. Ах, ей все равно что бы ни случилось, сейчас. Пусть наказывают ее, пусть хоть исключают из института. Теперь все потеряно, все пропало для нее. Ника ее презирает… Ника не любит ее, называет сыщиком… Как тяжело! Как безумно тяжело! Она точно не видит искаженного гневом лица инспектрисы. Она не чувствует прикосновения этих костлявых пальцев, клещами впившихся в ее нежную руку. Она не слышит того, что говорит Гандурова ей:

– Кто это был сейчас с вами? Отвечайте, отвечайте тотчас же или будет поздно, – в десятый раз гневно повторяет одно и то же инспектриса.

Но Заря молчит. И лицо ее бледно по-прежнему.

– Ну же. Ответите вы мне? Я жду.

Изо всей силы костлявые руки трясут худенькие плечи воспитанницы. И от этой тряски словно просыпается Заря.

– Вы желаете мне отвечать?

– Что? – чуть слышно срывается с губ Зари и бледное лицо княжны поводит судорогой. Какая-то мысль проносится под ее рыже-красными кудрями, и дрожащие губы произносят помимо воли:

– Покойная Катя Софронова являлась сейчас ко мне.

– Что-о-о?

Руки Гандуровой бессильно скользят вдоль плеч Зари и повисают, как плети. С минуту она молчит, соображая, дерзость или наивность заключались во фразе оброненной княжной. Но бледное, измученное личико и полные испуга и отчаяния глаза последней доказывают, насколько княжна Ратмирова в эти минуты далека от шуток и дерзостей. И сердце инспектрисы неожиданно смягчается.

– Вы не должны были приходить сюда ночью, Ратмирова, – говорит она уже много мягче. – Я знаю, что вы были очень дружны с покойной Катей, и вам приятно взглянуть хотя бы на то место, где находилась дорогая усопшая. Но, дитя мое, на все есть свое время. Ступайте сейчас к себе в дортуар и ложитесь в постель. Хотя теперь и рождественские каникулы, но бродить по ночам строго запрещается… Вот видите, вас напугали, а кто напугал, – не знаю. Я должна буду завтра же навести следствие, кто была эта фигура в маске. Во всяком случае – не Катя. Грешно, мой друг, верить в – привидение. Господь Бог милосердый так мудро создал мир, что мертвые не общаются с живыми. Пойдите же и хорошенько помолитесь и покайтесь в своих грехах и в нарушенном вами правиле нашего прекрасного института. Помолитесь и покайтесь прежде, нежели заснуть.

И долго еще скрипел нудный голос Юлии Павловны над ухом Зари, пока девушка не миновала бесчисленные ступени лестницы и не вошла к себе в дортуар.

Здесь она проворно разделась и, юркнув в холодную, остывшую постель, зарылась в подушки и тут только дала волю теснившимся в ее груди рыданиям.