Калейдоскоп, или Наперегонки с самим собой

– Баста! Больше такую клевету не читаю. И вам не советую!

Он подхватился и принялся носиться по кабинету наперегонки с Григорием Николаевичем. Все стали провожать их взглядами, лишь Яшка тайком поглядывал на брошенное на стол письмо, силясь разобрать оставшиеся строки, писанные корявым тёткиным почерком.

Вдруг раздался смех, и все перевели взгляды на Наталью Абрамовну. Смеялась она как-то странно: из глаз катились слезы, и она достала носовой платок, но прижимала его почему-то не к глазам, а к вискам. И вообще это больше походило не на смех и даже не на плач, а на какие-то нервные частые всхлипывания.

– Господи, – шептала она лихорадочно, – неужели надо уехать, чтобы увидеть, в какой грязи и мерзости мы живём? Почему? За что?..

Тамара Васильевна и Ольга Викторовна принялись её успокаивать, Ефименко демонстративно отвернулся, а Григорий Николаевич и Жемчужников разом остановились и стали изумленно её разглядывать.

– Вы это… перестаньте… – пробормотал директор. – Дайте ей лекарство какое-нибудь, и пусть идёт домой. Мы тут сами…

Женщины вывели завуча из кабинета, а через минуту вернулись и сели на свои места.

– Оно понятно, – философски изрёк Ефименко. – Правда-матка глаза колет. Будь я на её месте…

– Замолчите! – выкрикнула Тамара Васильевна. – Оставайтесь на своём месте и помалкивайте. И так наговорили больше, чем следует!

Григорий Николаевич подёргал себя за растянутый галстучный узел и уставился на часы:

– Перестаньте собачиться, ради бога! Лучше займёмся ответом, пока совсем не перегрызлись…

– Пиши, – похлопал Яшку по плечу Жемчужников.

Мальчик послушно придвинул к себе чистый лист, попробовал ногтем перо и вздохнул.

– Пиши, – повторил Жемчужников и принялся на ходу сочинять: – «Открытое письмо». Написал заголовок? Теперь с новой строки. «По поручению парткома, профкома, администрации и коллектива школы…»

Яшка механически записывал и не понимал ни слова. Перед глазами всё ещё стояла плачущая Наталья Абрамовна. Ему было жалко её, а всех этих людей, обидевших её, он просто ненавидел. Хотя нет, Тамара Васильевна наверняка не виновата. И Ольга Викторовна тоже.

«…Провокационный характер вашего письма глубоко возмутил наш коллектив и заставил выступить с гневной отповедью агенту мирового сионизма…»

Коллективного сочинения явно не получалось, потому что все молчали, и Жемчужников в одиночку складывал непослушные фразы, в которые никак не вмещались распирающие его злость и негодование.

Перо послушно поскрипывало по бумаге, и Яшка нисколько не следил за тем, что пишет, лишь раздумывал о тётке Нонне, которую сейчас называли всякими плохими словами. Может, оно и так, но это всё-таки его тётка, и ругать её со всеми вместе казалось ему предательством.

– Чего остановился? – Жемчужников заглянул через плечо. – Устал?

– Перышко засорилось, – соврал Яшка и с преувеличенным старанием стал тереть перо о клочок бумаги.

Минуты три парторг выжидал, потом присел рядом и жёстко притянул его к себе:

– Ну-ка, ну-ка… Вот оно что! Значит, ты не согласен с тем, что пишешь? Да или нет?

– Пиши, – глухо сказала Тамара Васильевна, отворачиваясь. – Так надо, сынок…

«…Я, ваш племянник, ученик пятого класса, член Всесоюзной пионерской организации имени Ленина…»

– Может, написать просто – «пионер»? – как за соломинку ухватился Яшка за последние слова.

– Пиши, как велят! – взвизгнул Жемчужников. – «…возмущённый вашим…» Учти, слово «вашим» не с большой буквы, а с маленькой! «… возмущённый вашим провокационным письмом, публично заявляю, что отрекаюсь от вас…»

Легкое поскрипывание пера оборвалось.

– Что такое «отрекаюсь»? – Яшка в упор разглядывал парторга.

– Неужели не понимаешь? А я думал, ты разумный мальчик и не хочешь неприятностей себе и родителям…

Но Яшка его уже не слышал и заплакал в полный голос. Он не видел ничего перед собой, кроме этого страшного слова «отрекаюсь», которое отсекало всё, что было раньше, а будущее – сулило ли оно теперь что-то хорошее?

– Сынок, – донёсся до него голос Тамары Васильевны, – ну, что же ты так?

Опрокидывая стулья, Яшка бросился к двери, и по пустому школьному коридору звонко зацокали подковки его стареньких, чиненых-перечиненных ботинок.

Уже на улице, глотнув холодного воздуха, он огляделся по сторонам и вспомнил, что забыл в директорском кабинете футляр со скрипкой. Ну, и не надо, подумал он, пускай себе забирают! Всё равно он больше сюда не придёт, как бы его ни уговаривали.

На знакомой скамейке возле школы сидела завуч Наталья Абрамовна. Сидела она странно и неестественно, не сводя взгляда с изломанных кустов жасмина у чугунной школьной ограды.

– Наталья Абрамовна, – тихонько позвал её Яшка и присел рядом.

Красными, но уже сухими и спокойными глазами завуч посмотрела на него и вдруг погладила по щеке подрагивающими, чуть влажными пальцами. Прикосновение было коротким и лёгким, но словно обожгло щёку. К горлу подкатил комок, и захотелось снова заплакать, но Яшка сдержался, лишь придвинулся к Наталье Абрамовне поближе и ткнулся лбом в её шершавый рукав.

– Не обижайся на них, – глухо проговорила завуч, – они и сами не ведают, что творят… Просто жизнь у нас так устроена, и эти люди вовсе не злые. Они просто несчастные…

– Я понимаю, – пробормотал мальчик, глубже зарываясь лицом в её рукав. – Понимаю…

9. Дедово наследство

Чем старше становишься, тем больше обращаешь внимание на разницу между тем, что происходит вокруг – на улице, в школе среди сверстников, при общении с незнакомыми людьми, и тем, что наблюдаешь у себя дома, при закрытых дверях, в разговорах с близкими и знакомыми. Между этими наблюдениями чаще всего зияющая пропасть. Хотя опять же, чем старше становишься, тем больше находишь в этом своеобразную логику. Чтобы искренне восхищаться происходящим вокруг, нужно быть законченным идиотом или изначально лживым и двуличным человеком. С другой стороны, чтобы всё-таки не выглядеть белой вороной и не отличаться от большинства, что весьма чревато, нужно носить маску – идиота или того же лжеца. Лишь дома её брезгливо снимаешь и отбрасываешь в угол. А назавтра снова натягиваешь на лицо, как бы этому ни противился.

Причина этому – вовсе не подпольное чтение запрещённых книжек или резкое отрицание существующей действительности, до поры таящееся в каждом из нас и пока не требующее выхода. Противоречие – даже не столько в природе человека, хотя естественное стремление каждого – не впускать в свой относительно обустроенный быт отвратительные и несовместимые с моралью реалии внешнего мира. Несовместимость между тобой и обществом существует всегда и на любом уровне, и чем старше становишься, тем пропасть становится шире и глубже. Преодолеть эту несовместимость, наверное, можно, но стоит ли? Не сродни ли это поражению?

Подобные размышления и сомнения характерны, наверное, даже для самого отмороженного апологета главенствующей идеологии, как бы он ни закрывал глаза на происходящее. Всё-таки законченных идиотов не так много…

Наш герой, как и любой его сверстник, естественно, оценивал это несоответствие как крайнее неудобство и постоянно пытался разобраться в причинах такого странного, с его точки зрения, явления, хотя и понимал, что однозначного ответа никто не даст. А вскоре и вовсе стал воспринимать это внутреннее противостояние как само собой разумеющееся. Рано или поздно жизнь расставит всё по местам, ведь неустойчивое равновесие – а оно есть, и ощущал его не один лишь Яшка! – рано или поздно закончится и наступит… А что наступит? Этого ни он, ни окружающие не знали. И когда наступит, тем более, было неизвестно…

Но все чего-то ожидали, словно сладкая крупка, иногда пробегавшая по спине, сулила перемены уже завтра…

В давние-предавние времена, когда Яшка был ещё совсем юным, среди друзей и знакомых его родителей было принято время от времени по выходным собираться у кого-то в гостях, накрывать стол, в меру выпивать, а потом проводить остаток вечера во всевозможных беседах. По праздникам даже танцевали под радиолу и пели патриотические и народные песни. Для хорового пения они вполне годились – не петь же любимые блатные одесские куплеты в приличной, интеллигентной компании!

При этом как-то обходились без интернета, и это истинная правда… Такие уж дикие нравы были в те времена, не чета нынешним!

Чаще всего собирались в гостях у Яшкиного дядьки – заслуженного сталевара и одного из создателей броневой стали для легендарных «тридцатьчетверок» во время Второй мировой войны. Немало интересных людей приходило на эти импровизированные посиделки, обо всех уже не упомнишь. В частности, была одна весьма колоритная пара, которая, не успев ещё раздеться в прихожей и пройти к столу, уже начинала ссориться друг с другом, не стесняясь окружающих.

– Никакой у тебя, Лизка, культуры! – ворчал супруг, высокий полный старик с большим полыхающим, как флаг над Горсоветом, бесформенным носом. – Деревня ты неумытая…

– Сам ты деревня! – огрызалась супруга. – До сих пор не умеешь себя вести в приличном обществе!

– Я – деревня?! – с пол-оборота заводился Иван Андреевич, а именно так его и звали. – На себя посмотри! Не помнишь, что ли, когда я брал тебя замуж, в вашей деревне никто даже лаптей не носил – только онучи! А в нашей деревне уже, да, люди в лаптях ходили!

– Давай, культурный, снимай свои лапти, вернее, калоши и проходи! – подталкивала его в спину обиженная супруга. Хотя она уже привыкла к этому и всерьёз не гневалась.

Препирательства этих стариков все слушали с улыбкой, но никто не вмешивался и не старался их успокоить. Да и это было, по всеобщему мнению, небезопасно.

Ещё бы – сегодня они уже пенсионеры, а раньше Иван Андреевич был одним из главных НКВДшников в области и, как он нередко любил вспоминать, сразу после войны разоблачил и отправил на эшафот или в расстрельный каземат не один десяток немецких прислужников и полицаев. При этом сердце у него ни разу не дрогнуло, даже когда он самолично подписывал расстрельные списки, а приходилось, между прочим, заниматься и этим:

– Всё надо было делать стремительно и быстро. Какой смысл тянуть до официального суда, где приговор будет тот же самый? Кто на это тогда смотрел?

Иногда во время рассказов его правая рука невольно тянулась к кобуре за пистолетом на правом боку, которого сегодня, конечно, уже не было, а раньше… раньше он чуть ли не ложился с ним спать.

– К евреям мы с Лизкой всегда относились хорошо, – он каждый раз обводил присутствующих добрым, но каким-то ледяным профессиональным взглядом. – Это недруги наговаривали на нас, что в НКВД служили сплошь антисемиты. Может, кто-то из наших втайне и не любил евреев, но помалкивал – кому охота расставаться со своей работой? В руководстве-то конторы вашего брата было более чем достаточно. Ох, и много они накуролесили в органах, эти евреи! Но большинство из наших ребят были нормальными людьми, хоть и носили в юности лапти. А некоторые, – тут он оглядывался на супругу и хитро подмигивал, – даже онучи…

– Некоторые свои лапти и сегодня не снимают! – каждый раз прибавляла супруга. – Только после напоминания, и то со скрипом…

Но долго размышлять о том, какие хорошие парни служили в чекистах и сколько среди них было евреев, Яшке не хотелось. Гораздо интересней было после этого прикидывать, какие у него самого были предки. Но уж в НКВД или позднее в КГБ никто из них наверняка не служил, какими бы хорошими людьми они ни были. В этом Яшка был уверен.

И всё-таки человеком он был сентиментальным и наивно-мечтательным. Представлял своих предков людьми сплошь положительными, о которых не грех вспомнить сегодня добрым словом. Это было для него почему-то крайне необходимо. Чем старше он становился, тем больше ему этого хотелось. Безумно хотелось заглянуть в историю поглубже, но как? Раньше об этом он даже размышлять не хотел, а вот сегодня…

Никаких документов более чем полувековой давности в их семье не сохранилось. А знать о тех, от кого ты произошёл, безусловно, каждому уважающему себя человеку необходимо. Хотя бы для самоутверждения. Чтобы не стать иваном, не помнящим родства.

Конечно же, Яшке хотелось узнать о предках не каких-то библейских, ибо он понятия не имел, кто он есть на самом деле, и к какому библейскому колену принадлежит. А может, вовсе и не к колену, а к подмышке или к чему-то поскандальней. Но шутить на эту тему всё-таки считал неприличным. Должно же быть у человека что-то святое!

Более всего интересовали его предки совсем недалёкие, например, собственные деды и бабки, о которых ещё сохранились какие-то отрывочные сведения. Если после родителей осталось достаточно много фотографий, личных вещей, и их истории ему были худо-бедно известны из их скупых рассказов, то с дедами и бабками ситуация была похуже.

Но и от них всё-таки кое-что осталось помимо десятка выцветших фотографий вековой давности. Так сказать, семейные реликвии, которые отцовский дед передал отцу с условием, что тот передаст их сыну, то есть Яшке. А уж он, в свою очередь, обязан будет передать их дальше по цепочке. Притом непременно на смертном одре, как это произошло с дедом и отцом. Про одр, конечно, Яшка уже присочинил, начитавшись всяких романтических книжек, но так звучало красивее. Прямо-таки складывалось как в средневековых рыцарских династиях.

А осталось ему от деда всего четыре реликвии. Старинный серебряный стаканчик для субботнего возлияния – кидуша, юбилейный николаевский рубль, выпущенный к трёхсотлетию дома Романовых, женский браслет из дутого золота с крохотными жемчужинками и бирюзой, подаренный дедом невесте перед свадьбой в 1913 году, и золотой перстень с рубином, тогда же ответно подаренный ему будущей Яшкиной бабушкой. Обменялись, так сказать, свадебными подарками. Что и говорить, замечательная была традиция, и реликвии замечательные.

Все эти вещи Яшка бережно хранит до сих пор и надеется когда-то на собственном смертном одре непременно передать сыну. Даже представлял иногда, как лежит на белых простынях, тянет иссохшую длань наследнику, а тот, обливаясь горькими слезами, благодарно принимает дедовские дары и обещает беречь их пуще собственного глаза.

Правда, на николаевский рубль то и дело покушались местные нумизматы, которым Яшка по неосторожности похвастался, но ни на какие заманчивые предложения он не поддавался. Аж, сам удивлялся своей стойкости.

О стаканчике и браслете он благоразумно помалкивал. А вот с перстнем то и дело случались разные необычные вещи. И это уже не то детское пластмассовое колечко с блестящей стекляшкой и фольгой, которое было ему подарено в детском саду «невестой». Тут всё сложней. Не иначе как перстень заговорён дедом.

Дело в том, что с недавних пор Яшка решил носить его, не снимая с пальца. Жена, увидев это, хмыкнула про себя, мол, совсем у человека с возрастом крыша поехала, но ничего не сказала. И правильно сделала: нечего вторгаться в святая святых. Неизвестно, как муж поведёт себя при попирании его святыни. Да и Яшке самому неизвестно. Никто ещё не попирал.

Поначалу было несколько неловко носить старомодный перстень, но потом он привык. Одна беда – для среднего пальца перстень оказался несколько туговат, а для безымянного великоват. Хотя при жаре, когда все вещи, в том числе и пальцы, согласно физике, расширяются, перстень сидел на безымянном нормально. Та же картина и для среднего пальца, но при холоде.

Так вот, повадился этот перстень вечно теряться, но не навсегда и не окончательно, а на время. Может быть, даже в показательных целях. Несколько раз Яшка смахивал его полотенцем, вытирая руки после мытья, но каждый раз находил в самых неожиданных местах, а один раз даже на другой день.

Но самая удивительная история произошла на отдыхе в Хорватии, когда он потерял его в бассейне при отеле, где они с женой остановились. Пропажа обнаружилась сразу едва Яшка вылез из воды. Пропахав бассейн несколько раз вдоль и поперёк, он вернулся в свой номер ни с чем. Ночью ему снился обиженный дед, который упрекал внука в нерадивости и грозил скрюченным коричневым пальцем. Проснулся Яшка разбитый и с головной болью. Поначалу ему хотелось вернуться в бассейн и снова приступить к исследованию дна, но что-то подсказывало, что это бесполезно. На всякий случай, он спустился в лобби и сообщил парню за стойкой, что у постояльца беда, и если его перстень кто-то обнаружит, то он будет счастлив, премного благодарен и… Однако парень слушать дальше не стал, а пошарил в одной из ячеек, где хранятся ключи, и протянул пропажу.

Обрадованный Яшка натянул кольцо потуже на средний палец и поскакал докладывать жене о находке.

– Ты бы его отблагодарил, – заметила жена, – всё-таки вернули. А могли бы и себе взять…

Яшка побежал назад и стал совать парню за стойкой деньги. Тот некоторое время соображал, потом снова полез в ячейку и извлёк взамен на деньги женскую серёжку с большим голубым камнем. Серёжку Яшка, конечно, не взял, но с тех пор решил перстень со среднего пальца больше не снимать – пусть лучше давит…

Одна вещь сегодня гложет его душу. Он, конечно, передаст сыну семейные реликвии, в этом и сомнений нет.

Но как-то неудобно рассказывать о капризном нраве этого перстня с рубином. Правда, он теперь плотно сидит на пальце и лишь изредка поблёскивает кроваво-красным полыхающим пламенем, мол, погоди, хозяин, нашим с тобой приключениям ещё не конец, ты за мной ещё побегаешь… Хотя, как теперь снять его, если он, подлец, всё глубже и глубже вгрызается в палец, и пошевелить им уже нет никакой возможности?

У каждого человека собственное представление о счастье. Или если уж не о счастье, то хотя бы о чём-то напоминающем его – какой-нибудь маленькой личной радости, без которой существовать никак нельзя. Такой, от которой становится легче жить и не так грустно размышлять о завтрашнем дне. Вне зависимости от того, удачливый ты человек или патентованный лузер. Конечно, можно всю жизнь прожить и без этого, но, согласитесь, кому захочется такое серое безрадостное существование?

У Яшки, например, сегодня в качестве этой радости – а как ещё назвать? – только одно мелкое, но довольно существенное, ежедневно возникающее желание. Кто-то, вероятно, посмеётся, посчитав его мелочью или пустяковиной, а кто-то понимающий и посочувствует. Дело в том, что каждый вечер он ложится спать с одной-единственной мечтой – как бы как следует выспаться. Беда даже не в том, что при нынешней непростой жизни на бешеных скоростях спать получается максимум пять-шесть часов, не больше, и это, кстати, почти уже не напрягает. Беда в том, что снятся Яшке всю ночь напролёт уже не детские одноглазые циклопы из старых фильмов-страшилок, а всевозможные гадости и проблемы, которые никак не удаётся разрешить в реальной жизни. К этому прибавляются печальные размышления о деньгах, которых всегда не хватает, потом о работе, приносящей только огорчения, а не удовольствия, о начальниках-садистах, не дающих заниматься в рабочее время тем, что подневольного работника больше всего интересует в данный момент, но к основной работе никак не относится, и вообще… Короче, вселенская несправедливость и зелёная тоска!

У него и в детстве были неполадки со сном. Конечно же, тогда не допекали проблемы, схожие с сегодняшними, и если уж он засыпал, то спал крепко и беспробудно до самого рассвета, даже невзирая на детские ночные кошмары, изредка заставлявшие пробуждаться на короткое время в холодном поту. Но, сразу же разглядев, что в окружающей темноте всё тихо и спокойно, Яшка быстро засыпал снова и уже никакие страхи его до утра не донимали.

Проблема в детстве была в другом. Каждый раз, когда нужно было идти в кровать, у него, как назло, наступал период бурной деятельности: срочно требовалось навести порядок в игрушках, полистать любимую книжку, раскрасить очередную раскраску, перевести переводную картинку, посмотреть интересную передачу для взрослых по телевизору. Но над его ухом раздавалась суровая и безжалостная команда «Всё, детское время закончилось!», и он уже знал, что никакие протесты и уговоры не помогут, придётся отправляться в спальню, лезть под холодное одеяло и пытаться заснуть. Некоторое время он ещё будет в темноте разглядывать, как по шторам пробегают мутные отблески от фар проезжавших по улице автомобилей, затем вслушиваться в приглушённые звуки телевизора, который смотрят родители в соседней комнате, вертеться с боку на бок, пока глаза сами собой не закроются, и он не заснёт. Эти маленькие неприятности перед сном его почти не тревожили, потому что бороться с ними было бесполезно.

Яшка даже пытался загадывать, что бы ему приснилось в эту ночь, но почему-то заранее был уверен, что ничего из загаданного не приснится. Хотя, наверное, ошибался. Загаданное частенько снилось, но запоминалось не так качественно, как всякие неожиданно явившиеся ему гадости.

Неизвестно, как с этим обстояло у других, но Яшка с самого детства выработал для себя волшебную мантру: всё плохое пускай приснится сейчас, сегодня, зато дальше будет сниться только хорошее и доброе. И наяву пусть будет так же. И это волшебное заклинание иногда срабатывало…

Правда, чаще всего происходящее завтра мало соответствовало ночным сновидениям-ожиданиям, тем не менее, с младых ногтей он был неисправимым оптимистом. Привык им быть, несмотря ни на что. И никакая логика здесь не срабатывала. А уж когда увиденное во сне сбывалось наяву, был просто на седьмом небе от блаженства.

Уже впоследствии Яшка иногда замечал, как у спящего сынишки во сне расплывалась на устах счастливая улыбка. Наверное, он в чём-то повторял отца и видел те же самые сны о завтрашнем счастье. Ну, или не совсем те же, а свои собственные…

Сегодня Яшка по-прежнему ложится спать, не переставая надеяться и загадывать, что ему непременно приснится что-то доброе и хорошее, и оно непременно сбудется, стоит лишь утром открыть глаза. Только никому об этом загодя не рассказывает – засмеют же…