Две жизни. Часть 3

Погладив его лохматую голову, он помог ему повернуться на другой бок, и через пару минут его дыхание стало ровным и тихим; я понял, что больной заснул.

На руках Франциска всё ещё оставались багровые следы от тисков крестьянина-силача. Мне казалось, что они даже стали ещё страшнее на вид, и вот-вот из них брызнет кровь. Я только хотел было сказать, что пора ему заняться самим собой, как в этот момент сестра Алдаз внесла на руках прикрытого простыней Максу. Юноша, на лице которого читалось теперь только восхищение красотой девушки, нёс кровать малютки. Он так и стоял посреди комнаты, не сводя глаз с очаровательного личика Алдаз, держа в руках лёгонькую бамбуковую кроватку и окончательно потеряв соображение. Целая гамма стольких разнообразных переживаний, испытанных им за полчаса, очевидно, не могла уложиться в его мозгу. Он был так комичен, что я не мог удержаться от смеха, видя в этом юноше свой собственный портрет «Лёвушки – лови ворон».

Моему смеху вторил Макса, не выдержала испытания на серьёзность Алдаз, а Франциск, взяв кроватку, поставил её на приготовленное место, сам уложил в неё карлика и, точно про себя, сказал:

– Самое время, самое время.

Я этих слов не понял. Но, взглянув на юношу, увидел внезапную перемену в его лице. Его лицо побледнело до серости, потом на нём отразилась ярость, он протянул руку, показывая Франциску на что-то в окне, и, быстро бормоча проклятия, хотел убежать из комнаты туда, но Франциск его удержал, спокойно объясняя ему что-то на его родном наречии.

Лицо Алдаз, поглядевшей в окно, тоже изменилось, она казалась испуганной и с тоской смотрела на Франциска. Он же, не переставая улыбаться, посадил её у постели Максы, которому сказал:

– Спи, дитя, надо спать, пока не придёт доктор Иллофиллион.

Макса закрыл глаза, и я был поражён, как безмятежно и мгновенно он заснул, даже смех его оборвался внезапно и быстро. Франциск велел юноше сесть у постели отца и объяснил, что надо сидеть там, не сходя с места до тех пор, пока не придёт доктор Иллофиллион.

Сколько я ни старался увидеть из окна, что так испугало Алдаз и рассердило юношу, я ровно ничего не видел, кроме чудесного лесного ландшафта.

– Твои глаза ещё не могут видеть «сквозь землю», – усмехнулся Франциск, сев подле меня. – Но вот, посмотри туда, на кусты жасмина. Ты видишь, как чуть-чуть шевелятся несколько ветвей, тогда как все остальные стоят совершенно спокойно? Воздух неподвижен. Что может колебать некоторые ветви? Только нечто, что находится внизу, на земле. Заметь направление, в котором идёт движение ветвей. Оно идёт прямо к окнам домика, из которого только что вынесли Максу. Теперь я уже слышу, как сюда торопятся сторожа со множеством белых павлинов, и ещё быстрее идёт Иллофиллион. Знаю, что ты не умеешь ещё сосредоточивать своё внимание, и потому говорю тебе: не отрывайся взглядом от клумбы с кустами жасминов и цветами, и ты получишь сегодня большой жизненный урок, гораздо больший, чем если бы я три часа подряд рассказывал тебе о том, что такое злая воля и злая сила в человеке.

Франциск ещё раз приказал всем нам не двигаться с места ни при каких условиях, даже если бы стрела влетела в окно, не менять положения и не прикасаться ни к чему, что может быть брошено к нам в комнату через окно. Он вышел из комнаты и стал в дверях сеней домика.

Я следил за кустами и цветочной клумбой, видел, что цветы и ветви продолжают тихонько колебаться, и стал вглядываться в ветви кустарника, находящиеся ближе к земле, стараясь понять, что могло вызывать такое равномерное колебание. Раза два мне показалось, что я заметил какого-то ребёнка среди цветов. Но, сколько я ни вглядывался дальше, ничего не мог увидеть. Вдруг в той комнате, где раньше лежал Макса, что-то упало и разбилось с сильным звоном. Среди царившей тишины этот сравнительно небольшой шум показался мне грохотом пушки. Я боялся, что больные проснутся, но звук не произвёл на них никакого впечатления.

Я приподнялся и увидел, что Франциск теперь стоит на середине поляны лицом к кустам, спиной к бывшей комнате Максы. На его лице было всё то же выражение, точно он прославлял своё счастье жить. Он внезапно вытянул руку, и я вздрогнул так, что всю мою спину снова заломило: у самых его ног в земле торчала стрела. Я всем усилием воли смотрел на кусты и теперь увидел, как оттуда вылетела вторая стрела и впилась в землю рядом с первой. Я совершенно оторопел. Я не понимал, зачем Франциск стоит у кустов, где ему грозит смерть. И как может человек с выражением такой безмятежной любви на лице стоять у черты зла и смерти? Мои мысли прервал донёсшийся издали шум. Я никак не мог определить, что это за шум, мне казалось, что бегут несколько человек.

Внезапно вся поляна покрылась, точно снежным облаком, белыми павлинами. Несколько мужских фигур, сообразно указаниям Франциска, разместили птиц в три кольца. Одно кольцо охватило клумбу жасминов, второе – по обе стороны стоявшего в центре Франциска – защищало все входы в дома больницы, а третье защищало все выходы в лес.

Люди держали в руках нечто вроде блестящих металлических сеток и разделяли собой каждый десяток павлинов. Присмотревшись к мужской фигуре, стоявшей на лесной дорожке прямо напротив Франциска, я узнал в ней Иллофиллиона. Зрелище было так захватывающе прекрасно и интересно, что мне надо было собрать все усилия, чтобы не оторваться вниманием от кустов и не словиворонить.

Павлины сужали свой первый круг, образованный возле кустов жасмина и клумбы. Соответственно им и второй круг, где стояли друг против друга Франциск и Иллофиллион, также подвигался ближе к кустам. Одновременно и Иллофиллион и Франциск подняли руки вверх, и тут же я остолбенел. Лицо Иллофиллиона было грозно и повелительно, так повелительно, каким я и представить себе его не мог. Он был похож на Бога силы, которому ничто противостоять не может. А Франциск был похож на Бога любви, и такой любви-силы, которой тоже ничто противостоять не может.

В кустах раздался дикий вой. Это был вой ярости, бешенства, протеста. Оттуда выскочил карлик и бросился бежать. Но павлины сомкнулись горой, распустили свои хвосты и встали друг другу на спины, образовав белую стену, преградившую ему путь.

Тогда карлик бросился в образовавшееся с другой стороны павлиньего кольца отверстие и понёсся во всю прыть своих маленьких ножек прямо на Иллофиллиона, который схватил сетку, переброшенную ему ближайшим соседом, и накинул её на карлика, нёсшегося вперёд со всей яростью и доступной ему скоростью. Не ожидав преграды сверху, карлик упал на землю и дико взвыл – и как только могло так ужасающе громко и злобно выть такое маленькое существо! – и стал кататься по земле, всё больше запутываясь в сетке, которую он старался разорвать руками и ногами, грыз зубами и резал ножом, который появился в его руках, – я и не заметил, каким образом.

Иллофиллион протянул руку к катавшемуся у его ног клубку и сказал что-то очень повелительным тоном. Карлик, застывший было на миг, принялся снова ещё ужаснее выть, плеваться и, очевидно, проклинать. Иллофиллион подошёл ближе и опять что-то сказал. На этот раз в его тоне звучало предостережение. Карлик замолк, и вдруг лицо его озарилось буквально дьявольской улыбкой. Он весь собрался в комочек, быстрее молнии натянул тетиву лука и пустил стрелу прямо в грудь Иллофиллиону. Сестра Алдаз, юноша и я вскрикнули от ужаса. Алдаз закрыла лицо руками, я же попытался бежать на помощь, но не имел сил не только бежать, но даже не мог приподняться выше того, как сел в самом начале. Стрела внезапно взвилась вверх, и я ожидал увидеть её в темени Иллофиллиона. Но вместо этого она упала на поляну, как раз между Иллофиллионом и Франциском.

Снова раздался голос Иллофиллиона, но на этот раз я не узнал дорогого мне чудесного и мягкого голоса. Это было нечто вроде громовых раскатов. Как будто бы эхо присоединялось к каждому слову, усиливало его стократно и сливалось со всей природой.

Карлик задрожал. Я увидел, что сеть, в которой он запутался, начинает краснеть, точно накаляться. Увидев этот ужас, поняв, что он сгорит заживо, если не исполнит какого-то приказания Иллофиллиона, карлик принялся выбрасывать из своей одежды какие-то корешки, стрелы, свертки, сбросил лук, потом какие-то мешочки и посмотрел на Иллофиллиона.

Сеть продолжала накаляться. Иллофиллион ещё раз предупредил о чём-то карлика. Но тот отрицательно покачал головой. Тогда лицо Иллофиллиона стало бледно, милосердно, но… я понял по жесту его руки, что смерть карлика, не желавшего подчиниться требованию Иллофиллиона и отречься от зла, неизбежна.

И карлик понял, что обмануть Иллофиллиона ему не удастся и что его смерть близка. Он встал на колени – лицо его, серое от страха, ужасное, было омерзительно – и выбросил из карманов несколько чёрных камешков. Пламя сетки, уже подходившее к несчастному, погасло. Иллофиллион подошёл вплотную к карлику, поднял сетку палочкой, которую вынул из-за пояса, отбросил её в сторону и накинул на карлика другую, которую ему снова подал его сосед. В ней карлик остался лежать у ног Иллофиллиона. Тут опять раздался вой из кустов, точно кого-то оплакивающий. В этом вое было столько отчаяния, что я весь внутренне сжался.

Франциск, стоявший до сих пор неподвижно, сделал несколько шагов по направлению к кустам, и птицы целой стаей двинулись за ним. Он остановился почти у самой клумбы и стал что-то говорить кому-то, мне невидимому.

Я не понимал этого языка и не мог угадать смысла того, что он говорил. Но интонация его голоса, бесконечная ласка, мир и доброта, которые слышались в нём, говорили моему сердцу, что его любовь и желание принести помощь не знают ни предела, ни отказа. Но что особенно поразило меня и запало мне в душу – это лицо Франциска. Ах, сколько раз потом в трудные и опасные минуты жизни, и в моменты внутреннего разлада и смертной тоски вставало передо мной это бледное лицо в экстазе любви и доброты!

Бледный, с огромными синими глазами, испускавшими лучи, с улыбкой радости он протянул вперёд руку. Всей своей позой Франциск говорил: «Приди ко мне, и я утешу тебя».

Я увидел, как из кустов стал выползать на четвереньках второй карлик. Этот был ещё уродливее первого. Совершенно непропорционально сложённый, с огромной головой, сравнительно длинной талией и коротышками-ножками, он поднялся на ноги с трудом и пошёл прямо на Франциска, воя, точно собака по покойнику. Длинные руки его висели ниже коленей, челюсть с обнажёнными деснами выдавалась вперед; она у него была почти от уха и до уха. Это страшное, невообразимое человекоподобное чудовище не дошло до Франциска шагов трёх. Я ожидал, что тот сейчас же возьмёт его на руки, поднимет и приласкает. Но случилось иначе.

Первый карлик, сидящий в клетке, во всю мощь своей глотки стал что-то орать своему сподвижнику, показывая ему на стрелу, торчавшую посреди тропинки на поляне, и на те чёрные камешки, которые он выбросил из своих бездонных карманов. Второй карлик сначала слушал внимательно, приокрыв рот с уродливыми толстыми губами, потом взглянул на Франциска, отпрянул назад и завыл, закрывая глаза руками.

Первый карлик заорал ещё настойчивее. Франциск махнул на него слегка рукой, и тот замолк. И снова раздался голос, который я опять истолковал себе так: «Приди ко мне, и я утешу тебя».

Карлик, так же молниеносно, как это проделал несколько минут назад его товарищ, выпустил стрелу, но она упала на землю, вонзившись рядом с первой. Тут оба карлика точно с ума сошли. Они стали так выть и кататься по земле, кусая даже землю вокруг себя, что Франциск взял сетку из рук своего соседа и мягко, точно ватой, прикрыл ею урода.

Так же как и первый, второй карлик запутался в сети. Голос Франциска, точно арфа, звучал нежно и кротко, когда он подошёл к бесновавшемуся уроду и опять стал говорить ему что-то.

Вскоре второй карлик затих. После этого он послушно вынул всё, что хранили его карманы, аккуратно сложил всё это в кучу и сверху положил такие же чёрные камешки, какие выбросил первый. Потом он встал с коленей, пристально посмотрел в глаза Франциску своими красными глазами, и нечто вроде довольной улыбки раздвинуло его губы. Он моляще протянул руки к Франциску, показал на кучу своего аккуратно сложенного добра, притронулся к сердцу и горлу и провёл рукой по своей шее, как бы показывая, что ему отрубят голову его хозяева.

Снова сказал ему что-то Франциск, и интонация его голоса, как и выражение глаз, говорили всё то же: «Приди ко мне, и я утешу тебя». Теперь, казалось, карлик наконец-то понял, что нашёл верного защитника, который не предаст его. Он снова опустился на колени, завыл что-то миролюбивое и коснулся лбом земли.

– Лёвушка, собери все свои силы и выйди сюда, – услышал я голос Иллофиллиона. Я с трудом, но всё же без особого напряжения, поднялся, сам поражаясь, как же это я не мог встать некоторое время тому назад. Я вышел из дома, и Иллофиллион указал мне, что я должен пройти между двумя рядами павлинов, со всех сторон бежавших мне навстречу.

Павлины сдвинулись в две плотные шеренги и образовали нечто вроде тропочки между мною и Иллофиллионом, так, что я мог идти только по этой узкой тропе. Когда я подошёл к Иллофиллиону, он обнял меня одной рукой за плечи и сказал:

– Ни я, ни Франциск не можем коснуться этих несчастных, потому что от нашего прикосновения они умрут мгновенно, как это случилось бы и с теми, кого ты должен был коснуться в Константинополе по просьбе сэра Уоми. Там у тебя был верный помощник – храбрый капитан. Здесь ты один. Хочешь ли ты помочь мне и Франциску? Те люди, которые здесь находятся, не могут нам помочь, каждый по своей причине. Но чтобы нам помочь сейчас, нужно не только полное бесстрашие, но и всё милосердие, вся радость, вся любовь к Богу в человеке. Надо забыть о внешней безобразности этих созданий и вспомнить о заложенной в каждом человеческом существе искре Света. Хочешь ли, друг, спасти этих несчастных?

– О, Иллофиллион, как можете вы спрашивать, хочу ли я. Вопрос в том, как смогу я быть вам полезным? И страха у меня быть не может, ведь вы же рядом со мной, и я всем сердцем хотел бы помочь этим бедным страдальцам, чтобы хоть на йоту отблагодарить вас за всё то, что вы для меня сделали и делаете. Призывая имя дорогого Флорентийца, я постараюсь собрать всё своё внимание. Я готов, я слушаю вас.

Иллофиллион подал мне палочку, которую держал в руках:

– Держи палочку прямо напротив сердца этого бедного создания. Направь к нему такую силу любви, какую твоё сердце только способно возжечь в себе. Радуйся, как радуется сейчас Флорентиец, видя твоё полное самоотвержение и желание спасти этих жалких, злых существ. Когда я притронусь к твоей руке, что бы ни проделывал карлик, коснись немедленно его лба. Постарайся сделать это молниеносно, а потом снова держи палочку на уровне сердца карлика.

Я взял палочку. Волшебное чувство счастья, радости охватило меня. Я себя почувствовал необычайно спокойным. Ноги мои, вначале так слабо переступавшие, когда я шёл, точно приросли к земле, во всём теле я почувствовал такую силу, словно и конца ей не было.

Иллофиллион стал произносить что-то протяжное на языке пали, какой-то гимн. Теперь я знал этот язык уже настолько, чтобы понять, что это именно пали. Иногда я понимал отдельные слова, но содержание всего произносимого от меня ускользало. Вдруг интонация Иллофиллиона резко изменилась. В голосе его послышались снова раскаты грома. Я крепче сжал пальцы вокруг палочки, посмотрел на карлика и едва не выронил палочку из рук. Он пытался, пронизывая меня своими страшными глазами, которые сейчас не влияли на меня никак, коснуться моей палочки, для чего встал во весь рост и тянулся что было мочи ко мне.

Но никакие его усилия не помогали. Он, точно приклеенный, не мог теперь двинуться с места. Я почувствовал прикосновение руки Иллофиллиона выше кисти, и в тот же момент приложил палочку ко лбу карлика, который вскрикнул, хотел её схватить, но пошатнулся и упал.

Я подумал, что он убит. Иллофиллион продолжал свой гимн и снова прикоснулся к моей руке. Я опять приложил палочку ко лбу карлика, тот вздрогнул, вытянулся и застонал.

Мое зрение, должно быть, утомилось от напряжения из-за яркого солнечного света, но мне буквально казалось, что изо рта карлика шёл какой-то черноватый пар.

Голос Иллофиллиона стал на тон выше, и в нём послышались такие повелительные интонации, что даже все павлины опустили головы к самой земле. Иллофиллион в третий раз коснулся моей руки. Я немедленно снова приложил палочку ко лбу карлика. Он сел, посмотрел с удивлением вокруг, встал на ноги, посмотрел на меня, на Иллофиллиона и вдруг, сморщив по-детски лицо, заплакал горькими слезами.

Сердце моё надрывалось. Я готов был обнять его, чтобы успокоить, но уже другие руки сбросили сеть с бедняги и нежно гладили мохнатую голову. Иллофиллион поднял карлика на руки и держал его, горько плакавшего, у своей груди.

Франциск сделал знак руками, что-то громко сказал птицам, и они все перебежали ко второму карлику, окружив его плотным кольцом. Иллофиллион велел мне вложить палочку в чехол у его пояса и спрятать её в специальный узенький карман, совершенно не замеченный мною раньше на его одежде.

Теперь Франциск позвал меня к себе.

– Этот карлик добровольно оставляет своё грязное ремесло зла, Лёвушка. Пока я буду читать мою мантру, переноси всякий раз по моему указанию палочку с предмета на предмет во всей этой куче побрякушек, которую он сложил. Вот, возьми палочку. Когда вся куча распадётся и станет золой, подними сетку палочкой, возьми карлика за руку и выведи его сюда, совсем близко ко мне. И когда я тебе укажу, коснись палочкой его темени.

Я сделал всё так, как приказал мне Франциск, и эффект от вещей, превращавшихся в золу, был почти тот же, что и в Константинополе. Но только здесь всё ещё и склеивалось, точно ком смолы. Как только я коснулся темени карлика, он также хотел схватить руками палочку, пытался даже подпрыгнуть, но, как и первый, не достиг никаких результатов. Но этот карлик не злобился, не плакал – он смеялся как ребёнок и выказывал все признаки удовольствия.

По указанию Франциска, я поднял палочкой сеть и подвёл к нему карлика, который бросился к его ногам, обнимая их, и пытался выказать все признаки любви. Франциск поднял карлика на руки, как это сделал Иллофиллион, и велел увести всех птиц за исключением трёх, которых сам выбрал. Он велел также позвать сестру Александру.

Когда я передал Франциску его палочку и подошёл к Иллофиллиону – карлик мирно спал на его руках. К приходу сестры Александры оба карлика уже спали; в таком состоянии они были унесены в ту комнату, где жил Макса.

Теперь поляна приняла свой обычный вид, все следы происходившей на ней борьбы Света и тьмы исчезли, и мы вошли в комнату Франциска.

Меня по-прежнему тревожили багровые пятна на его руках, но он сам их точно не замечал. Только я приготовился было сказать о них Иллофиллиону, как услышал его голос:

– Сядь, Франциск, я перевяжу твои раны. Иначе ты снова сляжешь.

Франциск и раны? Где же раны? Я недоумевал, не представляя себе, чтобы безмятежный, сияющий, правда, бледный, но такой сильный и спокойный Франциск мог страдать от ран. Не возразив ни слова, Франциск сел на стул, и Иллофиллион отвернул рукава его одежды.

Выше тех мест, где были багровые пятна от рук крестьянина, на обеих руках Франциска были раны, точно обожжённые места, и на них уже выступали капли крови.

Никогда, ни до этого, ни потом, не приходилось мне переживать такого страдания. Франциск молчал, спокойно перенося муку, когда Иллофиллион накладывал повязки на кровоточившие руки. Лицо его сохраняло такое выражение, точно он пел славословие всей Вселенной, но я едва сдерживал слёзы.

Мне, как и крестьянам, которых он спас сегодня, Франциск казался святым. Почему же, зачем страдать святому? Мне хотелось подставить свои руки, только бы избавить его от страданий, только бы видеть это чудесное лицо в экстазе любви и доброты.

– Святым, Лёвушка, нечего делать на земле, я уже тебе это говорил. Могут быть на земле божественные посланники, но я не из их числа. Я – обычный грешный человек. И всё, чем я могу помогать людям, это только, в буквальном смысле слова, меняться с ними кровь за кровь. Но выше счастья и нет для человека на земле. Я не водитель человечества. Я простой человек. Мой путь доброты ведёт меня так, как это допускает живущая во мне Гармония. Не страдать ты должен, глядя на меня, но понять, что каждый путь есть вековая карма, от которой отказаться нельзя. Вот и у тебя тоже карма: ты носишь дивный камень Учителя, который у него украли и который был осквернён, но потом снова очищен. Знаешь ты об этом или не знаешь – но велика твоя помощь тому, кому ты его возвратишь. И все мы, помогающие тебе развить в себе психические силы, нужные для того, чтобы носить его, а потом вернуть владельцу, все мы связаны огромной кармой благодарности и спасения с тем, кому ты должен возвратить этот камень.

Слова Франциска, как и всё виденное сегодня, не до конца были мне понятны. Но я ни о чём не спрашивал, я теперь уже знал, что когда настанет время, Иллофиллион расскажет мне всё, что я буду в силах понять.

Попрощавшись с Франциском, мы с Иллофиллионом покинули территорию больницы и возвратились домой.

Я шёл с трудом, Иллофиллион поддерживал меня и уложил в постель, как только мы вернулись в наш дом.

Через час Ясса повёл меня в ванну. Сам Иллофиллион давал ему указания, как делать массаж. Но и после ванны и массажа мне было не по себе. Пришлось снова лечь в постель.

Я даже не мог дать себе полный отчёт во всём происшедшем, не мог сообразить, который сейчас час. Меня всё больше охватывала слабость, озноб, и наконец я забылся в беспокойном сне.