Рассказы

«Ты что же чай-то не допил?» – обратился в свою очередь дядя ко мне. Я промолчал… «Ну, все равно, – продолжал он, – теперь уже некогда —:пойдем!» И он, подарив господину, с маленькой медалью один абаз, взял меня за руку и почти поволок за собою… Он так быстро шел, что я из боязни споткнуться принужден был глядеть все время перед своими ногами, и вследствие этого я даже не мог рассмотреть как следует те дома, которые только что перестали двигаться, которым Коста, как мне тогда казалось, дал название «машина». Теперь-то я знаю, что эти дома называются вагонами, а машина самая впереди их всех – страшная такая с большими колесами, с печкой. Она-то и свистит и возит за собою вагоны, в которых устроены скамейки для пассажиров. Мы остановились перед балконом одного вагона, Коста подсадил меня на этот балкон и ввел в небольшие двери. В вагоне было так тесно, так тесно, мама, что мы насилу могли подвигаться вперед, меня даже чуть-чуть не раздавили, а тут еще вдобавок меня стал душить кашель, потому что по всему вагону дым стоял столбом, и дым точь в точь такой, какой выходит из трубки Омана. Кое-как мы добрались до одной скамейки, на которой я тотчас же узнал корзинку, в которую ты положила мне булочек на дорогу. Ах, мама, какая ты добрая! булочки твои были такие вкусные! Я уже их все поел. Мы уселись этой скамье, а корзинку дядя положил на полочку, как раз над вашим сиденьем. Остальные вещи тоже были размещены – одни на полке, другие под скамейкой. В вагоне стало будто просторней; все поуспокоились, Коста тоже отдыхал… отдыхал я говорю потому, что он вытирал платком пот с своего лица, значит, уморился…

Вдруг раздался звонок, я тотчас же вспомнил, что это значит и обратился к дяде. «Еще два и мы поедем?» Он утвердительно качнул головой… Я весь отдался ожиданию следующих; звонков. Первый промежуток мне показался не таким длинным (хотя он на самом деле был больше, чем второй), перед третьим звонком я почувствовал себя, как перед вкусным шашлыком на голодный желудок. Сейчас же после звонка раздался свист такой, как (ты слышала?) свистит Голо, когда он вкладывает в рот пальцы, за тем другой свист (ну такого я нигде не слышал и не знаю, как тебе объяснить его) сильный, густой, густой, – но он тотчас же оборвался, за ним опять засвистели, как свистит Голо, и, наконец, «у-у-у-у-у»… затянул густой свисток. Не успел он окончить, как после маленького толчка я почувствовал, что комната, в которой мы сидели (вагон) начала двигаться… Я выглянул в окно – мы двигались сначала тихо, а потом все сильней, сильней, сильней. Вокзал уже остался позади. Другие вагоны, другие машины, столбы, дома… и, вообще, все, что можно было видеть из окна, все это двигалось мимо нас все с большей, большей быстротою… И, если, действительно, так быстро ехали мы сами, то я вполне согласен, что левановская серая лошадь нас бы никогда не могла догнать. Но я этому никак не мог поверить, хотя "в этом меня убеждал Коста. Почти во всю дорогу до Петербурга я не мог никак отделаться от этого обмана – мне все казалось, что мы сами хотя и едем, но очень тихо, все же, что нам попадалось по дороге, неслось мимо нас в обратную сторону быстрее птицы! Таким образом, мы ехали, пока машина не засвистела и не остановилась. – Зачем мы остановились? – спросил я в недоумении дядю. – А затем, – объяснил он, – что здесь станция, быть может, здесь есть желающие сесть на машину, так могут тем временем, пока она постоит – найти себе место в вагоне, а если есть и такие, которым дальше не нужно ехать, то дается возможность и тем забрать свои вещи и выйти из вагонов во время остановки поезда.

Пока мы говорили, на станции уже успели пробить два «звонка, через короткий промежуток времени последовал третий. Опять такие же свистки, как и на той станции, где мы сели, опять маленький толчок и мы опять поехали тихо, тихо;.потом быстрей, быстрей… быстрей…

Стало уже темнеть… в вагоне зажгли свечи. Народу было – по-прежнему много… Одни дремали, другие разговаривали, смеялись, пели… Но я не понимал ни разговоров их, ни песен… Впрочем, я не особенно ими интересовался, меня занимали совсем другие вопросы, объяснение которых я с напряженным вниманием выслушивал от дяди. Содержание наиболее интересных мест нашей беседы я могу сообщить тебе, мама. Так как мои сведения о машине не были еще достаточно полны, то она и служила в начале, главным образом, предметом нашего разговора в вагоне. Я прекрасно понимал, что значили свистки, звонки, хорошо знал, зачем два господина (иногда, впрочем, один только) подходили ко всякому сидевшему в вагоне и спрашивали у него маленькую бумажную дощечку и пробивали в ней дырочку особыми ножницами (без этих дощечек на машине ездить не позволялось никому. Коста назвал их «билетами»; у нас тоже был такой же билет), и, вообще, в. тот вечер я многое, многое уже узнал от своего дяди… Не понимал только одного, как машина может ехать без лошадей или без быков, но этого и теперь не понимаю, хотя знаю, что без воды и без печки, в которой горит всегда большой огонь, машина не может даже тронуться с места. В тот же вечер я узнал, какую силу имеет машина – оказывается, мама, что она сильнее, чем какая бы то ни была лошадь, и даже сильнее меня. Когда Коста убеждал меня в этом, я долго не хотел ему верить, потому что – ты же знаешь сама – я очень-сильный. Помнишь, я всегда мог побороть Ника; один раз; только он меня поборол и то потому, что я мало выпил молока; но когда я тотчас же побежал домой и ты мне дала полную чашку молока, от которого я не оставил ни капельки моей любимой киске, я, вернувшись на улицу, сразу положил на землю своего противника. Об этом я рассказывал и Коста, когда он говорил, что машина сильней меня, но он все-таки продолжал меня уверять в том, что машина действительно сильней меня. Не знаю, мама, верить ему или нет…

В этой беседе я даже забыл о том, что мне хочется есть; и о жареной индюшке, которую ты нам положила на дорогу, вспомнил только тогда, когда разговор наш стал прерываться… Коста отрезал от нее кусок и дал мне его с булкой. Пока я ел (ах, какая вкусная была индюшка), дядя сделал мне на скамье постель и, когда окончил свой ужин, положил меня спать. Но я долго не мог заснуть: все думал… и о чем только не думал? и о тебе, мама, о машине, о колокольчиках и о той арбе, на которой у меня заболела голова, когда мы ехали с Голо в Баталпашинск и о том козле, на котором я ездил верхом, о коше, о баранах, о злой корове, которая меня подняла на рога и сбросила так, что я разрезал свой лоб о камень, о моей любимой кошке, и о леваяовской маленькой «Тришке», которая постоянно лаяла [на] меня и хотела меня кусать, когда я приходил к ним неумытым, о купаньи, об играх, о Ника, о Петрбухе… Скоро доедем в Петрбух? – спросил я, между прочим, у дяди, закутавшись уже [в] одеяле. – «А, вот, когда ты заснешь и проснешься, как только настанет день, мы приедем в Ростов (кажется, так он назвал одну станцию), слезем с этого вагона, напьемся на вокзале чаю, закусим, сядем в другой вагон и поедем в Петрбух»… Я успокоился и не задавал ему больше вопросов…

«Ай, ай, ай! как тебе не стыдно, Бибо, спать так долго, – были первые слова дяди, как только я проснулся на другой день, – смотри – все уже давно повставали, на дворе солнышко сияет, а ты все спишь и спишь…»

Я сконфузился и тотчас же соскочил с временной своей кроватки… Действительно, день был чудесный; вагон наш мчался так же, как и вчера… многие из пассажиров начали связывать свои вещи.

«Сейчас, как только переедем по мосту через реку, так мы уже и в Ростове» – объяснил мне Коста, когда я стал у окна и смотрел на множество каких-то крылатых башен. Некоторые из них вертели своими длинными крыльями, другие стояли неподвижно.

«Что это такое? – спросил с любопытством дядю.

«А это мельницы, – пояснил мне Коста, – ведь, ты знаешь, бывают мельницы с колесами, которые приводятся в движение водою, а это с крыльями, которые. действуют силою ветра…»

Я хотя и понял, но все-таки очень удивлялся им (пожалуй, и ты бы, мама, удивлялась, если б имела случай взглянуть на эти крылатые чудовища – ведь, ты тоже не видела еще таких мельниц). Бее машут и машут, как-будто драться хотят… Неужели я не сильнее даже и этих мельниц?

Раздался свисток, и мы после небольшой остановки ехали уже по мосту; ехали мы долго, долго… Река, которую мы переезжали, была такая широкая, что куда шире, чем наша Кубань (по крайней мере, так говорил Коста, он же убеждал меня, что и мост этот лучше и крепче, чем тот, по которому я ходил в крепость)… Ты видела, мама, когда-нибудь, чтобы по воде ехали в корытах и махали лопатками? А я видел, видел, во-первых, под Рост[овом] и потом очень часто на других реках. Эти корыта называются лодками.

Несмотря на то, что в этой реке даже всаднику будет с головой и с руками, по ней свободно разъезжают в корытах и не потонут. В такой лодке могут сесть только несколько человек. Но я видел там же другие корыта, большие, большие, так что, если посадить в одну из них Голо с его стадом и мохнатой собакой, и то она не потонет. Они называются барками. Между этими барками были некоторые с крыльями на высоких палках, другие с такими же печками, как и на машине, и потому они нарываются уже не барками, а пароходами.

Река была запружена всевозможных размеров барками, пароходами и лодками. По берегу было так много брусьев, что даже кузовлевские в сравнении с ними показались мне ничем, хотя, когда их сплавляли по Кубани, мы – много-много мальчишек, стоя на мосту, побросали в воду целый воз камней, стараясь попадать ими в каждый брус, когда он вылетал из-под моста. Мы, помнится, тогда от усталости принуждены были прекратить свое занятие и разойтись по домам, а кузовлевские брусья все продолжали и продолжали шмыгать под мостом.

Поезд наш стал приближаться к станции. По обеим сторонам дороги начинался город, но где он кончался, трудно было сказать, весь скат горы, сама гора, и справа и слева, и берег реки были застроены самыми разнообразными домами – были и такие, как наш, были и больше не то, что нашего дома, но и крепости, а то даже такие, крепость на крепость, еще крепость, на них еще крепость, и, наконец, на самом верху еще крепость… А сколько церквей! Вообрази, мама, у нас одна церковь, в Баталпашинске одна церковь, в Джегуте одна церковь, словом, везде, где я проезжал, везде я видел по одной только церкви, а здесь их до того было много, что у меня, когда я принялся их сосчитать, мне стыдно сознаться, но, все-таки, сознаюсь, у меня даже счету не хватило. Поэтому ты можешь судить о величине Ростова. Соответственно городу и вокзал поражает своею громадностью. Проехав массу вагонов, машин, которые, только и дело, свистели, наш поезд остановился около длинного навеса. Пассажиры забирали свои вещи и с ними спешили на перерыв сойти с вагона, около выходных Дверей которого была поэтому такая давка, что дядя счел лучшим не трогаться с места, пока не выйдут все. Тем временем пришел носильщик и помог нам перенесть вещи из вагона в вокзал. Помнишь, мама, я говорил, человек с большою медалью – это, оказывается, его «номер» – по этому номеру их легко отличить друг от друга, – так говорит Коста, хотя мне самому все кажется, что у них у всех медали эти совершенно одинаковые… Зал, куда мы вошли, был несравненно больше, чем тот, который я тебе уже описывал, было в нем больше и столов и людей… Пока пришло время пересаживаться на другой поезд, мы с дядей успели там поесть по тарелке борща с мясом, выпить по стакану чая и, в довершение [этого], еще насидеться и налюбоваться всем окружающим. Мы даже выходили на платформу (так называется площадка, около которой останавливается поезд, когда приходит на станцию). Прогуливаясь по этой платформе, я мог хорошо рассмотреть устройство вагонов и паровиков (машины, которые возят вагоны), как ты уже видела, я даже попробовал их нарисовать в настоящем своем письме – думаю, что мне удалось изобразить их, как и все остальное – очень верно, а если есть в моих рисунках какие-нибудь погрешности, то мне это, все-таки, извинительно – ведь, я еще не учился рисовать…