Новые горизонты. Не слепой часовщик

Возвращаясь к Ричарду Докинзу, можно отметить, что в своей книге «Слепой часовщик» он привел довольно много описаний живых существ, использующих для своего выживания уникальные способности, начиная с летучих мышей, использующих эхолокацию, и заканчивая историей про белого медведя, который приобрел белый цвет, чтобы незаметно подкрадываться к тюленям во время охоты.

Про белого медведя стоит поговорить особо. Первый вопрос, над которым стоит задуматься: если бы медведь был бурым, смог бы он охотиться и выживать в условиях Арктики или же он был бы настолько заметен, что изначально был бы обречен на гибель? Если да, то было бы разумным задать следующий вопрос: раз бурые медведи не могут выживать в арктических условиях, то каким образом появились белые медведи, если бурые даже не заходили бы на ледяные поля, где их неминуемо ждала голодная смерть, а причин заблаговременно поменять свой цвет на белый у них просто не было, с учетом того, что зимой они вообще впадают в спячку и со снегом по большому счету не знакомы. Идея того, что на Земле наступило оледенение, которое пришло быстро и неожиданно, заставив медведей приспосабливаться к окружающей среде, и тут же удачно случившаяся в нужное время нужная мутация, одновременно с оледенением превратила их в белых, не годится, потому что тюлени, составляющие основной рацион белых медведей, водятся исключительно в морях, и даже если вся территория Сибири вдруг покроется льдом, а медведи с помощью чудесной мутации станут белыми, то тюлени или моржи там все равно не появятся, а значит, белый цвет им не пригодится.

Я пытаюсь начать думать, как авторы теории эволюции, и не могу – вся теория оказывается построенной на совершенно невероятных вымыслах, опирающихся на столь удивительные случайности, что больше всего это напоминает чей-то сон. Как можно было убедить весь мир в правдоподобности данной гипотезы?

Рассуждение об окрасе медведей с неизбежностью приводит к вопросу о том, почему бурый медведь бурый, а не зелёный или даже не смешанного окраса, как камуфляж военных, что обеспечило бы ему максимальную маскировку в условиях лесной растительности, а зимой он просто спит и не нуждается в маскировке. Вопрос окраса живых существ, затронутый Ричардом Докинзом, очень непростой, и по моим ощущениям, именно через этот вопрос лежит путь к пониманию окружающего нас мира. Ведь если объяснение, что белый медведь белый, чтобы маскироваться во время охоты, нами легко принимается, то почему лиса рыжая, но это никак не мешает ей охотиться зимой, объяснить так легко вряд ли получится. Что же тогда говорить про зебру, имеющую совершенно невероятный окрас, или морских обитателей какого-нибудь кораллового рифа, чьё разнообразие и обилие красок потрясает воображение даже художников?

В действительности, нам очень мало известно о цветоощущении у тюленей, и говорить о том, что белый цвет помогает белому медведю стать незаметным на снегу, объективно можно только тогда, когда мы говорим о человеческом цветоощущении. Другие живые существа пользуются зрением гораздо меньше, чем человек, а опасность определяют, полагаясь на чутьё, которое в современной зоологии сводится к способности ориентироваться по запаху, но вполне вероятно это совершенно иная способность, но об этом уже далее в самой книге.

Чтобы понять, в чем кроется причина того, почему медведь белый, можно посмотреть на одну любопытную птицу – белую или полярную сову. Википедия безапелляционно утверждает, что белое оперение полярной совы маскирует её на фоне снега, – казалось бы, как тут поспоришь, но это если не думать…

Сова – хищник, у которого в природе нет естественных врагов, поэтому, если быть в логике Ричарда Докинза, можно предположить, что белая сова имеет белый цвет для того, чтобы маскироваться во время охоты, но белая сова – ночная птица, хотя и большую часть охотничьих вылетов она совершает в утренних или вечерних сумерках. Маскироваться ей надо на фоне ночного или сумеречного неба, а не снега, когда она атакует свою жертву с воздуха. и вот тут получается, что белый цвет ночью виден лучше всего, он её явно не маскирует, а совсем наоборот, демаскирует. Выбирать белый цвет для маскировки ночью – это самая безумная затея, и всё-таки она белая!

Основной ареал обитания белых сов – это тундра, которая белая только зимой, а летом она совсем не белая, а зелёная, и тем не менее, белые совы не умирают с голоду – им белый цвет вообще никак не мешает охотиться на фоне зелёной тундры, а значит, цветовая маскировка хищникам не нужна. В отличие от человека, животные, на которых они охотятся, вполне вероятно, вообще не видят её, и к естественному отбору их цвет не имеет никакого отношения.

Всё рассуждение о цвете животных меня приводит к мысли о том, что естественная наука, которой служит Ричард Докинз, изучает не окружающий нас мир, а мир, который видит человек, и такой, каким его видит человек. Само наличие в животном мире столь ярких примеров, как лиса, зебра или белая сова, не вписывающихся в теорию естественного отбора, но, тем не менее, успешно выживающих в окружающем их мире, говорит о том, что их окрас – это не средство маскировки или выживания, а то, чем их наделяет воображение человека.

И если человек в своём сознании наделяет окружающих его живых существ цветом, то исследование цвета живых существ может привести к ответу только на один единственный вопрос: почему человек видит мир именно так?

С этого вопроса начинается дорога к следующему допущению – возможно, мир устроен не так просто, как пытается его представить и описать естественная наука.

На вопрос естественного отбора можно посмотреть и с другой стороны. Белый медведь – существо, несомненно, прекрасное, хотя «слепому часовщику» это должно быть совершенно безразлично, и идеально приспособленное к охоте на тюленей в условиях Северного полюса, но любому микроорганизму гораздо легче выжить в тех же условиях, производя потомство, измеряемое тысячами, возможно, даже ежедневно, и с точки зрения естественного отбора превосходящее белого медведя по всем своим качествам.

Первые       бактерии       появились,       вероятно, более 3,5 млрд лет назад и на протяжении почти миллиарда лет были единственными живыми существами на нашей планете. Некоторые виды бактерий выживают при температуре +90 С, другие выживают на высоте до 30 км над уровнем земли. Существуют бактерии, способные к фотосинтезу, им даже нет необходимости добывать себе пропитание, чтобы выжить. При таких способностях, с точки зрения прогресса и естественного отбора, все виды живых существ должны стремиться эволюционировать до уровня бактерий, самых приспособленных к жизни на земле живых существ.

Рассуждая в логике гипотезы о развитии видов живых существ, бактерии должны были бы оставаться единственными обитателями планеты Земля, если бы их развитие зависело исключительно от требований естественного отбора, им просто было незачем усложняться. Микромир живых существ, в котором есть свои травоядные и хищники, который подчиняется своим собственным законам развития и существует в параллельной с нами реальности, гораздо менее зависимый от изменений внешней среды, чем млекопитающие, существующий вне времени и, вероятно, даже не подозревающий о нашем существовании, является идеальной сбалансированной системой, не требующей никакого дополнительного развития.

Вопрос, – для чего простейшему микроорганизму, идеально приспособленному к среде обитания, имеющему огромнейшие возможности по размножению и распространению на планете Земля, превращаться в белого медведя, – который должен был бы стоять первым среди вопросов, на которые стоило бы ответить при анализе теории эволюции, Ричард Докинз, как в книге «Слепой часовщик», так и в последующих книгах, обходит молчанием.

Превращение микроорганизмов в сложноорганизованные виды представляется точно таким же практически невероятным событием, как и превращение неживой материи в живую. Совершенно очевидно, что повинуйся развитие живых существ действительно естественному

отбору, их развитие шло бы не от простейших к высшим, а, наоборот, по пути упрощения структуры и повышения выживаемости. Иными словами, отвечай за развитие видов «слепой часовщик», они просто никогда бы даже не возникли, а наш мир, очень может быть, существует не благодаря, а вопреки естественному отбору.

В действительности, если заглянуть в историю возникновения теории эволюции, то оказывается, что книга Чарльза Дарвина «Происхождение видов» была опубликована в 1859 году, а микробиология получила своё развитие лишь в 1880-1890 гг., то есть на 20—30 лет позже. Её развитие было связано с работами Роберта Коха, создавшего новые методы и общие принципы ведения исследовательской работы в этом направлении, на момент создания теории происхождения видов у Чарльза Дарвина просто не было достаточных знаний, чтобы его теория была больше приближена к действительности. Знай Дарвин, что микроорганизмы гораздо лучше приспособлены к окружающей среде, чем прочие живые существа, мы бы сейчас вполне вероятно жили в мире под властью теории регресса живых существ и той идеи, что вирусы являются вершиной эволюции.

Однако, границы нашего незнания простираются гораздо дальше, чем мог бы даже предположить Чарльз Дарвин. Если во времена Чарльза Дарвина даже микромир живых существ был совершенно не известен, то что говорить о таких областях знаний, как квантовая теория поля, и о том, что в соответствии с современными научными представлениями о физике Вселенной, вещество – это в действительности всего лишь одна из форм материи, которая обладает массой покоя, в отличие от некоторых типов полей, таких как, например, электромагнитное. и если это так, то чего стоят все представления о теории эволюции, построенной на идее о случайном превращении неживой материи в живую, если даже знания о матери уже давно совершенно иные, чем те, на которые опирались теоретики происхождения жизни на Земле в XIX веке.

Мы давно заблудились и потерялись в мире, который окружает нас. Современные исследователи точно так же ограничены в своих знаниях об окружающей действительности, но ещё и ограничены в своих выводах рамками допустимого в границах академических теорий. Современная наука из инструмента познания превратилась в новую религию, где определяющим является авторитетное мнение, а не анализ накопленных фактов. Со стойкостью религиозных фанатиков современные научные деятели доказывают всем, что ничего, помимо того, что они знают об окружающем нас мире, нет и быть не может, а наука в их руках из метода превратилась в догмат веры, в которой гипотеза Чарльза Дарвина превратилась в священное писание, отступление от которого обрекает на отлучение от науки и получение клейма «ненаучно».

Помимо естественного отбора и мутаций, в мире вполне вероятно действуют иные силы, возможно, подчиненные творческому началу, обладающему конечным замыслом, которое заставляет развиваться, а может быть, и создавало новые виды живых существ не благодаря, а вопреки естественному отбору, и при этом идеально приспособленными к той природной среде, куда они помещены, и такая гипотеза имеет гораздо больше прав на существование, чем та, которая утверждает, что всё возникло само по себе.

Но точно так же можно предположить, что вполне вероятно мы вообще очень искаженно воспринимаем окружающий нас мир, заблудившись в теориях и предположениях, отвергнув опыт предыдущих поколений и доверившись светилам науки, мы вполне вероятно живём не на вершине прогресса, а в темноте безумия и незнания, лишенные памяти о своём прошлом, и лишь мифы хранят память о том, что же было вначале, и как создавался наш мир.

Когда-то Бертран Рассел написал в своей «Истории западной философии»:

«…“Тимей” имел более сильное влияние, чем все другие произведения Платона, что представляет любопытное явление, так как он, конечно, содержит больше просто глупостей, чем можно найти в других его произведениях» (Рассел Б. История западной философии. В 3 кн. Кн. 1.).

А между тем, именно в диалоге Платона «Тимей» наиболее полно дошли до нас представления древних об устройстве вселенной, и кажется мне, что то, что Платона читают спустя 2,5 тысячи лет, как нельзя больше свидетельствует о ценности его трудов. и очень похоже, его будут читать ещё через 2,5 тысячи лет, а рассуждения Бертрана Рассела, лишь подчеркивающие его наивное ребячество и хамство, как, впрочем, и слабые рассуждения Ричарда Докинза, очень скоро исчезнут с книжных полок.

Как это у Франсуа Ларошфуко: «Иные люди похожи на песенки: они быстро выходят из моды».

Современное научное знание существует не так уж и долго по историческим меркам: в современном понимании наука начала складываться с XVI—XVII веков, то есть не более 400 лет назад. Человечество же существует на планете Земля не менее 40 000 лет, примерно так датирует появление современного человека, как вида, наука. Если следовать современной исторической науке, то человечество прошло путь по пути прогресса от первобытнообщинного строя до современной цивилизации, которая, в рамках данной теории, является вершиной человеческого развития. Несмотря на уверенный и категоричный тон, которым обычно это заявляется от лица науки, надо сказать, что это утверждение, как и теория эволюции, в действительности является лишь гипотезой. Однако я планирую посвятить этому вопросу отдельную главу книги, поэтому здесь не буду останавливаться на этом вопросе подробно.

Но если теория эволюции неверна и прогресс, о котором пишут все современные учебники, не более чем иллюзия, то стоит задуматься о том, а так неблагозвучно, лучше бы удалить «о том» ли уж невероятны истории, которые рассказывают мифы?

Когда мы видим, насколько стремительно развивается научное знание, то хотя мы и не обращаем на это внимание, точно так же стремительно уходят из нашей жизни мифы и сказки, мы их теряем… и если предположить, что мифы действительно хранят в себе остатки памяти о времени Начал, то их утрата ведёт к потере памяти о самих себе и о тех силах, которые стояли за актом творения.

Мы свято верим в идею прогресса, но с точки зрения утраты знаний, которые хранили наши предки, мы живём совсем в другую сторону…

Однажды мне встретилась запись разговора помаков, это славяноязычный народ, проживающий на территории исторической Фракии, сделанная Иваном Гологановым примерно в 1860-1870 гг., приведённая в книге И. Богданова «Веркович и «Веда словена», которая заставила меня о многом задуматься:

«– Тем песням, которые ты мне рассказал, от кого научился?

– Научился я им от друга, который был песнопевцем, известным повсюду в наших сёлах. Тот знал и много других песен, но не мог сразу им научить. Знал он одну песню, которая, если её спеть, будет длиться три дня и три ночи. Мне очень хотелось её выучить, но я не смог, уж очень она была большая. Мне было так стыдно, потому что не смог её запомнить… Но что делать, раз Господь не дал мне столько ума, сколько дал другу. Много раз он мне её пел, чтоб я её выучил… А после, как увидел, что я никак не могу её запомнить, он заплакал и сказал: «Ах! Пока я жив ещё, славятся наши деды этой песней, которую пели наши цари. А как умру я, со мной вместе пропадёт и песня, которая осталась и сохранилась у нас. Она поётся только в нечётные годы, а теперь, может, по грехам повелел Господь, чтобы она пропала…» Вот ты удивляешься, барин, и другие многие удивлялись, как и ты! а мы такими не были молодцами, потому и Господь не давал силы ума, чтобы то, что только слышал, запоминать. и вот как ты пишешь в книгу, тогда и я записывал в уме то, что слушал».