– Твой отец, Кеша, разбойник… А ты все-таки молись за него, вспоминай, проси Господа простить его…! Тяжко, дитятко, думать о нем. Все-таки жаль… сердце болит… – старушка заплакала.

– А маме его не жаль, – сказал мальчик, как бы отвечая на свои мысли.

– Жалеет… Она уж такая гордая… Не покажет… Все в себе таит… Хоть и разбойник, а все-таки жалеет…

В это время молодая женщина вернулась с краюшкой хлеба.

– Садитесь ужинать, – сказала она тихо.

– Вот и праздничек пришел, – проговорила старушка, крестясь и двигаясь к столу.

Ужин был скромный: только похлебка дымилась на столе, стоял горшок каши, лежал нарезанный хлеб да лепешки.

– А в позапрошлом году у нас и гусь был, и пельмени, и шаньги, – вспомнил было Кеша.

– Господи! Это не ребенок! Это бревно бесчувственное! – вскрикнула молодая женщина и, упав на скамейку, зарыдала горько, отчаянно, беспомощно.

Старушка нагнулась к ней.

– Полно, Агаша… Грешно так убиваться… Разве он понимает… Дитя малое, неразумное…

– И дети чувствуют… А этот каменный… жестокий…

– Лучше молись, Агаша… Не плакать, не гневаться, а молиться надо, чтобы Он помог снести горе… И за грешную душу молись…

– Думать о нем не хочу!.. – сквозь рыдания отчаянно твердила женщина.

– Уймись, Агашенька!.. Всем нелегко… Пожалей и нас… На дворе такой праздник…

– Праздник другим… Нам хуже буден… На людей смотреть зазорно… Все он, злодей! Из-за него свету не видим, горе мыкаем…

Кеша испуганно смотрел на мать. Опять она плачет, клянет отца… Конечно, он сделал им зло… И в голове мальчика, как в панораме, промелькнули недавние годы, когда нагрянула на них страшная беда. Отец и раньше запивал, а потом связался с какой-то пьяной, бесшабашной компанией, все собирался идти на золотые прииски… А тут около их села напали на денежную почту и ямщика и почтальона убили… Был ли в том виноват отец, никто доподлинно не знает. Бабушка уверяет, что он на такое дело не пойдет… Но его забрали, посадили в тюрьму, повели в город на суд, и дорогой, говорят, он бежал… Вот уже два года о нем ни слуху ни духу. Где-то он, жив ли, сыт ли?.. Может, в эту морозную ночь один в лесу; может, погиб, замерз.

Кеше жаль его до слез. Отец, бывало, берег его, ласкал, и мать любил, жалел… Все зло пошло от вина, как говорит бабушка, да от товарищей… Старуха извелась и совсем ослепла от слез. Вот и мать худеет, чахнет, стала как тень… Трудно им теперь и с лошадьми справляться, и хозяйство без мужика плохо идет.

Мальчик подошел к матери, хочется ему ее утешить да не умеет.

– Мама, мамушка, – проговорил он ласково. Бедная женщина вскочила, отерла слезы, лицо ее стало снова суровым, злобным, отупелым.

– Ужин простыл, – заметила она, садясь к столу, но сама ни до чего не притронулась, и старушка тоже ничего не ела. Один мальчик со здоровым детским аппетитом поел и похлебки, и каши, и лепешек.

Мать после ужина отрезала несколько больших ломтей хлеба, посолила и сказала, подавая сыну;

– Снеси, Кеша, туда… – голос ее дрогнул.

– Мама, вчерашний хлеб взяли! И у Савельевых взяли, а вот у Митрохиных и посейчас лежит. Не берут…

– У них собаки злые… Должно быть, боятся, – прошамкала бабушка.

– Погоди, Кеша, я и сала кусок отрежу… Тоже положи. Молодая женщина вышла из горницы и тотчас же вернулась с мешком в руках. Она достала из него большой кусок сала и отрезала добрую половину.

– Сало – это хорошо… Нынче мороз лютый… На морозе съесть кусок сала – живо согреешься… Все равно, что в печку дровец положить!.. Сало – очень хорошо, – говорила бабушка и ласково глядела на невестку, мигая подслеповатыми глазами.

– Иди, Кеша, положи все. Да смотри, не урони… А я тут мигом уберусь, да и спать…

Мальчик надел полушубок, шапку, рукавицы, забрал хлеб и сало и выбежал из избы. Поручение матери было для него дело обычное, и он исполнял его охотно.