Записи на таблицах. Повести и рассказы разных лет

Сарра

Она умирала.

Сто двадцать семь лет, огромный срок прожила она на земле. Она видела, как рушились государства, как отступала пустыня Беэр Шевы перед оросительными каналами, как восходило и заходило солнце.

Теперь ей пришел срок уйти к отцам и матерям своим. Ей, матери нового народа, матери Ицхака.

Сын ее потерял разум от горя. Он застыл без движения у шатра, где умирала мать, слезы не переставая лились по его умному узенькому лицу, ясными каплями застревая в реденькой рыжей бородке. Обритая голова была расцарапана ногтями, глаза, красные и опухшие, казались безумными.

Таким застал сына Авраам, которому передали горестную весть, когда он обходил стада свои на дальних пастбищах. Старик поспешил в кочевье, соскочил с мула, бросился к шатру, обнял Ицхака и силой заставил его встать. Удивился Ицхак, какие сильные у отца руки, руки, способные задушить молодого быка, и эти руки дрожали, несмотря на свою силу.

– Сынок, сыночек… не плачь, успокойся. Это доля всякого смертного под солнцем! Род уходит и род приходит, и никто не живет вечно, – увещевал Ицхака Авраам, а сам с трудом давил в себе отчаянное желание заплакать.

– Мама, мамочка, – причитал Ицхак, – зачем ты уходишь от меня? Что я делать буду без рук твоих ласковых, без улыбки твоей, без твоих разговоров со мной?

– Успокойся, сын, говорю тебе! – вскричал Авраам. Есть в мире заведенный порядок вещей, по которому мы уходим в мир иной, и плакальщики кружат вокруг, распевая хвалу Господу, установившему мудрое правление свое. Перестань плакать, ну же! Будь сильным!

Но не слышал его Ицхак, присел и стал размазывать сухую землю по лицу, причитая про себя.

Авраам с сожалением глянул на сына, откинул полог шатра и зашел вовнутрь.

Сарра лежала на коврах посередине шатра. Крошечная ссохшаяся старушка. Жалкие прядки седых волос едва прикрывали белую кожу ее головы, глаза, тускнеющие глаза Сарры, некогда большие и блестящие, прятались в морщинах. Мертвая желтизна щек, маленькие сухонькие ручки, перебирающие наброшенное на нее тонкое шерстяное одеяло, сиплое дыхание, с трудом вырывавшееся из груди ее, вот что увидел Авраам. Это была та Сарра, его любимая Сарра, его жена, его подруга, с которой он прожил жизнь свою, и без которой жизнь его заканчивалась. Многие в такие моменты вспоминают картинки из жизни, вспоминают, какой была жена в молодости, но Авраам не мог вспомнить ничего, хотя Сарра вошла в его жизнь навсегда. Он видел любимую маленькую старушку. Она узнала его, слабо дернулись уголки запавших губ, чуть приоткрылся беззубый рот. И блеснули неожиданно глаза, как блестели они раньше. Сарра силилась говорить.

– Скажи, родной, – прошептала она, – что же с тобой теперь будет? Я же тебя одного оставляю, несмышленого…

– Сарра, милая, – ком стоял в горле Авраама, но он крепился и сдерживал слезы, – это я, муж твой, не Ицхак, не ребенок. Я же стар, как стар этот мир вокруг. Не маленький я уже, Сарра, не маленький.

– Оставь, любимый, – голос Сарры был так слаб, что Авраам с трудом различал, что она говорит, – ты совсем как младенец, хоть и умный очень. Кто теперь накормит тебя, на напоит, кто говорить с тобой будет, ах, рано я ухожу, рано… ты …послушай, милый, я тебе хорошей женой была, потому что ты был лучшим в мире мужчиной, о таком женщины мечтают все годы, да не находят, а мы с тобой друг-дружку нашли, ведь так? Так Господь хотел. Лучше тебя быть не могло, самый красивый, самый сильный, самый любящий, сколько мы с тобой вынесли…

– Сарра, – слезы бежали уже по щекам Авраама, он не в силах был остановить их, – жизнь моя, моя жизнь, ты сделала меня счастливым. Для тебя шел я сквозь жизнь, для тебя был я красивым и сильным, голубка моя, ты и сейчас красива, очень, я и сейчас люблю тебя и буду любить, даже когда уйдет душа твоя к Господу Всевышнему!

– Правда, я красивая, милый? – Сарра еле заметно улыбнулась, – возьми меня за руку, посиди со мной немножко.

Авраам осторожно взял в руку костлявые пальчики Сарры, грел их, холодеющие, своим дыханием, гладил второй рукой жену по щеке, пока не померк взгляд ее, не высохли маленькие озерки ее глаз, не прозвучал в ночной прохладной тишине шатра последний вздох. И тогда медленно вышел из шатра Авраам. Розовела кайма вокруг моавских гор на востоке, ночь, полная дыхания горных лугов, стонов зверей и треска цикад уходила, уступая место еще одному дню, так было заведено Господом, таков был порядок с тех пор, когда Всевышний сотворил день первый.

И закричал Авраам, закричал страшно, навзрыд закричал, так, что содрогнулись горы Хевронские.

– Сарра, Сарра, Саааааррраааааааа! Господи, забери и меня за ней!

Умерла мать народа. Тело, завернутое в белую чистую ткань, медленно несли на носилках домашние. Плакальщицы шли чередой за носилками, истошным плачем будя рассвет. На поле, купленном у Эфрона, хетта, в пещере Махпела, вырыта была могила, опустили туда легкое тело матери, покрыли могилу каменными плитами. Положили сверху аккуратно отесанную глыбу желтого камня хевронского. Ицхак плакал, обнимая камень могильный. Подошел Ишмаэль, которого нашли и позвали полмесяца назад, чтобы пришел проститься с Саррой. Стоял, раскаиваясь в душе, угрюмый, грузный, в белом плаще, с обручем египетской работы в черных волосах с проседью, кривились толстые губы. Подошел к отцу, опустился перед ним на колени, поцеловал руку.

– Отец, мне больно от твоей боли. Я плохо себя вел с мамой Саррой, когда был молод. Прости.

– Простил я тебя давно, сынок, -ответил Авраам, – успокой брата, гляди, что он с собой делает!

– Эх, отец, слаб-то Ицхак, ну да ладно, нет у меня зла на него. Я свою жизнь уладил, жен у меня три, египтянки, живу хорошо, всем богат.

Ишмаэль подошел к Ицхаку, присел возле его, потрепал по плечу.

– Брат, ты держись. Не плачь. И прости мне обиды.

Ицхак поднял голову, обнял и поцеловал Ишмаэля.

– Маму жалко, брат, никак не могу я успокоиться… Тяжко мне без нее будет.

– Жениться тебе, брат, надо, – буркнул Ишмаэль, крепко обнял Ицхака на прощание и, круто повернувшись, вышел из пещеры, утирая маленькую слезу.

А через неделю послал Авраам раба своего Элазара за женой для сына своего, для любимого, для Ицхака.

Ривка

Харранская родня Авраама была обширна и богата. С тех пор, как покинул скиталец город свой, у брата его Нахора, названного так в честь их общего деда, и жены его Милки, дамы капризной, но плодовитой родилось восемь детей. Уц, первенец, и Буз, и Кемуэйл, отец Арама, и Кэсэд, и Хазо, и Пилдаш, и Идлаф, и Бетуэль. Восемь племянников подрастало у Авраама, восемь веселых и озорных мальчишек, любящих подразнить чужестранца, содрать шаль с зазевавшейся соседки, бросаться камнями в воробьев на пыльных харранских улицах.

Зима в Харране²⁶ мягкая и малоснежная, лето жаркое, засушливое. Река Евфрат превращается в маленький ручей, который едва бежит по гладким камням. Тут-то и впрягаются сыновья Нахора в водоотливное колесо, наравне с быками, вращающими его, работают они. И течет вода по деревянным трубам на поля Нахора, и наполняет каменные бассейны, из которых пьет скот. А восемь братьев растут, и наливаются силой их мышцы. Только младшенький, Бетуэль, хитро отлынивал от поручений домашних. Был он ленив немного, но добродушен. Любил лежать на покатой глинобитной крыше дома, и глядеть куда-то вдаль, где за желтыми горами пролегала Царская дорога, откуда приходили караваны из Египта, Пятиградья и Бавэля, смотрел он и в соседний двор, где хлопотала по хозяйству стройненькая девочка, дочь соседская, та чуяла взгляды Бетуэлевы и стыдливо прятала глаза, но парень не отставал от нее. Как-то раз, когда вечер лег на сероватые дома, и тени сделались длинными и прохладными, Бетуэль спрыгнул со стены, разделявшей их дворы и неторопливо, вразвалочку, подошел к девочке.

– Что, помогаешь матери? – спросил он деловито, не зная, что еще сказать ей.

Та прикрылась головным платком и тихонько ответила

– Да, мама просила посуду вымыть, и муки намолоть на завтра. Вот я и заработалась.

– А ты… это… хорошо муку молоть умеешь? – запинаясь, промямлил Бетуэль, глядя на босые ноги девочки, и чувствуя, что она ему нравится. Скромностью своей, домовитостью. Тем, что не стала кричать на него во весь голос и звать родителей.

– Я все умею, – ответила соседская девочка, – а ты сам – то чего делаешь целыми днями на крыше? Голубей считаешь?

– Да нет, вроде как, – пробормотал Бетуэль, начиная краснеть, – я …это… на тебя смотрю, вот.

Девчушка прыснула со смеху, и Бетуэль заметил, что зубы у нее ровные и белые, а смеется она задорно и весело, так, что ему самому пришлось рассмеяться.

Тут из дверного проема во дворик вошел отец девочки, поглядел на Бетуэля, беззлобно, но с опаской.

– Что пришел, сын Нахора и Милки, – спросил он, – чего тебе надобно? Отец послал?

– Да, то есть, нет, то есть… я вот, так… поболтать зашел, – заплетающимся языком пробормотал Бетуэль и покрылся испариной.

– Нечего тут болтать с моей дочерью, сосед, иди ка перелезай к себе во двор. Я сам приду поговорить с твоим отцом.

Бетуэля как ветром сдуло, быстро перебирая босыми ногами, полез он по стене, легко перепрыгнул во двор и спрятался в кухне, где Милка готовила ужин – пшеничные круглые лепешки, нарезанные овощи, козий сыр. Стараясь не мешать матери и не отвечать на ее расспросы, Бетуэль запихал в рот ломоть лепешки, и принялся чавкать, всем своим видом показывая, что доволен. В это время калитка в стене распахнулась, и сосед – отец девочки – вошел во двор и поднялся по лесенке на второй этаж, где в галерейке сидел Нахор, ожидавший, когда его позовут ужинать. Они поздоровались и сели беседовать. Говорили недолго, тихо. Милка звала их ужинать – отказались. Нахор привстал, перегнулся через перила, и не своим голосом заорал:

– Бетуэль, иди сюда, порождение Нергала²⁷! Иди, кому говорю!

У мальчишки кусок лепешки встал поперек горла, он поперхнулся, закашлялся, выпил воды из вовремя поданного матерью кувшина и на негнущихся ногах поднялся к отцу на галерейку.

– Ага, сынок. Явился. Тут вот сосед наш пришел, говорит, что дочь его тебе приглянулась. Что скажешь?

– Да я… да я это…, – начал заикаться Бетуэль, – я, как бы, да… вот… смотрю, хозяйственная она и пригожая.

– И я так думаю – засмеялся Нахор, – мы тут с нашим почтенным соседом все уже обсудили. Ты парень хоть и ветреный, да честный. И она девушка хорошая, трудолюбивая. Поженим мы вас, пока чего не выйдет между вами нехорошего. Ты ведь сам знаешь, что к девицам порядочным пристают только разные бездельники да люди глупые. А мы вам дом построим, дам тебе участок поля, да и сосед за дочерью не поскупится – она одна у него. И заживете вместе. Внучат мне приведешь, да внучек.

Бетуэль не знал, провалиться ли ему сквозь землю или заплакать от неожиданности. Он ведь о свадьбе не думал, а просто девочка приглянулась ему. Ну вот, доигрался. Теперь поженят, и придется заняться скотом, полем и торговлей, да дети еще пойдут. Но воля отца некрушима, да и невеста, невеста хорошенькая! Не как та уродина, которую привел старший брат Уц, да и не крикливая, как жена Пилдафа. Бетуэль мотнул головой утвердительно и побежал прочь, в свою комнату, где на тюфяках храпели уже братья, где пахло потом и людскими испарениями, где на полочке стояли рядком статуи богов и таблички с молитвами. Там он уткнулся с головою в свой тюфячок и заплакал, и от горя, потому что в этот день кончилось его детство, и от счастья, потому что стал он в этот момент женихом, значит, взрослым стал. А быть взрослым, это всегда неплохо. Только бы поменьше работать. Да ничего. Выпросит у отца серебра на пару домашних рабов.

И женился Бетуэль, и родились у него дети. Мальчик и девочка. Лаван и Ривка.

Ривка была похожа на мать. Она говорила немного, была задумчива, но проворна. Помощницей и второй хозяйкой стала она в доме Бетуэля. Не мог он нарадоваться на нее, всем напоминала она ему мать. Такая же полненькая, с черными длинными косами, расторопная и чистоплотная, бегала Ривка по дому, топоча полными ножками. Часто подбегала к отцу и утыкалась лицом ему в колени, обнимая его мягкими ручками. Ласковая и добрая росла девочка, лишь иногда замечали домашние хитрый исподлобья взгляд ее, полный тревожных размышлений.

Лаван, сын, рос говорливым и ленивым (весь в отца пошел, думала мать). Любил поесть сытно, ходил неторопливо, вразвалочку.

Как-то раз, когда Ривка уже подросла, она вышла с подругами за водой к колодцу. Был весенний вечер, уже жаркий по-южному. Стрижи носились над стенами города, черными молниями пронизывая голубой небосклон и громко крича о чем-то своем, птичьем. Смеркалось. Из недр южной степи, желтой и пыльной, по дороге, вытоптанной копытами караванов, мерно раскачиваясь на ходу, шли длинной шеренгой десять верблюдов. Их ноги были кое-где перевязаны грязными тряпицами, на спинах болтались увесистые тюки. На первом верблюде сидел старик, смуглый и морщинистый, словно все годы, которые он прожил, оставили свой след на лице его, обветрив его песками пустынь и написав неразборчивые строки летописи на коже. Он гортанно вскрикнул, верблюды послушно встали и опустились на задние ноги, давая усталым караванщикам слезть и немного размяться. Старик подошел к колодцу и обратился к девушкам-черпальщицам.

– Мир вам, женщины, населяющие великий Харран! Да хранят вас боги, Суэн, Адад, Эа и властелин Энлиль! Не дадите ли вы напиться мне, страннику старому, уставшему от пути длинного. Элазар зовут меня. Из Кнаана²⁸ идем мы в Харран, господин мой Авраам, слуга Бога Всевышнего послал меня сюда.

Ривка первая подбежала к старику, протянула ему серебряный кувшин с водой и чашу, чтобы тот напился, а пока пил старик Элазар, быстрыми руками вытащила из колодца несколько ведер воды и вылила в глиняное корыто, и верблюды Элазара, медленно ступая истертыми ногами, подошли и пили, радостно фыркая и обдавая девушку брызгами. А старик долго смотрел на нее, красивую и ладную, полную жизни и веселости, и слеза потекла по лицу его. Подошел Элазар к Ривке, вынул из складок своего дорожного одеяния два золотых кольца грубой работы, но увесистых, и спросил ее:

– Ты ли дочь Бетуэля, Ривка? Мой господин Авраам завещал мне искать тебя в Харране.

– Я Ривка, дочь Бетуэля, – потупившись, молвила девушка, – а почему ты даришь мне кольца эти? Ведь я ничего такого не сделала, чтобы дарил ты меня, чужестранец, говорящий на моем языке?

– Я пришел за тобой, – торжественно сказал Элазар, – ибо по слову Господа и хозяина своего Авраама пришел я взять тебя в жены для сына его, а тебе он дядею приходится, для Ицхака, сына Сарры и Авраама.

Тут подбежал Лаван, давно сидевший неподалеку и наблюдавший за сценой, не зная, о чем говорит этот старый чужеземец с его сестрой. Он уже недоброе подумал, сестра-то красива и собой хороша, а вдруг украдут ее караванщики? Но блеск вечернего солнца на золотых кольцах, тяжелая начинка тюков на спинах верблюдов и расшитые серебряными нитями седла их сразу же убедили Лавана, что перед ним не нищий караван разбойничающих купцов. Да и Элазар не был похож на разбойника. Но коленях стоял старик перед сестрой его и протягивал ей два золотых кольца.

– Почтеннейший, – закричал Лаван, приближаясь, – встаньте с колен, прошу вас. У нас дома вы можете поставить верблюдов в стойла, мы накормим их превосходным сеном. Да и вам самим надо бы поесть с дороги. Идемте, потолкуем, поговорим …да и пиво у нас в доме преотличное, матушка варит сама. Вы ведь не откажетесь, правда?

Проворный юноша, подумал Элазар, любезник и лжец, ведь за разбойников принял нас поначалу, а сейчас чуть ли не копыта верблюду целует. Ну и брат у Ривки, ну и брат. Впрочем, девица и вправду хороша собой, да и характер, видно, покладистый, добрый. И хозяйственная. Благодарение Всевышнему Богу, будет хозяйскому сыну жена пригожая да милая, а то исстрадался Ицхак после смерти матери, все скорбит, да плачет. Уж отец его успокоился, а сын все лицо исцарапал, да голову обрил и землей присыпал. Ну да ничего, образумится.

Караван Элазара вошел в ворота Харрана, и те затворились за ним.

Разнузданы были уже верблюды, сытно и громко жующие жвачку, сброшены с их спин тяжелые тюки, и Элазар прилег, облокотившись на локоть, у уставленной праздничной едой скатерти, расстеленной на кирпичном полу дворика. Слабое пламя масляных светильников выхватывало из темноты любопытные лица домочадцев. Лаван прилег рядом с Элазаром, предлагал ему финиковое вино, белые лепешки с маслом из оливок последнего урожая, но Элазар отказывался, ждал чего-то. Постепенно замолкли голоса, и тогда гость заговорил, медленно, задумываясь над каждым словом, и Бетуэль с Лаваном внимали ему, их лица становились все более оживленными, иногда отец незаметно похлопывал сына по спине, как бы давая ему знак одобрения.

Я – раб Авраама, – сказал Элазар, – Господь весьма благословил господина моего, и он стал великим. И Он дал ему овец и волов, и серебро и золото, и рабов и рабынь, и верблюдов и ослов. Сарра, жена господина моего, родила сына моему господину уже состарившись; и отдал он ему все, что у него. И заклял меня господин мой, сказав: «не бери жены сыну моему из дочерей Кнаанейца, в земле которых я живу. А только в дом отца моего и к семейству моему ты пойдешь и возьмешь жену сыну моему». И сказал я господину моему: «может быть, не пойдет та женщина со мною». И он сказал мне: «Господь, пред лицом которого я ходил, пошлет ангела Своего с тобою и осчастливит путь твой, и ты возьмешь жену сыну моему из моего семейства и из дома отца моего. Тогда будешь чист от клятвы моей, когда придешь к семейству моему; и если не дадут тебе, то будешь ты чист от клятвы моей». И пришел я сегодня к источнику, и сказал в сердце своем: Господи, Боже господина моего Авраама! Если Ты осчастливишь путь мой, по которому я иду, то вот, я стою у источника воды, а будет: девица, выходящая начерпать, которой я скажу: «дай мне испить немного воды из кувшина твоего», и если она скажет мне: «и ты пей, и верблюдам твоим я начерпаю», – вот жена, которую Господь определил сыну господина моего». Еще не окончил я говорить сам с собою, и вот, Ривка выходит, и кувшин ее на плече у нее, и сошла она к источнику, и зачерпнула; и я сказал ей: «напои меня». И она поспешила снять с себя кувшин свой, и сказала: «пей, верблюдов твоих я тоже напою». И я пил, и верблюдов она также напоила. И я спросил ее, и сказал: «чья ты дочь?». А она сказала: «дочь Бетуэля, сына Нахора, которого родила ему Милка». И я вдел кольцо в ноздри ее и браслеты – на руки ее.

Лаван кивком головы указал отцу на золото, тускло блестевшее на полных руках Ривки. Та слушала пришельца, приоткрыв рот от изумления, чувствуя, что день сегодняшний для нее станет днем, который она запомнит, и будет помнить до самой старости, днем, когда она поняла, точнее ощутила, что весь дом и семья ее стали чужими и малыми.

Элазар продолжал, усталый, рот его пересох, но он не просил воды. Он говорил на одном дыхании.

– И преклонился я, и поклонился Господу, и благословил Господа, Бога господина моего Авраама, который навел меня на путь истины, чтобы взять дочь родни господина моего за сына его. А теперь, если вы намерены сделать милость и верность господину моему, скажите мне; и если нет, – скажите мне, и я обращусь направо или налево.

Смиренно сложив руки на груди, ждал Элазар ответа.

– Сын, это от Господа Всевышнего знак, -прошептал Бетуэль Лавану, – и нам нельзя не согласиться.

– Уж не знаю, отец, о каком таком господе ты толкуешь, – так же шепотом прошипел Лаван, – но ты погляди-ка… один браслет на ривкиной руке стоит половины твоего стада. А когда с верблюдов разгружали тюки, там еще позвякивало да позвякивало. Ты понимаешь, какую выгодную сделку предлагает тебе этот чужестранец, который утверждает, что пришел от дяди твоего Авраама? Да кто за нашу Ривку даст такой выкуп в нашем-то городишке? Соглашайся, папа, скажи ему да! А то уйдет!

Бетуэль задумался. Он хотел бы видеть жениха, его душа плакала по дочери, которая уйдет с караваном в далекий Кнаан, и он более не увидит ее, не услышит ее грудного смеха, не посмотрит в блестящие глаза. Какая жизнь уготована ей там? Будет ли любить ее сын Авраамов? Будет ли она счастлива? Но в Харране женихи все идолопоклонники, да и сын его собственный давно уже молится идолам, а тут, можно сказать, в семью хорошую и праведную дочь отдается.

– Прости меня, Ривка, -подумал Бетуэль, а вслух добавил, – я… как отец, согласен. Да! Согласен я!

Тяжело дались ему эти слова.

А сбоку Лаван одобрительно хмыкнул и ткнул отца локтем в бок.

– И я согласен, – закричал он, – Ривка девочка хорошая, работящая, прилежная, и собой пригожая. Господин ваш Авраам доволен останется невесткой, да и сын его не в накладе будет, – а про себя подумал, – да и мы в накладе не останемся. За такой выкуп можно еще стадо баранов купить, да дом построить. И улыбнулся Элазару, жестом приглашая его отужинать.

Ривка тихонько отошла в сторону. Она гладила полной ладошкой глиняную стену дома, в котором прошло ее детство, где каждая трещинка в стене, каждый камушек, каждый клочок земли рассказывали ей свои истории. Она вспоминала, что должна отдать подруге костяной гребешок, который взяла у нее три дня назад, пустяк, вроде, но мысль о том, что ни гребешка ни подруги она не увидит больше, поразила ее сильно и остро, так, что заболела грудь, и сердце начало прыгать быстро-быстро. А потом Ривка зарыдала, в голос, закрыв лицо руками, на которых блестели золотые браслеты и кольца – дар ее будущего мужа.

Наутро десять верблюдов вышли из ворот Харрана.

Дорога, Царская дорога уходила на юго-запад, пересекая великую степь, безводную и сухую в летние месяцы, заливаемую паводками зимой, зеленую и цветущую весной. Сколько знает эта дорога, сколько могла рассказать, если бы могла говорить. Караваны бредут по ней утром и вечером, когда солнце не стоит высоко, а в полдень останавливаются в тени, у редких источников воды, в еще более редких городках, пыльных и серых, пара-тройка домов, да шатры, такие же серые как окружающий мир. У шатров возились грязные дети, и их не менее грязные матери занимались нехитрыми работами. При приближении каравана, все бросали повседневные дела и бросались вслед за мерно идущими верблюдами, ожидая подачки каравановожатых, или просто из праздного любопытства пустынных обитателей, которым редко выпадает видеть что-то более интересное, чем вечный полет ястребов в безоблачном небе.

Ривка со страхом и недоверием смотрела сквозь приспущенный на глаза платок на проходящий мимо, качающийся в такт верблюжьей походке странный мир, так непохожий на людные улицы родного Харрана. Ночами, когда спала вся вселенная, храпели погонщики, сонным теплом дышали верблюды, думая о своих верблюжьих делах, девушка тихонько плакала, и некому было ее успокоить. Старый Элазар обращался с ней подобострастно и вежливо, как подобает верному слуге, остальные обходили ее стороной, вежливым кивком отвечая на приветствие. Она была для них молодой госпожой, невестой Ицхака, сына Авраама, не более. Ей подобало служить, и не говорить лишних слов. Ее надо было охранять, как сосуд с благовониями.

Постепенно Ривка начала любить дорогу. Степь не пугала ее больше своей жаркой пустотой, она почувствовала то, что никогда еще не ощущала – свободу. Дом отца, где скупой и пронырливый Лаван заправлял всеми делами, желтые улицы Харрана, пустые и гулкие, где ее шаги отдавались эхом от глухих стен домов, однообразная работа по дому, да болтовня с подругами, все уходило куда-то назад, покрывалось пеленой забвения.

А дорога бежала вперед и вперед, позади остался Харран, а потом и торговый богатый Кархемиш, встали голубоватой дымкой на горизонте горы сирийские, за которыми лежала земля Кнаанская, будущий дом Ривки. Они становились ближе и ближе с каждым днем, пока караван не вошел в ущелье, где горы смыкались, и только голубая полоска неба была видна над головами путников. А потом ущелье закончилось, и Ривка, совершенно неожиданно, увидела внизу свою землю, Кнаан, чашу озера Киннерет, маленькие белые городки, окруженные крепостными стенами, рощицы оливковых деревьев, редкие поля и узенькие смешные речушки, прихотливо извивавшиеся по лицу земли, словно старушечьи морщинки. Через два дня караван, пройдя мимо Хацора, подошел к Шхему.

Шхем, город древний и большой, поразил Ривку своей непохожестью на города Арам-Нагараима. Глухие стены окружали его со всех сторон. Низенькие одноэтажные домики живописно лепились по склонам горы, в радующем глаз беспорядке. Сады яблоневых деревьев окружали город, спелые яблоки краснели сквозь сероватую от пыли листву, маня прохожего сорвать их и надкусить сочную мякоть. Из ворот города вышла процессия красочно одетых людей – это царек Шхема пришел приветствовать караван, приветствовать невестку самого Авраама. Царек был стар и гладко брит. На лысой голове у него красовалась золотая диадема с большими неправильной формы кусками лазурита. Он пристально посмотрел прищуренными маленькими глазками на Ривку, та ответила ему приветливой улыбкой. Царек заговорил, язык его был похож на тот, на котором говорили в Харране, и девушка понимала его.

– Да сохранит тебя Баал, о прекрасная девица, о которой молва идет по земле нашей! Да сделает тебя Ашейра желанной и любимой для Ицхака, сына Авраама, – говорил старик, почтительно сложив руки на округлом животике, – большая честь для нас, жителей Шхема, города великого и славного традициями, приветствовать тебя, о невестка победителя царей Бавэля! Супруг твой нареченный, благородный Ицхак, человек большого ума и праведности, будет рад тебе. И мы, жители земли этой, возрадуемся, если госпожа не забудет наш город.

Ривка покраснела и улыбнулась старику. Его витиеватая и хитрая речь напомнила ей речи Лавана, которые тот любил произносить к случаю или просто так.

– А где тесть мой, Авраам, – спросила она царька – увижу ли я его сегодня?

Почтительный шепот пробежал по толпе придворных. Они стали переглядываться в удивлении. Расступились, давая дорогу статному человеку, с длинной бородой, белой, как шерсть молодых овец. Царек Шхема отошел немного в сторону, сдержанно поклонился, завистливо глядя на пришельца.

Авраам, который хотел только издали поглядеть на Ривку, и, убедившись, что она под стать его сыну, тихо удалиться, теперь шел к ней, широкими неторопливыми шагами.

Ривка соскользнула с верблюда и побежала навстречу Аврааму. С каждым шагом она смотрела на него и замечала, что он очень стар, стар, как мир, морщинистый, с обветренной смуглой кожей, белые космы густых еще волос, покрытые шапочкой, развевал ветерок, могучая некогда рука сжимала посох, отполированный ее прикосновением до блеска. Глаза Авраама смотрели на нее строго, изучающе, но на дне их таилась теплая и большая любовь, любовь одинокого старика к сыну своему, переносимая им и на красивую невестку. Она хотела стать на колени перед ним, но Авраам удержал ее, посмотрел на нее еще раз, испытующе, долго. Казалось, время остановилось, ветер перестал дуть и развевать бороду старика, замолкли птицы в окрестных деревьях. Потом Авраам улыбнулся, показав крепкие еще желтоватые зубы, сказал

– Благословляю тебя, дочка. Теперь я могу уйти. Хорошую жену получит сын мой, и успокоится по матери своей. Будь же счастлива с ним, поддерживай его во всем, а он не оставит тебя и прилепится к тебе душой, и быть вам плотью единой и душой одной. Да хранит тебя Бог Всевышний.

С этими словами он погладил Ривку по голове, повернулся и медленно пошел к воротам города.

Больше Ривка никогда не видела Авраама. Но этот испытующий взгляд, глаза лучащиеся добротой и сухую ласковую старческую руку она будет вспоминать всю жизнь, пока ей самой не придет черед стать древней старухой.

Ицхака она увидела через четыре дня, когда караван дошел до Беэр-Шевы, и Элазар вознес благодарственные молитвы перед Богом Всевышним, чьим именем он шел в Харран и клялся в доме Бетуэля. Худой, высокий, как и его отец. Но не было в нем отцовского величия, он казался бледной тенью, неумело слепленной пародией на Авраама. Она пала перед ним на землю и поцеловала ноги его, послушная жена господина своего, и он присел рядом с ней на утоптанную землю, несмело коснулся ее длинными добрыми пальцами. Глаза у Ицхака были опухшие и красные, он не спал ночь, волнуясь.

– Как прошло путешествие Ривка? – спросил он, и ей вдруг стало тепло и уютно, от того, что он спросил именно так. Спокойно и с интересом. И она стала рассказывать ему, сначала смущаясь, а потом все веселее и веселее, разражаясь иногда вкусным звонким смехом, копируя повадки встреченных ею людей. Ицхак смеялся с ней, и они говорили долго, пока ночь не пришла на Кнаан, и Беэр-Шева перестала быть видна в быстро спускавшихся сумерках. Тогда зажглись костры по всему стану, и Ривка услышала скрип деревянных засовов, запиравших коровьи загоны, ощутила запах навоза и молока, смешивающийся с запахом свежих лепешек, и с тем особым, почти неуловимым сухим и терпким ароматом пустыни, который доносит ночной ветер. Ицхак провел ее в шатер, приготовленный для нее, сел рядом, протянул ей большое блюдо фиников и винограда, вошла служанка, поклонилась, принесла кувшины с водой и чистую полотняную ткань.

– Ривка, – сказал Ицхак спокойно, и в его умных глазах светилась тихая радость, огромная как хермонские горы, – я так рад, что ты, наконец, пришла ко мне.

И Ривка, отбросив все правила приличия, принятые у нее в Харране, бросилась на шею своему жениху, обняла его и ей хотелось смеяться и плакать одновременно.