Подпись: Мать: Да решись, душенька, дай ему слово! Дочь: Да как же я могу решиться, когда я его терпеть не могу? Мать: Э, глупенькая! Да я разве любила твоего батюшку-то, а ничего, слава Богу, тридцать лет прожили.

Этот альбом, судя по цензурной пометке от 22 июля 1856 года, был, вероятно, предназначен к выпуску. Все эти рисунки, сорок семь штук, были собраны приятелем Федотова, Ф. С. Пащиным, а право на издание их приобрел Семечкин, который, однако, успел выпустить только десять рисунков, исказив их прибавлением ненужных, собственного изобретения, аксессуаров и дополнений.

У А. И. Сомова 51 карандашный рисунок и две акварели, в числе их:

1) Один известный русский архитектор, любящий прилгнуть, изображенный в карикатуре.

Подпись: Исаакиевский собор? О, это я тоже начал строить! Да не стоит – передал Монферрану.

2) Офицеру во время учений солдат зашивает разорвавшиеся штаны.

Подпись: Как хорошо иметь в роте портных!

3) Г. Ш. кушает на похоронах.

Подпись: Упокой, Господи, душу усопшего раба!

Кроме этих лиц еще следующие обладают каждый изрядной коллекцией федотовских рисунков: Л. М. Жемчужников, у которого находится в числе прочих эскиз сепией «Мародеры в русской деревне в 1812 году»; К. Н. Званцов; Г. В. Дружинин, у которого собраны почти все этюды к картине «Приезд жениха»; г-н Вановский и у. Н. Титов. Кроме того, у В. М. Жемчужникова находится неоконченная картина «Игроки», выполненная масляными красками.

В эскизе «Крестины» Федотов изобразил бедную комнату, разделенную на два отделения ситцевым пологом. На постели сидит родильница и, вынув из корзины, служащей вместо колыбели, младенца, собирается кормить его, но появление мужа приостанавливает ее. В смятой старой шляпе, в засаленном фраке с продранными локтями, отец горделиво держит над головой в каждой руке по бутылке клико, между тем как четверо детей его спорят и ссорятся из-за куска белого хлеба. Вместо дров кухарка собирается топить печь бумагой, стружками и обломками старой мебели. По лицу отца семейства заметно, что он в полном восторге от своей покупки и ни на что прочее не желает обращать никакого внимания.

В «Жатве на чужой счет» Федотов представил веселое мужское и женское общество, которому прислуживает франт камердинер, завитой, в усах, с эспаньолкой и в башмаках. В то же время в передней виден другой слуга, который забирает на книжку у разносчика фрукты, печенья, а третий выпроваживает невежливых кредиторов толчками.

Чрезвычайно любопытен эскиз «Утро обманутого молодого». Молодой в отчаянии схватил себя за голову; молодая на коленях перед ним умоляет простить ее. Федотов, поясняя эту картину, написал к ней стихотворение, которое, к сожалению, затерялось, за исключением стихов, вложенных им в уста молодого:

Не серди меня речью пошлою,
Не стыди меня страстьюпрошлою
И не лей ты слез исподлобия.
В тебе прошлого нет подобия!
Где кудрей твоих волна длинная,
Грудь лилейная и высокая…

Все эти эскизы, как и многие другие, отличались необыкновенною верностью и правдивостью, и, кроме того, в них ясно просвечивала индивидуальность художника, что всегда так дорого для искусства. В этом отношении Федотов представлял редкое и счастливое исключение из числа наших тогдашних художников, полагавших все свое спасение в слепой подражательности антикам и за этим кумиром просмотревших русскую жизнь и нараставшие и все громче и громче звучавшие голоса, требовавшие национального, а следовательно, и жизненного искусства.

Академия в то время была чрезвычайно строгой и замкнутой школой, в которой обучение искусству никак не связывалось с жизнью и ее насущными потребностями. Довольно вспомнить о том, как даже самые талантливые ее представители, такие как К. П. Брюллов, учились, а потом и учили других рисовать, а главное – видеть натуру.

Сохранилось чрезвычайно любопытное воспоминание Мокрицкого, ученика Брюллова, а потом преподавателя Московского училища живописи и ваяния, о том, как Брюллов учил рисовать с натурщиков. Вместо того чтобы строго копировать натуру, он советовал подражать антикам; вместо какого-нибудь Тараса – видеть Аполлона, вместо мальчишки Григория – Гименея и так далее.

Неудивительно, что присяжная критика наша, воспитанная на подобном отношении и ничего другого не видевшая и не понимавшая, пела в унисон, а потом проморгала появление Федотова и не поняла его значения в истории русской живописи.

Спешим оговориться, что к числу присяжных критиков мы не относим тех людей, голоса которых в то время раздавались в печати и указывали на Федотова как на представителя нового направления в русском искусстве; такие люди были слишком неавторитетны и хотя и выражали мнение большинства нашей публики, но, к сожалению, все это было так a priori бездоказательно, основываясь всегда на личных вкусах и симпатиях, что поневоле их мнение нельзя было принимать в расчет. Между тем присяжные наши критиканы вопияли и разрывались на части по поводу успеха картин Федотова, с ужасом предсказывали чуть ли не гибель всего русского искусства и заклинали всеми святыми остерегаться подобного направления.

В ряду таких отзывов особенно замечателен отзыв профессора Леонтьева, помещенный в погодинских «Москвитянах» за 1850 год. Как истый классик Леонтьев, конечно, ничего серьезного не видел у Федотова и, кроме того, признавал все его попытки очень вредными для искусства. Он находил здесь лишь упадок увлечения, высокого изящества, гениального богатства мыслей и истинно художественного, спокойно-восторженного миросозерцания… Федотова он никак не мог сравнить с нидерландскими жанристами и Хогартом, поскольку у него не было их «наивности», но вместо того – «злоба и сатирическая насмешка над изображаемыми лицами» и, главное, поскольку у него «изображена действительность, как она есть». Все сделанное Федотовым он признавал «современным и временным» и объявлял, что это направление не может развиться у нас во всей его безотрадной чистоте: в христианском обществе нет для него места. На каком основании профессор Леонтьев решал такие этические задачи и почему для христианского общества вредно и не нужно подобное направление в искусстве – вопрос остается открытым, и на вопросы эти, можно смело предполагать, сам глубокочтимый московский классик не сумел бы ответить!

Подобных критиков с легкой руки Леонтьева впоследствии развелось чрезвычайно много, и, начиная с Федотова, они обругивали и осмеивали всякого новатора в деле искусства, всякую жизненную и правдивую попытку, всякий шаг, уклоняющийся от условности и фальши, так сильно привившихся в стенах нашей рассадницы искусства – Академии – и в умах и чувствах нашей интеллигенции.

Нужно отдать справедливость Академии, что, несмотря на царившие в ней классицизм и романтизм, она не только не задавила талант Федотова, но даже, благодаря своему талантливейшему профессору, поощряла деятельность этого человека. Брюллов, как видно, не был лишен известной доли прозорливости и хотя сам не понимал реального направления в живописи и не сочувствовал ему, все ж таки находился несравненно выше в понимании прогресса и роста в искусстве, чем наши ученые и неученые критики, а потому не был лишен чуткости и сочувствия к явлениям, подобным художественной деятельности Федотова. В этом отношении его заслуга перед русским искусством очень высока, и можно смело сказать, что только благодаря ему русское искусство вышло на новую, самостоятельную дорогу и получило возможность гордиться таким художником, как Федотов, а за ним – целой фалангой блестящих живописцев, учившихся на примере Федотова правде и искреннему, неподдельному чувству.