ICE MAN. Ледяная схватка. Как я пешком пересек в одиночку всю Антарктиду

И я просто подошел и поздоровался с ней, а через несколько минут дежурной беседы о невероятно крошечных островах Полинезии спросил, как ее зовут.

«Дженна, – сказала она, вставая, глядя мне прямо в глаза и маня заразительной улыбкой. Это была высокая и стройная девушка, с выгоревшими на солнце каштановыми волосами, в белом бикини. – А ты, значит, серфер. Я заметила тебя на пляже».

«Пляж маленький», – сказал я с нервозной улыбкой, не в силах отвести от нее глаз – через радужную оболочку ее левого глаза пробегала небольшая диагональная линия, очень напоминавшая полосу на спине тигра. Но на самом деле меня занимало то, что она обратила на меня внимание. На песчаном клочке посреди огромного океана – в месте, где я оказался по чистой случайности, – что-то произошло, и между нами пробежала искра. В следующие несколько дней, пока я болтался в этом райском месте, я узнал, что она родилась в Массачусетсе и на семестр уезжала из колледжа за границу в Сидней, в Австралию. Когда я покидал большой остров, то запихнул на дно своей сумки книгу в мягкой обложке, которую читал во время путешествия. Я странствовал без телефона и потому попросил Дженну записать ее номер на задней обложке книги. Надо было убедиться, что книга не затеряется. Я обязательно собирался позвонить ей.

Но сейчас я был здесь, стоял на коленях на льду, пытаясь понять, какие вещи мне нужны, а Дженна была далеко. Груда вещей росла. Когда я добрался до запасных шестов для палатки в нижней части поклажи – полного набора, заменяющего шесты, вложенные в чехлы, что придавали палатке форму, – я несколько секунд медлил, взвешивая их в руке. Я подбросил их раз-другой, производя очередной небольшой расчет цены, выгоды и риска.

«Запасные шесты для палатки можно оставить здесь, – сказал я себе. – Не думаю, что они мне понадобятся».

Выбирать сложно. Я разглядывал кучу вещей, которую собрал. Казалось, будто я нарисовал на льду незримую линию, отделявшую вещи, которые были необходимыми для моей жизни, от вещей, которые скоро навсегда исчезнут и станут недосягаемыми, и мне приходилось глубоко погружаться в себя, чтобы уловить разницу.

Ситуация казалась до странности знакомой, как День перехода.

Ритуал Дня перехода, совершавшийся каждую среду, который определял мою жизнь с шестого класса на протяжении средней школы, возник по причине развода моих родителей, произошедшего, когда мне было десять, а моей сестре Кейтлин – двенадцать. О совместной опеке – переходе из дома мамы в дом папы, а затем обратно – договорились полюбовно и легко, к тому же новый мамин дом находился всего в восьми кварталах от дома новой семьи папы. Но совместная опека также означала, что мы всегда приходили или уходили, День перехода приближался или был позади.

Вещи, имущество, предметы – что брать, что оставлять тут или там, и как легче всего перемещаться – определяли ритм, в котором мама или папа возили нас туда-сюда, а потом и сама Кейтлин на своей любимой подержанной Mazda 626. Две корзины с бельем всегда грохотали на заднем сиденье. В свою корзину я в беспорядке напихивал и набивал одежду и обувь на неделю, а сверху, словно крышку, клал свой набитый книгами школьный рюкзак. Кейтлин, что была на два года старше, – она незаметно превращалась в требовательного ученого, которым стала в колледже, – аккуратно складывала вещи для Дня перехода. Ее одежда была разложена слоями, которые всегда меня впечатляли, потому что я не мог представить, что буду собирать вещи так же.

Поездка в День перехода заложила основу того, как я стал понимать и переживать идею и реальность развода. Дни перехода научили меня легко путешествовать, легко жить. Бери то, что тебе нужно, что войдет в корзину, и не более того. Отчасти по этой причине я любил еженедельную смену места, поскольку мне приходилось выбирать нужные вещи и по ходу дела понимать, насколько их на самом деле мало. Запасные джинсы? Не понадобятся. Хватит одних. Вторая толстовка или свитер? Лишний груз, который просто будет валяться без нужды. Но даже до развода мои родители – они воплощали ценности, вокруг которых строили свою жизнь, занимаясь органическим фермерством, а затем работая в магазине здорового питания, – привили мне с сестрой представление, что решения определяют нашу жизнь. Все началось с еды. Они учили, что цельные злаки и органические продукты – вот праведная дорога к счастью, а многие корпорации только и делают, что продают противоположную пищу – нездоровые продукты. Эти производители, как утверждали родители, пользуются человеческой слабостью к сахару, жиру, соли и всевозможным зловещим искусственным ингредиентам. На нашей кухне слова «пищевая промышленность» были ругательством, которое произносили шепотом.

Выбор стал салонной игрой в нашем доме, которая часто вертелась вокруг пакетов с загадочными бесплатными образцами товаров – их приносил домой мой папа, менеджер по закупкам в магазине натуральных продуктов. Их отправляли производители в надежде увидеть свою продукцию на полках магазина, и нас с сестрой снова и снова делали подопытными крысами в процессе дегустации. «Дети, пять новых видов искусственного молока! – весело говорил мой папа. – Скажите, какие вам понравятся, а какие не очень!» Наши перекусы состояли из примеров товаров – крекеров с высоким содержанием клетчатки, ореховой пасты и искусственного сыра.

«Дети, сегодня на завтрак альтернативные хлопья без пшеницы! Хорошенько поешьте и отчитайтесь!»

Лишь постепенно, став старше, я понял, что эта игра в выбор – многочисленные пакеты товаров-образцов, которые оказывались в нашей кухне и на столе, – составляла одно из трудных рациональных решений со стороны моих родителей. Они придерживались своих ценностей, когда работали в магазине, где им почти не платили, они придерживались своих ценностей и дома, когда кормили нас в основном рисом и фасолью несколько раз в неделю. Забавы с образцами товаров маскировали тот факт, что, в сущности, они нередко были нашим ужином, необходимым элементом, чтобы свести концы с концами. Мои родители, как могли, старались накормить нас, а сами одновременно принимали одно из труднейших решений.

Спустя примерно десять минут, пока я решал, от каких вещей избавиться, мороз стал проникать под одежду. Мне нужно было отправляться. Я чувствовал, как он ползает по краям моих варежек и ботинок в поисках щелей. Итак, я выложил на лед небольшую груду выбранных вещей и мгновенно стал сомневаться. Одна часть меня боялась, что все эти вещи понадобятся и нужно вернуть их на сани, другая часть думала, что я вытащил ничтожно малую часть, а значит, без толку страдал на морозе.

Но еще я быстро начинал понимать, что Антарктида не терпит колебаний. Ты либо делаешь, либо нет. Нужно действовать, двигаться и надеяться на лучшее. Размышления требуют времени, и, пока ты в нерешительности стоишь, можно замерзнуть. Потому я вырыл ямку, взял в руки небольшую кучку предметов – по моим оценкам, весом чуть меньше десяти килограммов, в основном еда, – и без всяких церемоний закопал ее в снег на координатах ориентира. Затем ничего не оставалось, кроме как втиснуть запасную парку в переднюю часть поклажи, пристегнуть чехол и застегнуть упряжь.

Пока готовился отправиться в путь в тот день и начать тянуть сани, я пытался снизить ожидания, но все-таки надеялся и воображал, будто эти десять килограммов – те вещи, которые могли мне понадобиться, а теперь остались позади, – стоили назойливого беспокойства, которое они вызвали.

Когда с первым рывком ремни упряжи впились в мои плечи и живот, мне показалось, что мое положение не изменилось со вчерашнего дня, словно у ремней были руки – сильные, безжалостные, которые хватали и желали оттянуть меня назад, а еще пальцы, впивавшиеся в мою плоть.

После нескольких тяжелых вдохов я остановился и оглянулся. Сани, которые в двух метрах позади меня крепились тросом к упряжи, как ни печально, остались прежними: желтый чехол был битком набит вещами, которые, безусловно, были абсолютно незаменимы. Я уже выбросил все, что мог, и вскоре заметил, что снова плачу в своих очках, как и накануне, пусть и от раздражения. Новый день, и снова лед – в самых нежелательных местах. Несмотря на то что я тренировался и готовился тащить тяжелые сани и выживать в этих жестоких условиях, мое тело казалось слабым. В тот момент я понял, что исход путешествия в конечном итоге решит сила «мышцы», протянувшейся на 15 сантиметров между ушами – моего сознания.

Но еще я быстро начинал понимать, что Антарктида не терпит колебаний. Ты либо делаешь, либо нет. Нужно действовать, двигаться и надеяться на лучшее.

Я знал, что ориентир, хотя мне с трудом удалось преодолеть его, имел огромное значение – из-за трудностей, с которыми я столкнулся, добираясь до него в первый день, и, вероятно, определяющих решений, которые я тогда принял. Он отмечал начало континента, но и в каком-то смысле завершение этапа, который теперь казался прелюдией. Длинная цепь событий, из-за которой я приземлился в Антарктиде – поход через Гренландию, паническая, нервозная неуверенность в связи с подготовкой, странные эпизоды с Раддом в самолете и на базе Юнион Гласье, в некотором роде вся моя жизнь до этого момента, – привела меня к этому ориентиру, который был первой проверкой, препятствием, которое нужно было преодолеть, чтобы подготовиться к реальным вызовам в последующие дни и недели.

И как бы тяжело ни было идти – снег был еще глубокий, в нем было много мягких, зыбких сугробов, которые с глубоким стонущим хрустом проваливались под моим весом и весом саней, – в моей голове снова и снова возникали слова благодарности и смирения.

В любом случае, начиная с этого утра, я заверил себя, что стоял на плечах гигантов. Вдохновляющий путь первых исследователей полюса, что были до меня, и те уроки выносливости, силы и упорства, которые они показали людям, были фундаментом всех моих начинаний.

Первые исследователи вначале задавались вопросами. Норвежские первопроходцы, такие как Нансен и Амундсен, смиренно искали ответы на них у местных поселенцев, инуитов, по всей Гренландии и Канаде. Их вопросы были самые простые и проницательные: «Как вы выживаете?», «Что вы носите и едите?», «Как вы защищаетесь от холода в условиях, которые легко могут быть смертельными?»

Когда эти первопроходцы отправились в Антарктиду, куда ни одной человеческой цивилизации не удавалось проникнуть, они заключили, что великий белый континент был, в сущности, огромной математической проблемой. В это уравнение входил вес припасов, однако более важной и сложной переменной было количество еды и калорий, которое они могли получать из взятых припасов пищи, а также методы и средства, которые следует применять, чтобы пересечь эту местность, и они, в свою очередь, влияли на другие переменные.

В современную эпоху различия стали еще более тонкими, нередко они связаны с поддержкой во время похода, тем, пополняются ли припасы пищи или топлива (они могут быть спрятаны или привезены в какую-либо точку маршрута), а также тем, используются ли другие вспомогательные орудия, кроме мышц. Норвежский искатель приключений Борге Оусланд во многом определил ландшафт поразительных современных антарктических подвигов, став первым человеком, который в одиночку пересек Антарктиду, пройдя тысячу двести восемьдесят семь километров за шестьдесят три дня в конце 1996 – начале 1997 года. Он не только пересек всю сушу Антарктиды, но также полностью преодолел ледниковые шельфы Ронне и Росса до самого океана. Экспедиция Оусланда, которая по-настоящему вдохновила меня, проводилась без поддержки, то есть он тащил всю пищу и топливо на себе и не пополнял запасов. Но, что немаловажно, он использовал другую поддержку – кайт в виде парашюта (его называют парашют-крылом), надувавшийся ветром, который тянул его по льдам. Его команда с гордостью объявила, что в один день, когда ветер был особенно благоприятным – и применялся парашют-крыло, – Оусланд промчал более двухсот километров всего за пятнадцать часов. Без помощи ветра преодолеть такое расстояние за день было немыслимо.

Сейчас я, Радд, Генри Уорсли в 2016 году и Бен Сондерс в 2017 году ставили перед собой другую цель. Каждый из нас хотел стать первым человеком, который пересечет материковую часть Антарктиды через Южный полюс в полном одиночестве, имея при себе лишь те припасы, которые мы сможем взять с собой, не пополняя их, как и Оусланд. Но, в отличие от Оусланда, мы с Раддом полагались только на человеческую силу. В отсутствие кайта наподобие парашют-крыла расчеты относительно необходимого веса вещей становились куда неумолимее.

Сердце всей экспедиции составляло это уравнение, и отчасти поэтому никто прежде не смог совершить то, что пытались совершить мы с Раддом. Зачастую это считалось невозможным: если взять слишком много пищи, то поклажа будет настолько тяжелой, что с ней невозможно справиться без посторонней помощи; если же взять меньше пищи, то можно идти быстрее, но припасы могут кончиться.

И пока я шел вперед в то утро, разгрузившись у ориентира, то думал о своем первом дне во льдах. Внутренне мое сознание перенеслось в гостиничный номер в Уистлере, в Британской Колумбии, через несколько дней после прошлогоднего Рождества. Мы с Дженной только что вернулись после продолжительной лыжной прогулки и бросили снаряжение у входной двери в номер. Дженна подошла к камину, чтобы согреться и проверить свой телефон. Я разливал воду по стаканам, и вдруг она ахнула.

«Боже мой», – воскликнула она, взглянув на меня. Я напрягся, готовясь услышать о семейных новостях или о катастрофе, происходящей где-нибудь в мире. Всего несколькими неделями ранее у ее матери обнаружили рак, и Дженна недавно, в канун Нового года, вернулась на праздники от матери, которую поддерживала во время операции и после. У Дженны была особая связь с матерью, которая воспитывала своего единственного ребенка без отца. Если прогноз внезапно ухудшился – начал я перебирать варианты в уме, – нам придется немедленно возвращаться на восток. Я стал обдумывать график рейсов и организовывать перелет.

«Бен Сондерс завершает экспедицию, – тихо сказала Дженна. – Он только что сделал пост в своем блоге».

Она опустила взгляд и сразу начала зачитывать вслух:

«Поскольку у меня осталось меньше еды до конца путешествия, чем я планировал, и мне показалось, что мое положение слишком небезопасно, я решил на этот раз прервать экспедицию на Южный полюс».

«Боже правый», – сказал я, плюхнувшись на диван.

Мы с Дженной всем сердцем болели за Сондерса, следили за каждым сюжетным поворотом в его блоге, когда он неустанно продвигался к Южному полюсу, стремясь воплотить мечту Генри Уорсли – совершить первый одиночный переход без поддержки и посторонней помощи.

Он был непобедим в 2013–2014 годах, когда повторил экспедицию Скотта до Южного полюса. Но в этом последнем проекте он ошибся, когда рассчитывал пищу и припасы, как и многие покорители Антарктиды. Он прибыл на Южный полюс с опасением, что ему не хватит еды, чтобы пройти весь путь до конца. Однако этим дело не ограничивалось, как я понял, когда нашел его блог на своем телефоне и стал читать.

Сондерс, писавший в ожидании самолета, который должен был забрать его домой, сказал, что стал бояться. Он столько раз падал, пока проходил сквозь петляющие каньоны заструг – так называются параллельные холмы льда, созданные ветром, – что в его сознании стали прокручиваться ужасные варианты исхода и потенциальные последствия. Я читал и отчетливо понимал, где оказался разум Сондерса: в порочном круге страха. Мне доводилось туда попадать, я чувствовал, будто оказывался запертым в лабиринте, где любой выбор выглядит опасным и думается, что выхода нет. А зоны заструг – не просто область, где можно упасть, в каком-то смысле они являются недоступными; это места, откуда спасение будет трудным и долгим, если вообще возможным, потому что самолеты не могут там приземляться.

«Я поскальзывался и терял равновесие много раз, пока шел по застругам, которые тянулись на протяжении около четырехсот пятидесяти километров, – писал Сондерс. – И я помню тот момент, когда вдруг представил, как падаю и ломаю руку или запястье. Как я буду ставить палатку? Что, если я упаду и отключусь?»

Выглянув в окно отеля, на деревню Уистлер, я почувствовал головокружение, словно сам только что свалился на лед. Казалось, Сондерс практически раскрыл тайну, решил чудовищную математическую задачу Антарктиды, преодолев физические и психологические препятствия одиночного перехода.

Я подошел к Дженне, что стояла возле окна, и мы долго глядели на лыжные склоны и легкий снег, который начал идти. Она понимала, о чем я думал и какие шестеренки стали вращаться внутри моей головы. Сондерс, как бы прежде я ни желал ему успеха, оставил открытыми тысячи вопросов. Если кто-либо и мог совершить реальный одиночный переход через континент без поддержки и помощи, то именно Бен. Значит ли это, что такой переход правда невозможен? И откуда можно хотя бы начать искать ответ на этот вопрос? Как обычно, Дженна опередила меня на десять шагов, ответив про себя на вопросы, которых я не озвучивал и о которых даже не думал.

«Ну да. Так и сделаем, – сказала она со слабой улыбкой, потянувшись, чтобы взять меня за руку. – Думаю, я знаю, над чем мы будем работать в следующем году».

Во второй половине дня после первого ориентира я продолжал мысленно возвращаться к решениям, которые принял тем утром, когда сбросил вещи с саней, решениям, которые уже не мог исправить. Время от времени я представлял яму, которую выкопал в снегу. Видел в ней пищу, теперь окаменевшую от мороза, ледоруб и термос, укрытые тьмой и снегом. И этот порочный круг образов только осложнял мой физический труд, когда я тащил сани. К середине дня из-за упряжи я чувствовал каждый мускул своей спины и плеч.

Однако я прошел установленные десять километров, как указывал GPS, а потом решил, что могу и должен продолжить идти и преодолеть еще некоторое расстояние. В итоге я продолжал упорно двигаться вперед, пока не прошел пятнадцать километров. К тому моменту, когда остановился, чтобы разбить лагерь, я измотался почти так же, как в ту первую ночь. Я чувствовал себя отупевшим и медлительным, то и дело спотыкался, мысли путались, а движения были неловкими, пока я ставил палатку.

Когда я забрался в нее, то понимал, что через несколько минут, скорее всего, выключусь, но мне необходимо было сделать две вещи: написать Дженне, что нахожусь в палатке в безопасности, и поставить будильник. А затем я упал на спальный мешок лицом вниз в полном снаряжении и тут же провалился в сон, словно в пропасть, бездонную и темную.

Я проснулся в той же позе лицом вниз – так, что слюна стекала изо рта, – от звука будильника, который вернул меня в реальность. Было восемь пятьдесят вечера. Я не проспал, но пробудился в последнюю минуту: компания A.L.E. требовала, чтобы я звонил им каждый вечер именно в это время и сообщал о своем местоположении – в лагере Юнион Гласье нам с Раддом сказали, что мы не должны забывать об этом ни при каких обстоятельствах. Если мы два раза подряд будем пропускать звонки, в A.L.E. предположат, что мы не в состоянии с ними связаться или получили ранения, и примут экстренные меры, отправив спасателей, которые попытаются добраться до нашего последнего известного местоположения, если позволят погодные условия. Также мое местоположение, по сведениям GPS, в прямом эфире транслировалось по всему миру – любой, у кого есть интернет, мог проверить, где я нахожусь, – но из-за ежевечернего звонка в A.L.E. я ощущал себя словно буек в океане. Судно-база должно было знать, что я держусь на плаву.

Я позвонил. Поднявший трубку австралиец по имени Тим, парень чуть старше двадцати, мало интересовался разговором и особенно мной – его интересовали факты. Для него это была обычная смена в будке связи; именно так в A.L.E. называли крошечный модифицированный грузовой контейнер в лагере Юнион Гласье, который служил центральным информационным пунктом управления. Если компания отправляла человека на континент, и он был где-то посреди Антарктиды, то ему обязательно нужно было связываться с Тимом или вторым сотрудником, которые круглосуточно трудились в этой будке.

«Готовы?» – сказал Тим, сразу переходя к делу, когда я назвал свое имя. Я сообщил ему свою широту и долготу и число километров, пройденных за день, представляя, как он сидит за одним из столиков, стуча по клавишам ноутбука, возможно, плечом прижимает телефон к уху, думает о доме или о пляже Бонди, что за Сиднеем, в солнечный летний день. Его жизнь – это не только льды, и эта мысль внезапно порадовала меня.

Он был реальным человеком, а я, как мне вдруг показалось, слегка утратил реальность. В моей жизни «налегке» после ориентира новый, сильный и выносливый Колин также сильно уменьшился в сравнении с прошлым, словно избавление от лишних вещей зашло дальше, чем предполагалось. Я стал для Тима и целого мира просто цифровой синей точкой на компьютерной карте, которая, мигая, знаменовала мое незаметное существование в сервисе отслеживания на сайте. Завтра моя точка немного сдвинется или нет – теперь все было очень просто.

Когда я повесил трубку, эта мысль не оставляла меня. Пока я растапливал снег и ел свою концентрированную тайскую лапшу, созерцая, как трепещет на ветру палатка, мне подумалось, что, возможно, такая опрощенная, оголенная жизнь – жизнь цифровой точки – сможет меня чему-нибудь научить.

Я стал для Тима и целого мира просто цифровой синей точкой на компьютерной карте, которая, мигая, знаменовала мое незаметное существование в сервисе отслеживания на сайте.

«В моей жизни, безусловно, были лишние вещи», – думал я, оглядывая свое тесное жилище, где почти каждый квадратный дюйм, от пола палатки до бельевой веревки, которая протягивалась через всю палатку, строго выполнял свою практическую функцию. Это было пахучее и промозглое царство сумок, ботинок и курток.

Но тогда оно показалась мне еще и волшебным дворцом, ведь, без сомнений, палатка служила мне прибежищем в крайне негостеприимном месте. Я скрылся от ветра. Снял свою упряжь. Я был сыт. В спальном мешке, который мог выдержать сорокаградусные морозы, и низко надвинув свой головной убор, я не замерзну этой ночью. В тот момент, казалось, этого более чем хватало.