«Четвертые» всем классом решительно обожали добрую учительницу и в знак своей бесконечной привязанности к ней решили сняться с Марьей Карловной большой классной группой.

Маня Дадурова вошла в класс как раз в ту минуту, когда черненькая, быстроглазая Леля Ямщикова, взгромоздившись на скамейку, держала речь:

– Итак, господа, решено! Сегодня же после немецкого урока, благо он приходится последним, просим нашу милую Гюночку идти с нами к фотографу. Как есть и в чем есть. Безо всяких глупых приготовлений. А то Кузьмина и Ванюкова, наверное, бантики понацепят на головы, а Шемяхина бальные перчатки напялит, и как все это торжественно выйдет! Куда лучше – раз, два, три! Правду ли я говорю, а?

– Ну конечно, правда! – отозвались здесь и там изо всех углов класса.

– Ну и прекрасно! Давайте деньги! Кто сколько принес! – продолжала волноваться Леля. – На задаток фотографу хватит, а потом у родных попросим, сколько кто может дать. Касса – мой передник. Подходите, господа, и не смущайтесь миниатюрностью сумм. Ведь это складчина. Всякое даяние благо.

– На, вот мое даяние! – прервала подругу серьезная Маша Горсухова и бросила в принявший мгновенно форму мешка черный гимназический фартук Лели новенький серебряный полтинник.

– А вот и мое! – и Оля Георгинова тоже опустила в «кассу» данный ей поутру на покупку лакомств пятиалтынный.

– Господа! Больше пятачка не могу. Совсем банкрот! – кричала шалунья Махрина, мазуркой подлетая к «кассе».

Полтинники, двугривенные, гривенники и пятаки так и сыпались в «кассу». Анна Смирнова, дочь богатого купца, владельца фруктового магазина, пожертвовала целую трехрублевую бумажку. Княжна Зина Вяземская – золотой. Все остальные, по мере сил и возможности, участвовали в складчине.

– Ну а ты, Дадурова? Чем порадуешь? – неожиданно обратилась черненькая Леля к молчаливо и одиноко сидевшей на своем обычном месте Мане.

Маня подняла голову и густо покраснела. Она видела с начала до конца эту сцену и переживала тысячу разнородных терзаний в эти минуты.

Было до боли горько, что, как назло, в стареньком ее кошельке не было ни гроша! Хотелось выразить свое сочувствие уходившей учительнице, которая так снисходительно относилась к ней, Мане, с таким ангельским терпением билась над ее поистине ужасным немецким произношением. Кроме того, хотелось не отставать от класса, не отделяться хоть в этом от подруг. Но делать было нечего. Приходилось считаться с обстоятельствами. Судьба оказывалась неумолимой и на этот раз к ней, Мане.

– Ну что же ты, Дадурова?! Скажи хоть что-нибудь!

Голос Лели Ямщиковой звучит недоброжелательно и сурово. По одному этому голосу чувствуется, что Леля не любит Маню и не сочувствует ей. О, совсем, совсем не сочувствует!

«Да и надо ли ей сочувствие, Дадуровой, она такая замкнутая в себе, всегда черствая, холодная, сухая! Сторонится ото всех, избегает подруг. Настоящий волчонок!» – и Леля смотрит на Дадурову недовольными, почти злыми глазами.

В душе Мани целая буря. Что-то рвется в ней, струны какие-то, надтреснутые, больные. Так бы и вылила все, что накопилось в душе! Но нет, нет, не поймут они, осмеют еще, пожалуй, осыпят насмешками. Они ей чужды, счастливые, радостные, веселые… Что им за дело до Маниных мук…

Вместо всякого ответа Дадурова отрицательно качает головой.

– Что? – возмущенно вскрикивает Ямщикова, – что? Вы и нашу милую Гюночку порадовать не хотите?..

– У меня нет денег! – глухо срывается с губ Мани.

На мгновенье в классе водворяется тишина. Только все взоры обращаются к девочке и под этими сорока взглядами глаза Дадуровой опускаются в землю, как у виноватой… Голова начинает кружиться. В висках что-то бьется и стучит…

– Ну так что ж, что нет денег?! Разве мы все чужие друг другу?! Ведь одноклассницы, свои, – слышится чей-то мягкий, спокойный голосок. – Вот и у Али Суховой тоже нет, а она сниматься будет с нами. Ни за что не обидит Гюночку нашу! – Саша Меркулина, миловидная пятнадцатилетняя шатенка, подошла к Мане и ласково окинула ее взглядом своих добрых, немного близоруких глаз.

Что-то затрепетало в душе Мани от этого взгляда. Щеки ее вспыхнули. По лицу промелькнула жалкая бледная улыбка. Что-то подступило к горлу и как тисками сжало его. Бойкая Леля соскочила со скамейки и, придерживая концы фартука с дребезжащими в нем монетами, тоже приблизилась к Мане.

– Пожалуйста, насчет этого не беспокойся, Дадурова, – произнесла она куда более миролюбивым тоном. – За Сухову мы заплатим, и за тебя тоже… Когда-нибудь отдашь.

И опять сильно забилось Манино сердце. Она порывисто метнулась вперед без всякой цели, схватилась за голову и с порывом отчаяния, вырвавшимся наружу, вскричала голосом, полным вымученной тоски:

– Но ведь то Сухова… любимая… вами… а то я… ненавистная, далекая, чужая! О, Господи! За что?! За что?! За что?!

Последние слова сорвались воплем, Маня упала на свой пюпитр головой и заплакала горько, неудержимо.