Читать книгу: «Дракула. История любви: тени на холсте»

Глава 1. Запертый свет

Пыль кружилась в узких лучах солнца, пробивающихся сквозь щели тяжелых бархатных штор. Он не любил солнечный свет – не только потому, что он выявлял каждую пылинку на безупречной поверхности его мира, но и потому, что эти лучи напоминали ему о прошлом проклятии, которое столетиями приковывало его к стенам города. Лишь с закатом, когда солнце угасало, превращаясь в багровый шрам на горизонте, он разрешал открывать шторы. В эти часы Лайя замечала, как его пальцы непроизвольно сжимались, будто он пытался удержать последние капли света – единственное, что напоминало ему о времени, когда он еще был свободен.

Она провела пальцем по холсту, оставив за собой чистую дорожку среди слоя пыли. Этот след был похож на трещину в идеальной маске их жизни. Воздух в мастерской стоял неподвижный, словно застывший в ожидании. Даже запахи масляной краски – обычно такие живые – сегодня казались приглушенными, как будто и они боялись нарушить тишину. Но это была не та тишина, что обволакивает покоем. Это был гнетущий гул, звонкий, как натянутая струна перед разрывом.

За окном, в нескольких метрах, сквозь стеклянные преграды, бурлила городская жизнь. Гул мегаполиса, крики чаек, детский смех проникали в её пространство, словно фрагменты из другого мира. Её мир был ограничен четырьмя стенами, освещёнными холодным северным светом, который Махмед, с проницательностью, позволял использовать как источник вдохновения. В центре этого замкнутого пространства стояла палитра с засохшими красками, напоминавшими кристаллизовавшиеся слёзы. И дети – три символа их несчастливого брака. Арсен уже смотрел на мать глазами отца, что свидетельствовало о глубоком психологическом воздействии на ребёнка. Демир предпочитал уединение, словно прячась от внешних раздражителей. А Мерьем, тихо произнося: «Мама, ты где?», причиняла ей боль, сильнее любых словесных упрёков. Девочка искала ту женщину, которая носила платья, напоминавшие небеса, и смеялась так звонко, что стёкла дрожали в рамах.

Лайя стояла перед чистым холстом, на котором её взгляд невольно останавливался, ощущая диссонанс между её внутренним миром и этой белой поверхностью, вызывающей визуальный дискомфорт. Она долго думала, что нарисовать: окно в другой мир, свои скрытые чувства или настоящий портрет себя после долгого времени? На стене гостиной висел её автопортрет, выполненный с безупречной техникой: идеальная улыбка и спокойный взгляд, что вызвало одобрение со стороны её супруга. Однако, как стало очевидно, этот образ представлял собой лишь поверхностную маску, предназначенную для посторонних наблюдателей.

В последний раз, когда Лайя попыталась отразить свою истинную сущность, Махмед, её муж, резко отреагировал на её работу, выбросив холст в камин. Его слова были резкими и категоричными: «Это не ты. Я знаю свою жену лучше». Этот инцидент стал поворотным моментом в её жизни, заставив её задуматься о природе самовыражения и его влиянии на восприятие её личности окружающими.

Уголь хрустнул в ее пальцах, оставив на коже черные следы. Первая линия легла на холст без эскиза и плана – словно рука действовала сама, помня движения, которые годы подавления не смогли стереть. Контур лица получился угловатым и несовершенным. Скулы выглядели слишком острыми, рот – шире, чем принято на «одобренных» портретах. А глаза… Она выводила их дольше всего, пытаясь заглянуть в глубину зрачков и увидеть ту, кого прятала годами. Но вместо себя она видела лишь пустоту – бездонный колодец, в который сбросила все, что делало её Лайей.

Она отшатнулась. Это лицо было одновременно чужим и до боли знакомым – как отражение в разбитом зеркале. Рука потянулась к разбавителю, но замерла в воздухе. В груди что-то щелкнуло – не страх, а осознание: так выглядит правда.

В этот момент в коридоре раздались шаги – тяжелые, размеренные, с той идеальной ритмичностью, с которой Махмед выстраивал всю их жизнь. Лайя набросила на холст тряпку, запахнув свою тайну, как когда-то запахивала халат, скрывая синяки от «слишком горячих объятий». Сердце колотилось так, будто пыталось вырваться из клетки грудной клетки. Он не должен увидеть.

Дверь открылась беззвучно – петли были смазаны по его приказу, чтобы он всегда мог войти незваным. Он заполнил проем, как всегда – безупречный, как его любимые шторы. Взгляд скользнул по ней, задержался на прикрытом холсте.

− Работаешь? – голос был ровным, но в нем читался вопрос: Как ты посмела?

− Набрасываю… мысли», – голос предательски дрогнул на последнем слове. Под его взглядом даже пыль на мольберте казалась провинностью.

Он кивнул, не удостоив взглядом её дрожащие руки. Галерея «Ка’ Пезаро» прислала приглашение. Через месяц. В Венеции. Твоя старая работа, «Утренний Свет». Будешь готова показать её?». Это будет твой второй выход в свет, подготовься.

Старая работа. Всегда старая. Всегда – его выбор. Всегда – та Лайя, которой больше не существовало.

− Да, Махмед. Губы сами сложились в привычную улыбку-маску.

Он повернулся, оставив за собой шлейф тишины. Когда дверь закрылась, Лайя сорвала тряпку с холста. Пустые глаза портрета осуждающе смотрели на нее: «Кто ты?» За окном угасал последний луч заката, погружая комнату в тени.

В углу мастерской, на подоконнике, забытая Мерьем, лежала кукла – та самая, что когда-то принадлежала самой Лайе. Её стеклянный глаз поймал последний луч заходящего солнца, бросив на пол крошечное световое пятно. Оно дрожало, как воспоминание о том дне, когда мать подарила ей эту куклу, еще до замужества, до Махмеда, до этой жизни-клетки. Теперь глаз слепил Лайю, будто напоминая: Ты же видела. Всегда видела. Просто закрывала глаза.

Она рефлекторно закрыла глаза, однако осознание неизбежного уже настигло её: нечто горячее и солёное начало подниматься к горлу. Это были не слёзы. Пока нет. Это была ярость, которая, подобно накопленной воде за дамбой его запретов, годами. Уголь в её кулаке хрустнул, оставив на ладони чёрные метки – первые настоящие краски за долгие годы. Линии жизни теперь пересекал угольный шрам – отметина бунта, который ещё не знал своего имени.

Ярость вспыхнула и погасла, оставив после себя лишь горький осадок. Разжав пальцы, Лайя рассматривала въевшуюся в кожу чёрную пыль. Она пыталась стереть её грубой тканью, но тёмные прожилки остались, как тавро – напоминание о выборе, который предстояло сделать.

Дверь внезапно распахнулась, и в мастерскую влетела Мерьем. Её русые волосы растрепались, а глаза широко раскрылись от удивления.

– Мама! Арсен говорит, что папа рассердится, если ты не придешь! – её голосок звенел тревогой, отражая атмосферу дома, которую впитывали даже дети. Глаза девочки скользнули к прикрытому холсту, потом к черным пальцам матери. В них мелькнуло что-то взрослое, понимающее. Слишком понимающее.

– Иду, солнышко, – Лайя натянула улыбку, точь-в-точь как на одобренном портрете в гостиной, холст на мольберте она накрыла грубой тканью.

Пока Мерьем мыла руки, Лайя подошла к окну. В щели между штор виднелся кусочек набережной: молодая пара кормила чаек, девушка в жёлтом платье кружилась под музыку ветра. Её платье было такого же цвета, как то, что носила Лайя в день, когда встретила Влада… Рука сама дёрнула шнур – бархат с грохотом сомкнулся, отрезая последний луч свободы.

Её мир был здесь. Запертый. Охраняемый.

Тишина в столовой была настолько густой, что звон серебряных приборов о фарфор звучал как удары молота. Махмед во главе стола напоминал холодный мраморный монумент. Арсен старательно копировал его позу – уже в свои десять лет он усвоил, что эмоции неприличны.