Среди книжников и поэтов. очерки славяно-еврейских культурных контактов

Таким образом, автохтонное еврейское имя Богдан будущий выкрест и самозванец Лжедмитрий ІІ мог получить при рождении. Другое имя «Тушинского вора», упоминаемое в источниках, – Иван – вполне возможно, было дано ему, когда он принял крещение. Выдав себя за русского царевича, авантюрист назвал себя третьим именем – Димитрий. Высказываясь в пользу еврейского происхождения самозванца, мы никак не приближаемся к установлению факта, «какие силы за ним стояли», – этот вопрос требует отдельного рассмотрения. В любом случае, к еврейским общинам Литвы и Польши Богданко после своего крещения никакого отношения не имел.

«И поживайте как – царрр!..»: речь еврейских персонажей у русских писателей

Д-ру Илье Баркусскому

Русская литература стала изображать евреев, вступив в классический период своего развития. Писатели выработали довольно большой круг средств изображения еврейских персонажей и передачи их языкового поведения, которое, в соответствии с идеологическими установками, предполагалось если не отталкивающим, то смешным, но никак не благородным (последнее – редкое и особенное исключение). Один из наиболее видных авторов, вводивших в свои произведения евреев, Ф. В. Булгарин, сам укорял цензурные правила 1830-х гг. за то, что в них «жиды не могут и не должны быть добродетельными». В соответствии с этими представлениями строился и набор литературных приемов. Вот что наблюдается в «низких» жанрах:

«Ярмарка в Бердичеве», или «Завербованной жид»

Препотешной разнохарактерной, комической пантомимной дивертисман, с принадлежащими к оному разными танцами, ариями, мазуркою, русскими, тирольскими, камаринскими, литовскими, казацкими и жидовскими плясками»¹¹⁹.

Простонародный тип веселья представлен анекдотами о евреях (их собирателем был В. И. Даль), водевилями типа «Забавных приключений четырех жидков в Хохландии» И. П. Ильина (Москва, 1844). Поэзия такого рода существовала в низовой культуре десятилетиями, что подтверждается, например, двадцатью изданиями (между 1837 и 1904 гг.) «Сказки о мельнике-колдуне, хлопотливой старухе, о жидках и батраках», «народного» поэта Егора Алипанова¹²⁰.

Согласно М. Я. Вайскопфу, для эпохи 1820—1830-х гг. характерна «бегло пренебрежительная (чаще шаржированная, реже – благодушная) рисовка эпизодических еврейских фигур, особенно современных: извозчиков, портных, цирюльников, мелких торговцев, шинкарей»¹²¹. Указанный исследователем социальный ряд очень важен: именно в нем, по-видимому, стоит искать типологические параллели и объяснение рассматриваемому поэтико-стилистическому явлению.

Итак, в репертуаре писателей и той поры, и более поздних эпох наблюдаются следующие приемы:

Фонетические искажения русской речи, призванные показать или подчеркнуть отчужденность, малообразованность персонажей, вызвать насмешку у читателя.

– замена шипящих свистящими и [ц]. Это прием настолько продуктивен, что им пользовались на протяжении полувека, начиная с Ф. В. Булгарина: «наси зиды»; «денег такая куца, цто он, верно, и сосцитать не умеет»; «как мозно, сударь, цтобы цестные люди торговали контрабандою» (и ряд других примеров из прозаических сочинений)¹²². Писатель использовал комичную замену и в публицистике: так, в редакционной статье «Северной пчелы» он поучает «отсталых» евреев империи: «…вообще в Германии евреи заводят школы и стараются сравняться с прочими обитателями Европы. Что на это скажут наши польские зидки?»¹²³. Далее мы встречаемся с этим приемом у Р. М. Зотова:

«Повесить? За цто зе, бозе мой?.. Да по какой зе прицине? Мы зе люди торговые: цто потребуют, то и продаем. А кому и зацем товар – не насе зе дело».

«…А поцему зе нет? … пришел узнать, не приказете ли цего купить» (посредник Мозес из романа «Леонид, или некоторые черты из жизни Наполеона»)¹²⁴.

Также находим у И. И. Лажечникова:

«А цто они крицат? – отвечал жид. – По-немецки это знацило бы: здравствуйте, дорогие гости!» («Басурман»); «Мы, нецестивые евреи, распинали вашего Христа!» («Последний новик»)¹²⁵.

Этот прием использует и писатель Н. Андреев в очерке «Софиевка» 1833 г.: «Извольте-с выходить, васе-с благородие! Вы в Софиевке!»¹²⁶.

В 1860—1870-е гг. мы встречаемся с фонетической заменой у М. Е. Салтыкова-Щедрина: «И сто зе это такое! И зацем мне эта вессь!» («Пропала совесть», 1869); И. С. Тургенева: «Как зе мозно, васе благородие! Я цестный зид…» («Конец Чертопханова», 1872) и Н. А. Некрасова: «К насей финансовой матери»; у него также подчеркивается гиперартикуляция [р]: «и поживайте как – царрр!» («Современники», 1875). Конечно, нельзя не упомянуть и Ф. М. Достоевского, у которого эпизодический еврейский персонаж с характерным выговором становится участником одной из центральных сцен «Преступления и наказания» – сцены самоубийства Свидригайлова:

На лице его виднелась та вековечная брюзгливая скорбь, которая так кисло отпечаталась на всех без исключения лицах еврейского племени. Оба они, Свидригайлов и Ахиллес, несколько времени, молча, рассматривали один другого. Ахиллесу наконец показалось непорядком, что человек не пьян, а стоит перед ним в трех шагах, глядит в упор и ничего не говорит.

– А-зе, сто-зе вам и здеся на-а-до? – проговорил он, всё еще не шевелясь и не изменяя своего положения.

– Да ничего, брат, здравствуй! – ответил Свидригайлов.

– Здеся не места.

– Я, брат, еду в чужие краи.

– В чужие краи?

– В Америку.

– В Америку?

Свидригайлов вынул револьвер и взвел курок. Ахиллес приподнял брови.

– А-зе, сто-зе, эти сутки (шутки) здеся не места!

– Да почему же бы и не место?

– А потому-зе, сто не места.

– Ну, брат, это всё равно. Место хорошее; коли тебя станут спрашивать, так и отвечай, что поехал, дескать, в Америку. Он приставил револьвер к своему правому виску.

– А-зе здеся нельзя, здеся не места! – встрепенулся Ахиллес, расширяя всё больше и больше зрачки. Свидригайлов спустил курок.

Лексические средства:

– полонизмы, вплетаемые в русскую речь: «Мы маем всякого товару… Цто люди мосцные приказут, то мы, падам до ног, робим», «узнал, цто вас полк здесь на квартирже» (Р. М. Зотов, «Леонид», 1832)¹²⁷.

– идишизмы, среди которых первенство принадлежит хрестоматийному «вэй мир!» Так, И. И. Лажечников поясняет: «я старался в переводе Авраамовой речи удержать несколько жидовский выговор русского языка», и получается: «О вей, о вей! Не знаю, как и помоць» («Последний новик», 1831—1833)¹²⁸.

«Жид, подошед к Палею… завопил жалобно: „Аи вей, аи вей!“» (Ф. В. Булгарин, «Мазепа», 1833—1834). Это восклицание явно нравится писателю: «Утешьтесь, тени Мовши, Рифки, Хацкеля и Иоселя! Утешьтесь, вы отмщены, и я вопию: „Ой вей, ой вей мир!“» (Ф. В. Булгарин, ответ Вильгельму Вольфсону в «Северной Пчеле»)¹²⁹. Булгарин, как это ему свойственно, использует идишизм в стилистической игре: здесь и пародийное использование еврейской речи, призванное показать обиду на несправедливые нападки (Булгарина обвиняли в юдофобии), и в то же время сарказм (автор словно примеряет на себя личину им же высмеиваемых персонажей).

Писатели наделяют своих персонажей речью с отдельными ошибками словоупотребления: «Это не еврейское дело, – говорил он с глубоким убеждением, – и к чему евреи должны путаться в чужую свадьбу? Конституция, может быть, будет, может быть, нет, я не знаю. Но что будет погром, это я знаю наверняках» (персонаж Репетур из рассказа А. Яблоновского «Переплетчик», 1911).

Евреи пересыпают свою речь просторечиями: «И такой сегодня для меня счастливый день! Ах, да что же я таперичка должен делать! Иван Иваныч! Отец Христофор!.. (говорит Мойсей Мойсеич, А. П. Чехов, «Степь», 1888).

Среди редко встречающихся средств – введение в речь персонажей абракадабры: «Зух Раббин, Каин, Абель!» – бормочет «нелепые псевдозаклинания» шинкарь и вымогатель Ицка Немировский в сомовских «Сказках о кладах»¹³⁰.

Наконец, необходимо отметить своего рода «прием остранения» в восприятии еврейской речи неевреем, при котором речь персонажа-еврея передается звукоподражаниями:

Соломон голосом глухим и сиплым от душившей его ненависти, картавя и спеша, заговорил об евреях; сначала говорил он правильно, по-русски, потом же впал в тон рассказчиков из еврейского быта и стал говорить, как когда-то в балагане, с утрированным еврейским акцентом.

(отец Христофор): Я тебе по-стариковски, потихоньку, а ты, как индюк: бла-бла-бла!

Мойсей Мойсеич говорил вполголоса, низким баском, и в общем его еврейская речь походила на непрерывное «гал-гал-гал-гал…», а жена отвечала ему тонким индюшечьим голоском, и у нее выходило что-то вроде «ту-ту-ту-ту…»

– Гал-гал-гал-гал… – говорил Мойсей Мойсеич.

– Ту-ту-ту-ту… – отвечала ему еврейка (А. П. Чехов, «Степь», 1888).

Грамматические и стилистические средства:

– путаница падежных окончаний:

– Четверть часика! – взвизгнул Мойсей Мойсеич. – Да побойтесь вы Бога, Иван Иваныч! Вы меня заставите, чтоб я ваши шапке спрятал и запер на замок дверь! Вы хоть закусите и чаю покушайте!

– Кушай, детка, кушай! – сказала она. – Ты здесь без маменьке, и тебя некому покормить».

Я теперь жид пархатый и нищий, все на меня смотрят, как на собаке (А. П. Чехов, «Степь»).

– разные функции одного слова в прагматике речевой ситуации:

– Мы никогда еще… не снюхивались с неприятелями, а католиков мы и знать не хотим: пусть им черт приснится! мы с запорожцами как братья родные…

– Как? чтобы запорожцы были с вами братья? – произнес один из толпы. – Не дождетесь, проклятые жиды! В Днепр их, панове, всех потопить, поганцев! (Н. В. Гоголь, «Тарас Бульба»).

– игра полисемии:

– Что ж ты делал в городе? видел наших?

– Как же, наших там много: Ицка, Рахум, Самуйло, Хайвалох, еврей-арендатор…

– Пропади они, собаки! – вскрикнул, рассердившись, Тарас, – что ты мне тычешь свое жидовское племя! я тебя спрашиваю про наших запорожцев. (Н. В. Гоголь, «Тарас Бульба»).

– повторение вопросов, нанизывание эпитетов, восклицаний:

– О вей! – закричал жид. – Ясновельможный пане, выслушай!.. Я тебе скажу большое дело… важное дело… весьма тайное дело… Только помилуй… пожалей жены и сирот! (Ф. В. Булгарин, отдельный фрагмент «Поход вольницы Палеевой» из романа «Мазепа», 1833).

– А если скажу, то помилуешь ли меня? – сказал жид, дрожа и плача…

– Ясновельможный пане! – возопил жид. – Ты не выслушал меня… я не успел сказать тебе важного дела… Постой… выслушай!..

– А помилуешь ли меня, – возразил жид, трепеща от ужаса, – оставишь ли мне жизнь?.. (Ф. В. Булгарин, «Мазепа»).

– в зависимости от контекста приобретает комичность тенденция к русификации имен и отчеств:

 
Нет, я честной еврей…
Який я жид и почему Иуда?
Я Лейба Лазарич (А. А. Шаховской, «Игроки», 1828)¹³¹.
 

В данном случае (как и в других, когда действующим лицом оказывается некто Лейба) М. Я. Вайскопф усматривает намек на просветителя Лейбу Неваховича, одного из первых русско-еврейских литераторов, русифицировавшего свое имя и ставшего «Львом Николаевичем»¹³². Заметим, впрочем, что над русификацией имен посмеивались позже и сами еврейские авторы (так, незадачливый герой комедии Шолом-Алейхема «Двести тысяч», портной Шимеле Сорокер, обманутый мошенниками, горделиво заявляет: «Нит Шимеле – Семьон Макарович из майн номен!»).

Внимание к особенностям самого речевого поведения, вне его лексического и грамматического наполнения.

При этом, как правило, описывается мимика, жестикуляция, особенности артикуляции:

Он заметался, как пойманный зверок, разинул рот, глухо захрапел… запрыгал на месте… (И. С. Тургенев, «Жид», 1847).

…повсеместное щебетанье неутомимых, всезнающих и везде поспевающих жидков (Е. А. Ган, «Теофания Аббиаджио», 1841).

Жид-нищий-фактор и жид-значительный-купец хватались за вас, друг за друга, кричали, шумели, обманывали друг друга, обманывали самих себя (В. П. Титов, «Стоянка около Бердичева», 1837).

Рядом с моим №… два богатых жида, мать и её сын, 25-летний жидёнок… с утра до ночи говорят друг с другом, громко, долго, беспрерывно… и не как люди, а по целым страницам (по-немецки или по-жидовски), точно книгу читают: и всё это с сквернейшей жидовской интонацией… (Ф. М. Достоевский, письмо А. Г. Достоевской из Эмса от 26.07.1879).

3-е приключение с жидами моими соседями… Четверо суток как я сидел и терпел их разговоры за дверью (мать и сын), разговаривают страницами, целые томы разговора…, а главное – не то, что кричат, а визжат, как в кагале… (Ф. М. Достоевский, письмо А. Г. Достоевской от 30.07.1879).

– Ах, боже мой, боже мой! – заговорил он тонким певучим голосом, задыхаясь, суетясь и своими телодвижениями мешая пассажирам вылезти из брички… закричал таким диким, придушенным голосом, как будто тонул и звал на помощь… (А. П. Чехов, «Степь»).

Жаргонный говор, то стремительный и раскатистый в середине фраз, то завывающий на окончаниях, несся отовсюду, сопровождаемый яркой мимикой и оживленными, преувеличенными жестами… кто-то застучал ладонью по столу, как это часто делают в синагоге (А. И. Куприн, «Трус»).

В другом месте, в письме к Ф. Д. Батюшкову, Куприн снова вспоминает о «жаргоне»: «Эх! Писали бы вы, паразиты, на своем говенном жаргоне и читали бы сами себе вслух свои вопли…»¹³³.

Н. А. Некрасов, поясняя, что он «слог исправил для ясности», воспроизводит в «Современниках» строй речи, характерный, по мнению писателя, для говорящих по-русски евреев:

 
Вытрите слезы свои,
Преодолейте истерику.
Вы нам продайте паи,
Деньги пошлите в Америку.
<…>
Денежки – добрый товар, —
Вы поселяйтесь на жительство,
Где не достанет правительство,
И поживайте как – царрр!..
 

Думается, звучание этого «хора» из поэмы с прямолинейным подзаголовком «Еврейская мелодия» задумывалось с пародийным еврейским акцентом.

Итак, русская литература выработала довольно широкий набор средств для характеристики персонажей-евреев, и многие из этих средств способствуют созданию или усилению комического эффекта.

В заключение предложим несколько направлений развития этих наблюдений: предполагаем, что сопоставление с польским литературным материалом (в частности, прозой Б. Пруса) как традицией с давним антиеврейским пафосом могло бы стать продуктивным; как не раз отмечалось, русскому малообразованному человеку казался смешным всякий выговор, который он считал «нерусским». Речевая характеристика других чужестранцев, «инородцев», в особенности немцев, в этом аспекте давно и прочно закрепилась в русской литературе как пародийная, и ее можно сравнивать с отмеченными фактами; наконец, типологически близки к описываемым речевым явлениям социолекты других групп, или страт, русского общества той поры: тех самых портных, мелких торговцев, извозчиков, упомянутых в начале очерка, но также и мастеровых, дворников, трубочистов и т. д. Занимая свою нишу в «перенаселенном» пространстве русской литературы XIX в., персонажи-евреи обретают голоса, продиктованные литературной традицией, непосредственными наблюдениями авторов и их предубеждениями.

«Прозреваю в себе еврея…»: иудаика Леонида Фризмана

Памяти Учителя

На Пушкинской улице в Харькове нередко можно было встретить невысокого энергичного человека, бодро идущего куда-то с сумкой через плечо. Лицо его всегда бывало задумчиво, взгляд за толстыми стеклами очков на чем-то сосредоточен, голову покрывал профессорский берет. Это Леонид Генрихович Фризман, известный литературовед, знаток русской поэзии XIX—XX вв. совершал свой привычный маршрут, возвращаясь из бассейна или направляясь в библиотеку.

Л. Г. Фризман. Харьков, 2018

Родившийся в 1935 г. в семье историка-медиевиста Генриха Фризмана и хормейстера Доры Гершман, он был харьковчанином в третьем поколении: еще до революции его дед снискал славу одного из лучших в городе врачей. Семейные традиции рано сформировали в будущем ученом широкий кругозор и вкус к поиску, но биография его была непростой, а путь к призванию – долгим. Испытав лишения военного детства и тяготы послевоенного быта, он получил хорошую закалку. Опасения начала пятидесятых еще больше отточили его волю и ум. Решив заниматься наукой еще на студенческой скамье (свои первые шаги он делал в кругу харьковских литературоведов – Маргариты Габель, Исаака Каганова, Марка Чернякова), Леонид ясно понимал, что в аспирантуру его не примут. Единственной возможностью работы по специальности была школа рабочей молодежи, которой он отдал почти полтора десятка лет. Работу в школе он совмещал с научными поисками и в 1967 г. защитил кандидатскую диссертацию. Лишь спустя годы он смог добиться почасовки на кафедре иностранных языков, а еще через несколько лет, представив докторскую, – места на кафедре русской литературы педагогического института. В тот год ему исполнилось сорок, и все главные достижения пришлись на вторую половину его жизни. Так было и у Д. С. Лихачева, с которым Л.Г. был близко знаком и который выступил в его поддержку перед кандидатской защитой.

Защита докторской «Русская элегия в эпоху романтизма» (тема родилась из бесед с Ефимом Эткиндом) открыла самый плодотворный этап в деятельности ученого. В 1980 г. он стал профессором, и на кафедре открыли аспирантуру. Одну за другой Л.Г. выпускал монографии, готовил к печати литературные памятники и поэтические сборники, руководил работами аспирантов и выступал оппонентом на защитах во всех уголках страны. Статьи его публиковались в ведущих специализированных журналах, а среди его корреспондентов были крупнейшие историки литературы – В. Э. Вацуро, М. Л. Гаспаров, А. Л. Гришунин, Б. Ф. Егоров, Ю. М. Лотман, Г. М. Фридлендер.

Постперестроечные перемены заставили харьковского литературоведа научиться работать в резко изменившихся условиях, но не привели ни к отказу от профессии, ни к снижению уровня разработки проблем. Однако они сказались на перспективах публикаций и географии научной деятельности. Постепенно возможность печататься стала исключительно платной, а места конференций и аспирантских защит все чаще оставались в пределах Украины. Но и в нулевые, и в десятые годы Л.Г. трудился с заметной результативностью.

«…Я очень люблю закономерности, – отмечала Лидия Гинзбург (кстати, входившая в ленинградский круг общения Л.Г. наряду с Соломоном Рейсером, Исааком Ямпольским и другими), – понятие круговой поруки фактов для меня основное. Я охотно принимаю случайные радости, но требую логики от поразивших меня бедствий. И логика утешает, как доброе слово». Пожалуй, эти слова можно отнести к Леониду Фризману – текстологу и комментатору. Начав свою деятельность с изучения почти забытого тогда Баратынского, Фризман издал книгу «Творческий путь Баратынского» еще до защиты кандидатской¹³⁴. Итогом его двадцатилетних поисков стали два издания – в сериях «Литературные памятники»¹³⁵ и «Библиотека поэта»¹³⁶. Текстологическое кредо Фризмана сформулировано им в статье «Проблемы текстологии Баратынского», сопровождающей том 1982 г.: «Никакие соображения, не опирающиеся на историю текста – субъективные, вкусовые <…>, – не могут служить основанием для отвержения одной редакции и предпочтения другой»¹³⁷.

Работая над изучением и подготовкой к печати стихотворений Баратынского, Л.Г. столкнулся с нерешенными проблемами истории «Дум» Рылеева и журнала Киреевского «Европеец». Рылеев и Бестужев входили в ближний круг общения Баратынского и на каком-то этапе были ему эстетически близки, а в журнале Киреевского он печатался. В результате появились два издания в «Литературных памятниках»: «К. Ф. Рылеев. Думы»¹³⁸ и «Европеец. Журнал И. В. Киреевского»¹³⁹. Следует вспомнить и о судьбе альманаха «Северные цветы». Было давно понятно, что альманах заслуживает современной научной публикации. Несколько лет филологи обсуждали концепцию издания, и когда было решено издать том на 1832 г., тот самый, который в память о Дельвиге взялся выпустить Пушкин, оказавшись в первый и последний раз в роли издателя альманаха, Фризман решил эту задачу блестяще¹⁴⁰. Еще дважды довелось ему выпустить книги в прославленной серии. Это были «Борис Чичибабин в стихах и прозе»¹⁴¹ и «Марфа, посадница Новгородская» Михаила Погодина¹⁴². Как повторял он вслед за Лихачевым, «в каждой нашей книге должно быть пусть маленькое, но открытие». Такие открытия есть и в его последних работах: «Многообразие и своеобразие Юлия Кима»¹⁴³, «Такая судьба. Еврейская тема в русской литературе»¹⁴⁴, «Иван Франко: взгляд на литературу»¹⁴⁵.

Главным качеством Л.Г. была его завидная работоспособность. Среди его любимых высказываний – «я человек будней, праздников у меня нет». Коллеги и ученики знали, что профессор ежедневно трудится в отведенные для работы часы, и они вскоре обязательно прочтут заметку, статью или главу из будущей книги. Выйдя на пенсию, Л.Г. называл себя «свободным художником» и не прекращал работы даже на курорте. Прощальным, незавершенным трудом стала книга о Науме Коржавине, которую он увлеченно писал в последние месяцы. Сказав как-то, что «нужно умереть, имея планы на завтра», Леонид Фризман как будто предсказал свою судьбу: днем 27 июня 2018 г., ненадолго оторвавшись от рукописи, он отправился в бассейн и умер, едва переступив его порог.

Л. Г. Фризман на презентации книги

«В кругах литературоведов». Харьков, 2017

Еврей по происхождению и человек русской культуры по воспитанию – так можно описать вместе с миллионами его соотечественников и Леонида Фризмана. На первый взгляд, типичная ситуация для нескольких поколений советской интеллигенции. Еврейство, с одной стороны, не скрывалось, с другой – было чем-то декоративным. Но одно важное отличие делает случай Фризмана нетипичным.

Будучи автором около пятидесяти книг и более пятисот статей, он интересовался многими вещами; руководил диссертациями по литературе и XVIII, и XXI вв. Что же до иудаики, ею он не занимался и еврейской темы избегал. И только в 2013 г., в конце своего научного пути, Л.Г. пришел к проблеме «русская литература и евреи», в которой и ему было суждено сказать свое слово.

Предыстория этого обращения любопытна: заручившись рекомендацией серии «Литературные памятники», в которой он подготовил пять книг, профессор загорелся идеей издать какой-нибудь текст на еврейскую тему. Из подготовленного мной по просьбе учителя списка он выбрал повесть Ф. Булгарина «Эстерка». Фризман давно мечтал реабилитировать этого писателя в глазах литературоведов и читателей, и вот явился подходящий случай. По иронии судьбы в редколлегию одновременно поступила заявка на издание булгаринских «Воспоминаний», получившая предпочтение. Но Фризман был не из тех, кто, по его словам, «проигрывает войну, проиграв в первом сражении». Л.Г. решил подготовить и издать повесть Булгарина отдельно. Однако, углубившись в материал, он понял, что тема выходит далеко за рамки наследия Булгарина и вообще литературы первой половины XIX в., и взялся рассмотреть ее всю – от зарождения до наших дней.

Так за год была написана книга, стоящая особняком в научном багаже Фризмана, – «Такая судьба. Еврейская тема в русской литературе». Она стала попыткой представить эволюцию непростой темы на протяжении более чем полутора столетий, от Отечественной войны 1812 г. до крушения советской власти. Ее первая и главная черта – эта книга не только о литературе. Из исторических и мемуарных источников, из портретов писателей и анализа их произведений складывается разговор о судьбе русского еврейства, какой она виделась харьковскому филологу. И, коль скоро остановиться на всех его наблюдениях невозможно, выберем некоторые – те, что относятся к сфере его узких интересов, сочинениям эпохи романтизма и поэтическим исканиям середины – второй половины ХХ в.

Надо сказать, что масштабность замысла, необходимость работать «широкими мазками» не всегда давала литературоведу возможность углубиться в детали. Красноречивый пример связан с уже упоминавшимся Булгариным. Анализируя его творчество, Фризман останавливается на повести «Эстерка», справедливо называя ее центральной в интересующем его аспекте. Используя популярный мотив польской историографии и художественной литературы, Булгарин делает основой сюжета любовь короля Казимира Великого к еврейской девушке и описывает ее глазами гайдамаков, посланцев папы и местных евреев. И вот здесь читатель встречается с булгаринским приемом, характеризующим его не как банального юдофоба, а как зрелого мастера интриги: сама Эстерка красива и добродетельна, но ее единоверцы, собирающиеся на «ужасное еврейское судилище – санхедрин», обрисованы самыми мрачными красками в своем стремлении покарать Эстерку за нарушение ею еврейских законов:

« – Закон велит, – сказал раввин, – преступнице объявить проклятие, и если она не исправится, казнить ее смертию, но как Эстерка не признает суда и не может возвратить сыновей на лоно Израиля, то я предлагаю без отлагательств казнить ее смертию.

– Казнить! Казнить! Десять, сто, тысячу раз казнить! – закричали со всех сторон»¹⁴⁶.

Как показал М. Вайскопф, в этом эпизоде мы имеем дело с первыми ростками мотива «тайного еврейского правительства», который в ту пору встречался еще только в беллетристике¹⁴⁷, в сочетании с «курьезными ошибками», допущенными Булгариным при описании еврейских обычаев¹⁴⁸. Правда, это пласт оставлен автором «Такой судьбы…» без внимания. То обстоятельство, что «коварство» соплеменников Эстерки терпит крах, благородный молодой рыцарь Решко спасает ее и возвращает королю, а «санхедрин» запрещается, трактуется лишь как торжество справедливости¹⁴⁹. Первоклассный беллетрист, Булгарин ведет с читателем двойную игру: создавая образ прекрасной еврейки (знакомый читателю, скажем, по романам Вальтера Скотта), он поддерживает один романтический миф, но одновременно актуализирует и другой, живописуя опасное тайное «судилище». Булгарину нужен этот контраст; он даже усиливает к концу повести идеализацию Казимира, которого «простило потомство». В этой неоднозначной позиции писателя первый (и единственный) рецензент книги Фризмана С. Кормилов усматривает тактику, которая должна была, по замыслу Булгарина, отвести от него подозрения в юдофобии, а заодно и в польском национализме¹⁵⁰.

Разрабатывая стереотипный набор романтических мотивов в изображении евреев, Фризман привлекает творчество Р. Зотова, в романе которого «Леонид, или некоторые черты из жизни Наполеона» действует посредник Мозес. Его речевая характеристика шаржирована в духе эпохи («Мы зе люди торговые: цто потребуют, то и продаем»), он думает только о своей выгоде, но оказывается полезным, а в итоге даже спасает главного героя. То, что еврейский образ в романе единственный, объясняется тем, что Мозес – не индивидуализированный персонаж, но обобщенный тип; изображая его таким, Зотов выражал не собственные пристрастия, а стереотипы своего времени¹⁵¹. К этому же выводу приводит автора разбор произведений И. Лажечникова, Н. Кукольника и других, а затем их эпигонов, таких как Вс. Крестовский. Фризмана радуют положительные персонажи-евреи, появившиеся у русских писателей довольно рано – в романах В. Нарежного «Российский Жилблаз, или Похождения князя Гаврилы Симоновича Чистякова» и Н. Коншина «Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году».

Здесь можно разглядеть еще одну характерную черту фризмановского подхода: стремление расценивать писателя с лучшей стороны. Не скрывая негативных или пренебрежительных высказываний писателей (в том числе и классиков – Достоевского, Некрасова, Чехова) о евреях, Фризман склонен относить их к устойчивым речевым штампам; он ищет в художественных произведениях то, что «реабилитирует» их создателей. Так, о Некрасове, нарисовавшем в поэме «Современники» широкую панораму еврейского участия в развитии капитализма, автор замечает: «Евреи вызывали у Некрасова страх перед <…> капиталом, приобретающим все большее влияние и власть»¹⁵². Таким образом, оказывается, что «характерная русская ненависть к толстосумам была лихо перенесена на всех евреев зачастую почти вне связи с вероисповеданием»¹⁵³. Или другой пример. Завершая разговор о Чехове, Фризман прибегает к сравнению:

«Для Жаботинского было само собой разумеющимся подходить к оценке людей и ситуаций, исходя из ходячей формулы „А как это для евреев?“ Чехов так не поступал. Как последовательный гуманист он сопереживал всем людям, и евреям не больше и не меньше, чем другим. Но сказать, что он писал о них „с безразличием“, пусть даже правдивым, – это, как говорится, взять грех на душу»¹⁵⁴.

И в других местах книги публицистичность дает о себе знать. Скажем, в образе Соломона из «Степи»:

«Чехов провидчески угадал одного из пионеров еврейской „полуинтеллигенции“, которой предстояло сыграть огромную роль в истории России и русской революции. Это из них вырастали Богровы, Зиновьевы, Урицкие, Ягоды, это они найдут себя в ЧК, ОГПУ, НКВД, это они станут во главе стройки Беломорканала, а потом и всего ГУЛАГа»¹⁵⁵.

Тут впору согласиться с рецензентом, что «стремящийся быть объективным исследователь словно забыл, что карательные органы возглавляли и поляк Дзержинский, и русский Ежов, и грузин Берия»¹⁵⁶

Всю жизнь изучавший забытые, неопубликованные, обойденные критикой тексты, Фризман продолжает это делать и здесь. Несколько страниц посвящены поэтической драме И. Сельвинского «Тушинский лагерь» (1939 г.), которая не была опубликована после написания, и лишь в 2000 г. фрагменты из нее и предисловия самого поэта увидели свет. В пьесе проводится мысль о еврейском происхождении Лжедмитрия II. Эта гипотеза, не являющаяся общепринятой ни в историографии, ни в источниковедении, недавно стала предметом нашего внимания¹⁵⁷. Тем более интересно, что советский поэт воплотил ее художественно, а литературовед счел эту попытку достойной включения в свой обширный обзор:

«…был ли самозванец, подобно Гришке Отрепьеву, авантюристом, жаждавшим власти, богатства, разгульной жизни, и, следовательно, то, что он был евреем, так же несущественно, как и то, что он носил бороду, или, быть может, национальная особенность Лжедмитрия в связи с условиями жизни евреев XVII века определила его психику таким образом, что в действиях тушинца следует искать нечто большее, чем авантюру?» – писал И. Сельвинский¹⁵⁸.

Положительное отношение автора к своему герою, выраженное в предисловии (необходимость исправить историческую несправедливость – дурную славу иноземного захватчика), подхватывает и филолог, напоминая, что еврейская тема занимает значительное место в содержании пьесы. Сельвинский не просто делает своего героя евреем, – еврейство становится причиной его гибели: один из героев, Абрагам, вслед за обвинением, что самозванец в погоне за московским троном забыл свой народ, в пылу спора закалывает Лжедмитрия кинжалом. Такое художественное решение, по Фризману, – отважный поступок поэта.