Читать книгу: «13.09», страница 9

9

Злость…

Однажды я услышал от своей сестры такие слова: «…Злость это одно из немногих чувств, которое берет энергию из воздуха и создает цели». Тогда это казалось пространной блажью обреченного человека. Болезнь ее стала диким отчаянием, недоступной мне привилегией живого мертвеца. Но вот наконец-то я понял, что чувствовала моя сестра все те дни перед своей тихой смертью: злость.

– Я поступила неправильно?

Серая ночь бросала в окна мокрый тяжелый снег – стекла со стоном принимали удары. Там, снаружи, в бесцветном, застывшем от промозглости городе, вновь ярился злой ветер. Природный спектакль; чуткий мир обладал мрачной иронией, предоставив нам шикарные декорации.

– Неправильно поступили они. Дать согласие – при таких обстоятельствах, таким людям… Ублюдки, как им вообще пришло в голову!..

– Глеб…

– Семейка уродов!..

– Глеб!..

– Да, Софи?

– Что, если я уже сделала это?

Удар о стекло мерзкой влаги.

– Но… Ты ведь сказала…

– Разве это что-то изменит в тебе?

Легкое горячее тело подо мной изогнулось. Нежные руки обняли, соединив тонкие пальцы на спине.

– Я…Я не знаю. Тяжело знать такое. Кто бы знал на моем месте?

– Живущий ты в стеклянном доме человек. И на тебя голодных тысяч глаз обращены прожорливые взоры… Как, не разбив свое жилье, услышать тихий смех, как превратить всю грязь свою в прекрасные узоры? Не выходя из мира запотевшего стекла, я никогда помочь тебе бы не смогла. Но если стены эти не разбить – могу ли я тебя по-прежнему любить? Ответь, не открывая рта – я все еще тебе нужна?..

Та часть моей плоти, что находилась в обжигающем вакууме, остановила на миг движение, и вдруг выплеснула из себя бесполезное семя, заставив с силой сомкнуть зубы и издать тихий стон. Сделалось безнадежно сладко.

– Как думаешь, в этот раз забеременею? – шепот Софии обладал не меньшей силой, чем испытанное только что чувство. – Все еще хочешь этого, даже если я?..

Охватило смятение и сырая, как талый снег, тоска. Стало казаться, что со мной разговаривает на языке жестов немой человек, чьи руки крепко связаны грубой веревкой.

– Хочу, София. Пожалуйста, не нужно так говорить. Ты знаешь – я люблю тебя, что бы ты ни сделала. Но ты же ведь не…

Ее губы дотронулись губ, я замер в предвкушении поцелуя, но острые зубы вдруг наградили укусом.

– Знаю. Никогда и ни за что не сдержу это свое обещание. Я давала его лишь с одной целью: помочь. Из-за отчаяния не попыталась узнать есть ли другие способы снять с тебя обвинение. Просто кивнула, как только старик перестал говорить все эти грязные вещи; знаешь, так обсуждают погоду – буднично и лениво. Николас…

Мелькнул яркий свет, по стене медленно и тревожно прополз желтый луч – фантом от фар припозднившегося автомобиля. Не его ли хозяин подвозил нас сегодня? Таксист выследил нас, а теперь тщится понять, где же наше жилище по зажженному свету в окне? Но в это время обычно дом утопал в темноте, и моей внезапной фантазии буквально ничего не светило.

– Николас? Сукин сын…

– Нет, нет! – покачала головой София, вновь укусив мою нижнюю губу – на этот раз осторожно, привлекая мое внимание к чему-то, что я упустил из вида. – Николас ничего не знает.

Я замер – с оттянутой губой, голой задницей и глупым лицом.

– Он не знает, – повторила София, отпуская меня из капкана зубов. – Старик в одиночестве, и в этом мы сильнее его. Да, я наивна, но наивна ровно настолько, насколько зла и решительна. Это я виновата.

– Ты?..

– Конечно. Ведь это я почему-то решила, что пойти на поклон к праздным ублюдкам будет хорошей идеей. Этот взгляд похотливой жабы, этот надменный пот старости… Распущенный вдовец, пресытившийся безликими копиями и продажными девками, четко видит ближайшую цель – она сама, как глупый мотыль, явилась на сладкий нектар. Богатый и властный старик жаждет тело чужой жены. Мужу ее поручает заведомо невыполнимую чушь за подачку, втравливает в кровавый фарс, делает своими заложниками. Сын не смог купить того, чего нет, а отец…

София задвигалась. Ее ягодицы, бедра, живот напряглись. Кровь снова наполнила собой плоть, вернулось горячее желание брать, владеть, наслаждаться. Голос соскользнул в шепот, шепот – в прерывистое дыхание; каждый миг был дарован лишь для наслаждения; даже сейчас.

– …создал товар из ничего, из безумной случайности. И товар этот – я. Трахай же меня хорошенько!

Сильный удар по щеке раскрытой ладонью – странный, мучительный звук. Невидимый след от кажущейся такой слабой руки вспыхнул на коже лица. Дикий короткий стон, закушенная до крови губа, впившиеся в спину ногти. Язык, вдруг с силой облизнувший щеку, трепещущую от удара, поцелуй, горячий и влажный.

Все это была София – но я не узнавал ее.

– Трахай… меня… хорошенько…

Услышал ее тихий смех, увидел гримасу неизвестной эмоции, вдруг разглядел слезы; понял, что мы оба сходим с ума – и вновь испытал мучительно-сладкий экстаз. Будто гибкий гигантский паук, София обхватила меня руками и ногами, замерла.

Сны миновали сознание. И теперь, очнувшись из черной дремы, не осознавал ничего, не понимал ни больше, ни меньше этим серым и хмурым утром. С усилием вспомнил, как накануне рассказал Софии все, что случилось в трущобах: гиноид, тайна Давида, танец и выстрелы, допрос и залог. Рассказ прозвучал балаганной нелепицей с кровавой и мрачной развязкой; неумелая импровизация подвыпившего завсегдатая бара, в шутку севшего за шикарный рояль. И только моих мыслей не было в этих нотах, тех, что привели к сумасшествию искусственной Анны. Атональность звучит лишь во мне; но точно бы и не знал этого и не помнил. Все, что я знал, это то, что София рядом, совсем-совсем близко, и кожа ее подобна ледяной корке. Сейчас, под одеялом, согревая ее своим теплом, я чувствую, как ей зябко. Слышу ее тихий голос, беспокойный и мечущийся. Она размышляла вслух, не обращаясь ко мне, просто отправляла наполненный словами воздух из легких, застывала, ловила глухое эхо; от стен возвращался страх.

– …Допустим, мы найдем эти деньги. Но ведь они не помогут…

– Не помогут?

– Деньги не снимут с тебя обвинение. Старик не получит меня, но получит тебя. Он разлучит нас, надолго, так надолго, как ему вздумается, пока, в конце концов, не достигнет цели.

– Ты говоришь о суде? Думаешь, меня действительно обвиняют? – Хочется от гневного удивления то ли смеяться, то ли встать в полный рост, нависнуть над обнаженной девушкой яростным изваянием. Вновь проснулась кипящая от абсурдности происходящего злость. – Дело шито белыми нитками! Господи, да любая экспертиза установит, что стрелял чертов гиноид: пороховые газы, вся эта чушь! Есть кукла, есть гребаный панк, есть этот Моравский, и, в конце концов – убийство женщины? – фарс! Женщины нет! Какая-то дикость, блеф, так не обвиняют, Софи! Я не подписал ни единой бумаги, вообще ничего! Так чего мне бояться? Да, я был там, и это все, в чем я виноват. Но какова вина шантажиста?! Для чего ему эта несчастная кукла? Давай прямо сейчас его спросим?! Давай позвоним и пошлем к черту старого дегенерата!

Лицо под копной чернильных волос плавится в пепельном свете. Светлые глаза все больше похожи на лед.

– Договор был таков, – спокойно, не замечая злых слов, произносит София, – за тебя вносят залог – пять миллионов четыреста тысяч. Эквивалент возврата долга – мое тело. Пять визитов. И только после этого обвинение снимут.

– Но ведь это совершеннейшая и подлая чушь!..

– Они не боятся правды.

Сжимаю кулаки, пристально смотрю на жену. Красивое лицо залито темнотой, и сполохи солнца сквозь окно искажают черты, превращают в маску покорности, фатума.

– Да что с тобой, любимая, что же с тобой такое? Давай прямо сейчас возьмем и покончим с этим…

В комнату врывается бумеранг – оглушающе резкий звонок телефона, – совершает параболу и возвращается в коридор. И еще раз. Кто-то опередил нас.

– Доброе утро, Глеб. Найдется минутка для разговора?

Мгла охватывала коридор. Сухой, чуть растягивающий слова голос залил собой мой череп. В голосе ни намека на акцент, ничего, что могло бы указать на чуждость, враждебность, иную суть. Идеальная мимикрия. Голос отца Николаса ван Люста я слышал впервые, но сразу же стало ясно: это именно он.

– Тибо? – я сжал крепко зубы, выталкивая из себя это имя. Послышался сдержанный смех – короткий, отмерянный как по метроному; снисходительный и гадливый.

– Для тебя – господин ван Люст. И сразу хочу предупредить, что – прости за банальность – вопросы буду задавать я. Даже нет, не так, никаких вопросов. Просто полезная информация.

– Что тебе от нас надо, старый ублюдок?! – я хотел схватить фантома, добраться до человека-невидимки на том конце провода, придать ему материальное воплощение и распотрошить. Но руки проредили пустоту, ладонь уперлась в холодную стену.

– Напоминаю, что для тебя я господин ван Люст, – как ни в чем не бывало харкнула трубка. – Перестань сотрясать воздух и прибереги силы, они наверняка тебе скоро понадобятся, раз в одном доме с тобой находится такая ссссочная девочка…

– Заткнись, блядский ты выродок! – с ненавистью прошипел я. И совсем рядом будто заново взошло солнце, внезапно и ярко, мелькнуло зажженной свечой меж стен коридора.

– Если ты любитель сквернословия, то рекомендую посетить одну из проповедей моего брата; ты ведь с ним уже знаком, да? Ни воспитания у тебя, ни манер. Не пойму никак, как мой глупый сын упустил и не забрал эту крошку обратно. Ты же… ну ты же просто никакой. Смешной, никчемный счастливчик, заслуживающий лишь снисхождения. И мое снисхождение заключается в помощи; ты, кажется, попал в неприятности?

Все еще сжимая зубы, я наблюдал, как яркая звезда выплывает из бледно-сизой комнаты. За ее беспокойным светом угадывалось обнаженное женское тело.

– Вот и хорошо, хорошо, помолчи немного, – мерзкий смешок лизнул мое ухо, оставляя невидимый влажный след. – Ты сделал несколько глупостей, я же помогаю тебе с их последствиями. Все это между нами: тобой, мной и твоей женой. Кстати, о женах. Знаешь…

Сполохи ломаных линий закружились по выцветшим стенам.

– …Бог заповедовал делиться с ближним. Дары, блага, удовольствия – это все от него, от Бога, и принадлежат всем людям в равной степени. Пойми: во все времена блага были ограниченными, редкими, а тот, кто владел ими, становился ни много ни мало избранным. В наше время таким редким благом стала Женщина. Именно она является сейчас божественным даром. Сначала из ребра Адама, а теперь из стен лабораторий, женщина, да. Но ты, уж прости, на роль избранного совсем не подходишь; не те исходные данные, сам посуди. И мир, понимающий кто ты есть, задает тебе справедливый вопрос: почему же ты не делишься божьим даром с другими?

– Я люблю Софию, – тоскливо ответил я; было необходимо ответить сейчас так, как есть. – А она любит меня. Мы принадлежим друг другу и никому больше. Мы не можем ни с кем поделиться. И не хотим.

– Да ты поэт и романтик! – мерзенько захихикала трубка. – Как наивно, как мило, прелестно. А вот как это выглядит на самом деле: ты несешь свое убеждение над залитой дерьмом землей, тащишься, и ноги по колено в дерьме, с каждым шагом дерьмо все выше и выше, уже по грудь, скоро зальет рот, полезет в ноздри, глаза, но ты все идешь и идешь, подняв руки, а в руках нелепый транспарант – знаешь, что такое транспарант? – с кривой надписью: «Любовь». И в итоге, когда и голова и поднятые руки полностью скроются под дерьмом, останется лишь эта надпись. И вот ирония: дерьмом назвал ты любовь, знаешь, как на прилавке кондитерской в сладость вставляют палочку с яркой бумажкой? Но как у вас говорят: из дерьма конфету не сделаешь. Подумай, почему так? Да все просто: любовь сгорела, сдохла на этой Войне. Любовь осталась там, далеко-далеко, в лазоревом небе и солнечном зеленом лесу под названием Рай, а здесь нет никакой любви; мы в Аду, Глеб, и здесь плоть требует плоти! Эта земля не знает никакой любви! Мертвецы не помнят никакой любви, они готовятся к вечным мукам! О чем ты бормочешь? Осталась лишь грязь, и нет никакого иного смысла, кроме того, чтоб самому стать грязью! Где ты услышал само это слово, в каких руинах, от какого безумца? Посмотри же вокруг! – как мир поступает с любовью? – он насилует, забирает и портит.

– Мир? Нет, мир здесь совсем ни при чем: это ты пытаешься брать и портить, господин, сука, ван Люст. Цинично и буднично, считая, что и другие делают так же, а если не делают, то быстро учатся нехитрой науке дышать под слоем так горячо любимого тобою дерьма. Но с нашей семьей такого не будет, ты понимаешь? Мы не желаем принимать твои правила жизни, сколько б ублюдков ты не подкупил, сколько б изворотливых схем не выдумал. Понимаю, в твоем Аду скучно, ты вурдалак со стажем, и София так соблазнительна, так чиста, слишком чиста для тебя, но не боишься ли ты ослепнуть от ее чистоты, господин ван, сука, Люст?

Во мгле трепыхался свет. За пламенем свечи было еще одно пламя – взгляд Софии.

– Ты уловил самую суть, – снисходительно, с глумливой необходимостью произнесла трубка. – Она редкий драгоценный камень, находящийся, к сожалению, в твоей вульгарной оправе. Именно поэтому я решил вам помочь: внести означенный залог, вернуть тебя к ней до суда, не дать потускнеть, раз уж ее чистота требует твоего присутствия.

– Решил нам помочь?..

– Тебе больше нравилась камера? Наслаждайся семейной жизнью, пока есть возможность. И кстати, вы должны мне на тысячу евро меньше – ведь ты выполнил поручение.

Свет свечи, глаза цвета ртути и золота, коридор, телефонная трубка, холод, лижущий обнаженное тело, весь мир – все исчезло, провалилось куда-то и рухнуло. Остался только сухой, растягивающий слова голос; идеальная мимикрия.

– Выполнил?.. Дочь вернулась к отцу?

– Что? – на миг в голосе мелькнуло удивление, но тут же погасло, пропало в ледяном снисхождении. – Ах, это. Случилось небольшое недопонимание. Твоим заданием было вовсе не попытка уговорить девушку покинуть трущобы; братец мой заигрался в святого отца, проявив ненужное рвение, запутал и тебя, и себя самого. Не знаю, откуда в нем эта тяга к дешевому драматизму. Должно быть, от матери.

Что-то треснуло – так ломают хитиновые доспехи жука, – это я попытался задать вопрос, выталкивая горячий воздух из собственных легких. Но слова встали поперек горла.

– Твоей целью была самая простая рекогносцировка. Ты должен был найти девушку по имени Анна и сообщить об этом Жану-Батисту. Ты нашел ее, и мой брат уже в курсе. Работа выполнена. Благодарю.

Ледяной Космос обитал на той стороне провода. Самое последнее, что интересовало эту Пустоту, была чья-то жизнь.

– Вместо Анны там был гиноид. Это она… убила Давида, убила себя. И тот панк подтвердит все, а Моравский…

– О! – многозначительно выдала трубка и умолкла. Свет от свечи прореживал мглу коридора, приближался ко мне, а вместе с ним приближалась София.

– О, – повторила трубка. – Отлично, ты встретил гиноида, ты оказался полезен, это достойно поощрения. Но позволь я скажу все сразу, чтобы ты не мучал себя напрасными надеждами: ваша с уважаемым господином Елагиным версия не выдерживает никакой критики. Кто поверит, что игрушка для похоти взяла и убила хозяина, и, что самое невероятное, застрелила себя? Я не поверю, и никто не поверит – это нонсенс; да, возможно, в «Экке Хомо» проведут внутреннюю проверку, но ты же понимаешь, что итогов ее общественность не узнает – кому нужны репутационные потери и паника рынка? Но зато я поверю, что кто-то из вас двоих по какой-то только вам известной причине решил отправить на тот свет сумасбродного сына влиятельного политика. Ваше дело ведет опытный следователь Литовцев; судья поверит его аргументам и фактам. Поверит и общество. Осталось только понять, кто это был: ты или отребье Елагин. Тут уж все зависит от вас, мои голубки. Слушай внимательно: суд состоится через четырнадцать дней. Тебя признают виновным – место твое за решеткой. Что это значит? А то, что для того, чтобы вернуть долг, у тебя есть две недели; ведь находясь в тюрьме, ты не сможешь этого сделать, да? В противном случае долг переходит на твою жену. Но вы все еще можете воспользоваться особенной опцией – София знает подробности, – и все прекратится. Это и есть мое поощрение – право выбора. Что еще нужно для такого моралиста как ты?

Где-то на том свете усмехнулись. Довольно развели руками, как бы спрашивая: «Ну не замечательно ли все это?». Кто-то на этом свете толкал меня в плечо, пытаясь что-то напомнить, пытаясь помочь.

– Ничего такого не будет, – я разлепил губы, выдохнул тихие слова в нагретую дыханием мембрану. – Не было никакого соучастия, подстрекательства или убийства. Просто сбой искусственной шлюхи, которую…

– Следи за языком, Глеб Сегежа! – хлесткое от гнева предупреждение ударило в барабанную перепонку. – Наивный молодой человек. Считаешь себя умнее судебной системы? Хочешь проверить? Подожди две недели. Все уже приготовлено, и скоро право выбора появится и у твоей супруги; ей придется решать, как и с кем жить в этом городе. Ты можешь помочь ей избежать некоторых проблем, отдав долг вовремя. А дальше только история любви, история ожидания и верности. Или какая-нибудь другая история. Хорошего дня, Глеб Сегежа. Супруге привет.

Короткие, отмеренные метрономом, гудки. Пронзительно холодно. Гудки падают рыхлым снегом на заледеневшее плато, падают и почему-то тают, не складываются в крепкий снежный настил, а превращаются в слизь, текут, топят. Обнаженный, во мгле, потерявший вдруг целое солнце: я оглушен и снова раздавлен.

– Что он сказал?

Свет и тепло. Эти глаза, эта нежная кожа, прекрасное тело, сущность внутри, драгоценность. Все ради этого. Все из-за этого. Шаг за шагом по залитой грязью земле. Подняв руки к небу, но не в знак поражения, а чтобы как можно лучше было видно, что же в них сжато: не флаг и не стяг, не транспарант с глупым лозунгом – это меч; метод, оружие. Вы сами бросили его мне, ржавую тупую железку, и сразу же, вдруг, не объявляя войны, вторглись в наш дом и сделали его полем боя. Но так нельзя.

– Глеб?..

– Так нельзя…

Мысль выпала изо рта, затушила свечу. Драгоценность осторожно забрала телефонную трубку, вернула на место, в неприметную нишу в стене. Окружила теплом, обняла.

– Что нельзя?..

Я не посмел ответить; не посмел спугнуть сладость и нежность; подался вперед, дотронулся губами до пряной плоти, замер; секунда, другая и третья. Острые зубы, горячий язык, тонкие пальцы по телу, и этот ни с чем несравнимый запах любимой женщины – этого ты желаешь, старик? Но это не для тебя, это только для нас; ведь мы разрешили друг другу все, это принадлежит только нам, и мы не желаем ни с кем делиться…

В пепельной мгле увидел уходящие ввысь узкие стены невероятных оттенков, пронзенные глазницами окон. Чернильным пятном замерла изящная яхта, оттеняя отражением-каплей лазурное море. Жар от палящего солнца, соль на губах и обжигающая, распирающая изнутри Похоть. Брат и сестра печали…

10

Очнулись в сумерках. Умылись, позавтракали – кажется как и всегда, как в любой другой день, но в этот раз молча, сосредоточенно, после меряя шагами квартирку двумя мрачными призраками. И тогда кто-то из нас предложил нечто вроде бы странное, но вполне, кажется, очевидное – слабым голосом. Еще порция тишины, и вот я набрал хорошо знакомый номер. Под пристальным взглядом любимых глаз ожидал, когда на той стороне оглушительно щелкнет. Если абонент в зоне покрытия, в сети вообще, и если соизволит ответить на мой звонок…

– Сегежа?

Откуда-то – из другой реальности – зазвучала дикая музыка, и веселые голоса перекликались между собой, смеясь, наслаждаясь ранним, таким беззаботным вечером.

– Николас…

– Подожди-ка секунду. Выйду в другую комнату, – музыка смолкла, смех отдалился. София ободряюще улыбнулась. Я улыбнулся в ответ, старательно пряча тоску в уголках рта.

– Эй, что за дерьмо у тебя там случилось? Ты что, правда кого-то…

– Помолчи, – очень тихо, настойчиво сказал я. – Сможешь приехать? Прогуляемся у холма через час, в нашем месте. Только папаше своему говорить об этом не надо. Придешь?

Отчетливо расслышал тяжелое влажное дыхание Николаса. Он подает кому-то знаки рукой? Телефон прослушивают, за дверью на лестничной клетке стоят полицейские, а в бачке унитаза спрятан хитроумный «жучок»?..

– Ты ведь хочешь помочь Софи?

– Я приду, – всхлипнули рваные гудки отбоя.

София кивнула, будто сама себе. На меня напало оцепенение: во вспотевшей ладони чуть слышно пульсировала телефонная трубка, а взгляд мой уперся в стену. Из мутного ватного гула раздался короткий вопрос:

– Идем?

Не отрывая от стены взгляда, негромко спросил в ответ:

– Пойдешь со мной?

– Конечно. Нас двое, ты помнишь?

– Да, Софи. Нас всегда двое.

Справа и слева качаются великаны – черные ели, – а между ними замерла бесконечная темнота, разливающаяся, окутывающая собой очертания города, подбивая как одеялом неспящий никогда мегаполис. Редкие, болезненно-желтые огоньки за грядой леса дрожат в стылом воздухе: безнадежно чужие, холодные окна домов. И валит белесая снежная мгла. Пронзительный ветер ломает ветки деревьев, и те заполняют сугробы никогда и никем не прочтенными письменами. Петляют внизу серые нити тропинок, огибают причудливой формы пруды, постепенно сливаясь в единую грязную линию, ведущую на вершину холма. София вглядывается в круговорот снега, огней и деревьев, чуть дрожа от промозглого ветра. Волосы спутаны, а глаза щурятся, обрамленные влажными от тающих снежинок ресницами; лицо излучает детский азарт, но за обманчиво нежными чертами скрывается решительная жестокость.

– Вот он.

– Прошу тебя, – изо рта Софии вырвалось белесое облачко. – Будь разумным. Он ничего не знает.

Промолчал. Мы условились рассказать Николасу версию событий без упоминания откровений Филина-младшего и того факта, что искомая девушка оказалась гиноидом. Прищурился, вглядываясь в приближающуюся к нам фигуру: в походке, в самом ее движении было что-то такое, от чего хотелось броситься навстречу идущему, подставить плечо, снять с себя пальто и набросить на это жалкое сгорбленное существо, именуемое по ошибке другом. Взгляд карих глаз блестел точно как у побитой собаки, и я невольно протянул руку, словно желая ободрительно потрепать Николаса по загривку.

– Привет, – ладонь ван Люста была холодна, как лед.

– Глеб… – кивнул он. – Здравствуй, Софи. В какую же глушь вы опять забрались!

София стояла чуть поодаль – незаметно отступив под огромную еловую ветку, – и я не смог разглядеть, что выражало ее лицо сейчас. Худшая моя половина желала, чтобы София испытывала отвращение и стыд.

– Здравствуй, – тихо сказала она.

Сделал глубокий вдох. Ощутил сильное желание повалить ублюдка на землю, как когда-то давно в Петергофе, сдавить пальцами лощеную шею, ощутить ток крови под кожей, мечущийся острый кадык, увидеть сквозь пелену гнева вздувшиеся вены… Легкие уже наготове, нужно лишь приказать им и они дадут волю дикому хриплому воплю!..

…Все еще хочешь ее?! Хочешь ее, подонок?! Когда же ты успокоишься, когда же ты!..

Сжал кулаки. Оборвал мысль, выдохнул мерзкий воздух.

– Вы ужинали? – спросил вдруг бельгиец. – А то я не успел, звонок этот твой…

– После завтрака в «Зингере» у меня напрочь пропал аппетит. Твою мать, меня просто тошнит!

Отвернулся от Николаса, увидел Софию: она была тенью, штрихом на влажном буром стволе; и она медленно растворялась в хвойной тяжести, будто пряталась от чего-то.

– Ребята, ребятушки! – воскликнул ван Люст. – Да что, в конце концов, происходит? Все вокруг как с цепи сорвались! Глеб куда-то пропал, отец и Софи молчат, а потом вдруг такое! Неужели ты и вправду наконец-то кого-то прикончил?

Он осекся, а я улыбнулся очень странной улыбкой. В ней, видимо, было нечто дикое; София резким движением притянула меня к себе.

– Глеб!

Голос казался оглушительным. Но через миг я понял, что София шепчет мне на самое ухо:

– Глеб, не слушай его, не злись, пускай говорит все, что хочет. Нам нужна помощь, нам очень-очень сильно нужна хоть чья-нибудь помощь!..

Лицо ее выражало отчаяние. От отчаяния весь наш мир рвало наизнанку. Но неужели София считает, что стоит довериться этому человеку? Грань доверия к недоноску тонка; и неужели ей стало мало меня? Но кто доверял бы себе самому, когда злость берет верх? Ведь чувствую прямо сейчас: из души напролом, ухмыляясь, лезет озлобленный мизантроп, возненавидевший всех в этом мире, и сильнее всего себя самого. Эта тварь улыбалась мстительно, и за спиной припрятала кривой нож. Твари страсть как хотелось порвать в клочья самоуверенного лощеного мужчину, а самый сочный кусок его плоти преподнести этой соблазнительной женщине. Злость брала энергию из самого окружающего нас воздуха и создавала цели.

…И она это чувствует?

Тряхнул головой, сгоняя тоскливую мину с лица. Сказал:

– Нам нужна твоя помощь…

– …она застрелила его, а после – себя; и тут же явилась полиция. Я звонила тебе, ведь ты помнишь? И вот ты приехал к нам, и не один, а с отцом. Почему же не сел внутрь салона? Почему остался мерзнуть на улице?

Ван Люст нахмурено слушал.

– Я-то думала, твой отец объяснит, что происходит, объявит все нелепой ошибкой, случайностью. Но он ни с того ни с сего рассказал мне о том, сколько стоит снять проститутку. Молодую, в самом соку, здоровую, красивую, опытную. Ты ведь знаешь, да – сколько? Около пяти тысяч евро. Те, кто готов выложить такие деньжищи, отличаются изысканным вкусом и чудными желаниями – прямо как твой отец. И никакие консервные банки, никакие случайные женщины, ничего не смыслящие в искусстве похоти, не способны доставить этим эстетам их гребаное удовольствие. Самый кайф, по их мнению – еще не познавшие никого, но готовые отправиться с ухоженным господином в высокую башню нимфетки, где им окажут великую честь, обесчестив за деньги. Самый кайф – это обученные нимфоманки, знающие, как ублажить даже мертвого.

Мне показалось или у Софии во рту истончились клыки?

– Меня же поместили ровно посередине. Двадцать восемь тысяч евро – вот мне цена. Но не подумай, это не за один визит – я не настолько хороша. Пять ночей по стандартной расценке. И еще три тысячи – как выразился твой отец – «на прочие услуги». Как мило, ты не находишь? Твой папочка планирует сделать из меня не только сексуальную рабыню, но, возможно, еще и горничную, а может быть, – скулы Софии стали острыми-острыми, весь ее профиль как бы подался вперед, глаза сузились до щелочек, – я даже стану нянечкой для тебя. Посидишь у меня на коленках в перерывах между утехами; старички ведь так быстро сдуваются!

София опустила голову, лицо стало невидимым в поднятом вороте дафлкота. Вновь заговорила глухим то ли шепотом, то ли хрипом:

– Не много ли дерьма свалилось на плечи одной маленькой семьи с окраины Петербурга? С нами сыграли чудную шутку! Не здорово ли – подставить мужа молодой женщины, закабалить, назвав должником, а долг забирать самым подлым образом? Нас окунают с головой в помойную яму! Даже снег, вытоптанный миллионами ног, изгаженный бродячими псами растает, он вернется на небо, очистится там, а мы – мы никогда никуда не вернемся! Мы будем грязью, вечной отвратительной грязью… Нико! Умоляю тебя – помоги. Сделай что-нибудь! Уговори отца, убеди прекратить все! Разве он в самом деле желает нам это?!

Лицо его было просящим – мы не видели за гневом, отчаянием, злостью, – но Николас просил нас не меньше, чем сейчас просила его София. Он даже вскинул вверх руки, набрав в легкие морозный воздух для громкого крика, сдержался, выдавил:

– Софи… Все это… все это ужасно… Я не знал… Он так поступил с вами… Ты пришла к нам и просила для Глеба работу – и он поручил эту странную чушь… И теперь…

Бельгиец вдруг стал озираться по сторонам, как будто его отец притаился где-то между деревьями, там, в кружащихся снежинках, в наших следах на снегу, повсюду, везде, в нас самих, слушает изнутри наших голов. Сказал вдруг отрывисто:

– Зря ты пришла к нам, Софи!

– Разве зря? – саркастично огрызнулась София.

– Зря; конечно; если он что-нибудь хочет…

Ван Люст пошатнулся в глубоком снегу.

– …То обязательно это получит… Я ведь тоже…

Мир скукожился до размеров снежинки, заставил сжать кулаки, податься вперед к черной фигуре; София появилась между нами в последний момент.

– Я тоже тебя хотел. Но теперь ты мне не нужна. Такая, как есть – не нужна. Двадцать восемь тысяч? Твоя цена гораздо выше, но даже ты не бесценна.

Я обмяк в руках любящего создания. Засмеялся беззвучно. Воздух выходил из легких: материализованное отвращение, безумный невидимый хохот.

– Мы не нуждаемся в твоих суждениях, – отстраненно сказала София. – Мы нуждаемся в помощи. Ты можешь помочь?

– Я хочу вам помочь!

Николас громко сплюнул себе под ноги, и улыбка сползла с его лица; она будто стала валяться в сугробе, стала слюной на снегу, невесомая, стремительно замерзающая.

– Моему отцу не нужны деньги, и это самая главная проблема. На этом он и играет – вам негде их взять; не будете же вы, например, продавать квартиру, чтобы потом остаться на улице, да за нее и четверти не дадут от нужной вам суммы. Но если деньги вдруг будут, то не принять их от вас он не сможет, ведь формально вы возвращаете долг. На этом ваши с ним дела должны прекратиться. Здесь все достаточно просто, так?

Он жадно смотрел на нас. В белесой тьме взгляд этот был почти не виден, но ощутим физически: так чувствуется опасность, ждущая за поворотом.

– Вам нужны деньги… Деньги, деньги, вам нужны деньги…

София вскинула подбородок, произнесла громко, зло:

– Нет! Все не так! Нам нужно, чтобы от нас отстали! Чтобы меня не пытались насиловать! Чтобы из Глеба перестали делать преступника!

– Но я могу помочь вам только с деньгами!.. – понуро воскликнул бельгиец. – Это все, что в моих силах. Все остальное – бред какой-то, onzin³⁶! Этот люмпен сам ее продырявил, наркоман, а потом и себя, или рейд их обоих прикончил – Сегежа, скажи, ведь так все и было?

– Кто эта Анна? – спросил я внезапно, и София взглянула на меня ошарашенно, дико. – Зачем твой отец пытался найти ее?

– А? Отец? Пытался найти?

Скрипнул снег под ногами ван Люста – он отступил спиною назад, превращаясь из темного силуэта в черную кляксу.

– Какая-то бессмысленная бесконечная ерунда. Вы думаете, мне что – докладывают? Я знаю ровно столько же, сколько и вы! Не знаю я никаких отцов, матерей, и кто там что ищет, ничего я не знаю, ясно вам?!

Клякса становилась пятном нефти, и снежное море точно бы засветилось, растворяя в себе эту чуждую грязь, отдаляя ее от нас, замерших под деревьями у пруда.

– Деньги! Я найду их! Я позвоню вам! Ждите!

Сухое тепло обхватило холодную руку, сжало. Откуда-то последний раз крикнули «Деньги!», и рухнула тишина, все крепче кутая нас в снежную мглу.