Утопленница

Хемингуэй утверждал, что надо писать даже о том, какая за окном погода.

Имп остановилась, разглядывая листок с текстом.

– Ты очень красивая женщина, – призналась я Абалин. И тут же быстро добавила, потому что мне пришло в голову, что она может воспринять это как-то неправильно: – Не то чтобы красота имеет какое-то особенное значение. Я хочу сказать, что красота – это не главное, независимо от…

– Все нормально. Я понимаю, что ты имела в виду, – прервала меня Абалин, взмахнув рукой.

– Правда?

– Ну, наверное. Примерно понимаю.

– Ты когда-нибудь сожалела об этом? – поинтересовалась я, зная, что не должна этого делать, но слова сорвались с моих губ прежде, чем я успела остановиться.

Абалин громко вздохнула и отвернулась, уставившись в окно.

– Всего раз или два, – сказала она едва слышно, почти шёпотом. – Нечасто и недолго. Сомневаюсь, что я вообще когда-либо принимала решения, о которых потом бы не жалела, но это был правильный поступок. Единственное, что можно было сделать.

Я не хочу больше писать об этом. По крайней мере, не сейчас. Возможно, мне придётся вернуться к этой теме позже, хотя я предпочла бы этого не делать. Мне не по душе думать об Абалин подобным образом. Не нравится вспоминать, какой застенчивой и неловкой она временами могла быть и какое у неё появлялось выражение лица, когда мы выбирались куда-то погулять, а какой-нибудь мудак отпускал в её адрес что-то оскорбительное. Мне не нравится вспоминать, как она реагировала. И до сих пор реагирует. Я уверена, что сейчас ничего не изменилось. Меня просто нет рядом, чтобы это увидеть, да и зацикливаться на этом мне тоже не хочется. Это нормально. Когда ты скучаешь по людям, которых всё ещё любишь, то не хочешь видеть их страдающими, разозлёнными и униженными. Мне бы хотелось проявить милосердие и вообще убрать Абалин из моей истории с привидениями.

Но так же как Розмари, Кэролайн, Филипп Джордж Салтоншталль и Альбер Перро, она – неотъемлемая часть гобелена, и я не могу рассказать свою историю, не упомянув её. Потому что её история неразрывно связана с моей. Если Абалин когда-нибудь удосужится написать свою собственную историю с привидениями, мне тоже придётся стать её частью, и я уверена, что она это знает. Я бы не стала возражать.

Мы выпили чаю и позавтракали, а затем разговор зашёл о видеоиграх, и я упомянула, что у меня никогда не было компьютера. Когда на кухне стало слишком жарко (кондиционера там, увы, нет), мы перебрались в гостиную на диван. Абалин прочитала мне лекцию о многопользовательских онлайн-играх, плюсах и минусах различных консолей, сравнительных достоинствах айбиэмовских ПК и макбуков. Она терпеливо рассказывала мне о различных системных неполадках и гигабайтах информации, а также о том, как она сожалеет, что в восьмидесятых была слишком молода, чтобы застать золотой век аркадных видеоигр. Так пролетал час за часом. В целом я смогла уловить смысл всего, о чём она тогда увлечённо рассказывала. И начала понимать, почему Абалин живёт так, как ей хочется, строча рецензии на видеоигры и избегая обычной работы в офисе. Она ощущала себя в безопасности наедине со своим монитором или экраном телевизора, без посторонних любопытных глаз, изучающих каждое её движение и делающих нежелательные, неверные выводы. Я никогда бы не покусилась на её тягу к уединению. Никогда.

А теперь вернёмся к Джорджу Салтоншталлю.

К «Утопленнице».

В моей истории с привидениями полно важных моментов, важность которых я осознала лишь спустя какое-то время. Возможно, так всегда и происходит. Не берусь утверждать, поскольку всю мою жизнь мне докучал один-единственный призрак. У меня есть всего одна отправная точка. Тем не менее я хотела бы подчеркнуть, что мой призрак, очевидно, не из простых. Не из тех, о которых вы обычно читаете в книгах или слушаете байки у костра. Я не ощущала дуновений внезапного и необъяснимого холода в тёмной комнате. Не просыпалась от звука лязгающих цепей или чьих-то жутких стонов. Меня ни разу не шокировал вид женщины из эктоплазмы, плывущей куда-то по коридору. Это всего лишь карикатуры на призраков, придуманные людьми, которые никогда не страдали (или, наоборот, не испытали благодати) от общения со всамделишными, настоящими, реальными привидениями. В этом я абсолютно уверена.

Таким образом, та история, которую я приведу ниже, – это важное событие, и со временем его значение стало для меня более понятным. Но сначала это был лишь анекдот или просто интересная история, которую мне однажды рассказала бабушка.

L’Inconnue de la Seine^[28].

Я не говорю по-французски. Нам год преподавали его в школе, но я не очень с ним ладила (как и со многими другими предметами), поэтому забыла почти всё, что мне удалось тогда выучить. Но это не мешало Кэролайн общаться со мной по-французски. В годы своей молодости она побывала в Париже и на острове Мон-Сен-Мишель^[29], в Орлеане и Марселе. У неё сохранилась целая коллекция фотографий и открыток оттуда. Помимо этого, у неё была коробка с сувенирами. Иногда она доставала их и показывала мне. И ещё она знала много историй о Франции. Она рассказала мне одну из них, когда мне было девять лет.

Я очень дорожу её историями о Франции, так как сильно сомневаюсь, что когда-нибудь смогу туда поехать сама. Отправиться в путешествие сейчас уже не столь легко и дёшево, как раньше, к тому же мне не нравится сама идея лететь куда-то на самолёте (я ещё ни разу не летала).

Однажды я оказалась в отряде девочек-скаутов, зарабатывая значок за оказание первой помощи. Как-то раз к нам приехала женщина из больницы в Провиденсе и научила нас СЛР^[30] при помощи резинового манекена, которого она назвала Ресуски Энн^[31]. Мы научились тому, как правильно делать компрессию грудной клетки, прижиматься ртом к губам манекена и вдыхать в них воздух. Как правильно вдыхать воздух в лёгкие тому, кто перестал дышать после сердечного приступа. В тот день Розмари была занята – не помню чем, – поэтому после занятий меня забрала бабушка Кэролайн.

Кэролайн водила огромный автомобиль, синий «Понтиак Стар-Чиф»^[32] 1956 года выпуска, мне очень нравилось ездить на его широком заднем сиденье. Этот крепыш был полной противоположностью моей дрянной маленькой «Хонды». Стрелка спидометра у него могла доходить до 120 миль в час. Он так плавно скользил по дороге, что практически не ощущалось ни ухабов, ни выбоин. Розмари продала его коллекционеру в Уэйкфилде сразу после того, как бабушка покончила жизнь самоубийством, и я частенько об этом жалела, поскольку хотела, чтобы он достался мне. Конечно, бензин сейчас очень дорогой, и пробег у этого «Стар-Чифа», скорее всего, огромный, поэтому я, вероятно, не могла бы позволить себе им пользоваться. Увы, мне не по карману ни поездка в Париж, ни безвозвратно сгинувший «Стар-Чиф» Кэролайн.

Мы вернулись к ней домой, и когда я, пытаясь разобраться с домашним заданием по математике, рассказала ей о Ресуски Энн, она поведала мне о l’Inconnue de la Seine.

– У манекена было очень необычное лицо, правда? – спросила она, заставив меня на мгновение задуматься. – Не какая-то произвольно слепленная физиономия, как делали раньше, – добавила Кэролайн. – Не придуманное кем-то лицо, а такое, которое, возможно, принадлежало реально живущему человеку. – Подумав хорошенько, я поняла, что она была права, и сказала ей об этом.

– Что ж, это из-за того, что лицо у этого манекена не вымышленное, – пояснила она. А потом рассказала историю об утонувшей девушке, которую нашли в водах реки Сены в 80-х или 90-х годах XIX века. Тело обнаружили недалеко от набережной Лувра и доставили в парижский морг.

– Девушка была очень хорошенькой, – сказала Кэролайн. – Красавицей. Даже после всего времени, проведённого в реке, она все ещё была прекрасна. Один из служащих морга был настолько очарован ею, что даже сделал посмертную маску. Копии лица этой красивой девушки продавались сотня за сотней. Почти все жители Европы видели это лицо, хотя никто так и не узнал, кем она была при жизни. Она могла быть кем угодно. Возможно, эта девушка была цветочницей, или швеёй, или просто нищенкой, но её личность до сих пор остаётся загадкой. Никто так и не объявился, чтобы забрать труп.

К этому времени я совершенно забыла о скучном домашнем задании и с восторженным видом слушала бабушку. Она рассказала, что видела копию маски, когда посещала Париж в 1930-х. О l’Inconnue de la Seine были написаны рассказы, стихи и даже один роман (который она перевела как «Незнакомка из Сены», хотя «Вавилонская рыбка»^[33] утверждает, что это следует переводить как «неизвестный фактор Сены»). Также она сообщает, что «Незнакомка из Сены» по-французски будет Le femme anonyme du Seine. Может быть, это и правильно, но своей бабушке я доверяю больше, чем компьютерной программе. Она сказала мне, что один из рассказов был написан от лица мёртвой девушки, когда она ещё плыла по течению реки. По сюжету та не помнит, кем была при жизни. Она даже не может вспомнить своё имя. Она превратилась в некое новое существо, которое теперь должно всегда обитать на дне реки или в морской пучине. Но ей не хочется так жить, поэтому она всплывает на поверхность, где быстро растворяется в воздухе.

Бабушка Кэролайн не уточнила ни названия рассказа, ни его автора, а если это и сделала, то я всё забыла. Наткнулась я на него лишь много лет спустя. Оказывается, рассказ был написан поэтом по имени Жюль Сюпервьель, который родился в 1884 году и умер в 1960 году. Впервые он был опубликован в 1929 году и называется просто «L’Inconnue de la Seine». Я нашла его в библиотеке Брауновского университета, в сборнике работ Сюпервьеля под названием «L’Enfant de la haute mer»^[34], и взяла книгу домой, хотя, как я уже упоминала, с французским у меня беда. Я переписала эту историю от руки. У меня до сих пор где-то сохранились эти записи. Впоследствии я отыскала другие стихи и рассказы об утонувшей девушке. Владимир Набоков написал о ней целую поэму, рассказывающую о созданиях, которых славяне называют rusalki. А Ман Рэй^[35] сделал однажды фотографию этой посмертной маски.

Главное, что мне стало ясно о настоящих историях с привидениями, – это то, что мы редко осознаем, что они происходят непосредственно с нами, пока напрямую не сталкиваемся с преследующими нас призраками, вот только сама история при этом успевает закончиться. Это прекрасный пример того, что я имею в виду. Свой первый поцелуй я подарила манекену, l’Inconnue de la Seine, подобию той безымянной самоубийцы, родившейся больше чем за сто лет до того, как мне выпало появиться на свет. В тот день я нежно прижималась своими губами к её безжизненному рту, вновь и вновь, нежно вдыхая в него воздух. У меня тогда возникло странное покалывание в животе. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что это был один из моих первых сексуальных опытов, хотя прошло ещё несколько лет, прежде чем я поняла это. Мои губы коснулись этих силиконовых губ, и возникло… что? Трепет, я думаю. Приятная дрожь, которая пришла и исчезла так быстро, что я даже толком её не осознала.

Я сидела, разглядывая фотографию той посмертной маски. У меня есть книга об искусстве скульптуры с двумя её чёрно-белыми фотографиями. Она не выглядит мёртвой. Непохоже даже на то, что она спит. Улыбка получилась немного кривой (поэтому её иногда называют утонувшей Моной Лизой). Волосы девушки разделены посередине пробором. Можно ясно различить её ресницы.

Сейчас, спустя годы, это кажется мне идеальным кругом. Мандалой мгновений, несущих некий важный смысл, который становится понятен только теперь. Я говорю это сейчас, констатируя как некий факт, но, возможно, дальше, по ходу рассказа моей истории с привидениями, её смысл станет яснее. А может, и не станет, и все мои усилия пойдут прахом.

Два года спустя, в свой одиннадцатый день рождения, я увидела картину Филиппа Джорджа Салтоншталля «Утопленница», выставленную в ШДРА. Одиннадцать лет спустя июльской ночью я села за руль и наткнулась на Еву Кэннинг, ожидавшую меня на берегу реки Блэкстоун. На ужасающую, потерянную красавицу Еву. Мой личный призрак, оказавшийся русалкой. Хотя, возможно, она ею и не являлась. Она поцеловала меня, и её губы ничем не отличались от губ манекена СДР или l’Inconnue de la Seine. И я готова была влюбиться в неё, хотя в то время уже любила Абалин. Целовал ли служитель морга эти мёртвые губы, прежде чем сделать маску (или после этого)?

В моих мыслях эта история образует идеальный круг, элегантную и неизбежную цепь событий. Но теперь, видя её на бумаге, я чувствую себя сбитой с толку. Боюсь, вам вообще непонятно, что я имею в виду. Что я хочу вытащить из глубин своего разума и поместить куда-то ещё, подальше от себя. Я не могу подобрать правильные слова, потому что, возможно, и не существует никаких слов, с помощью которых можно вытащить призрака на свет божий, сковав его при помощи чернил и бумаги.

На своей картине Салтоншталль скрыл лицо «Утопленницы», изобразив её оглядывающейся в сторону леса. Но ведь картина была написана в 1898 году, верно? Так что… он вполне мог видеть «Незнакомку из Сены». Он был влюблён в свою двоюродную сестру, и если Мэри Фарнум – та самая девушка, с которой он написал образ своей героини, возможно, именно поэтому он спрятал её лицо. А может, и нет. Ева Кэннинг не была похожа на «l’Inconnue de la Seine», хотя я знаю, что у неё было как минимум две личины.

Нет, никогда мне не стать писателем. Только не настоящим писателем. Это так ужасно – пытаться обуздать мысли, которые отказываются послушно выстраиваться в предложения.

Аптека закрывается через полчаса, а я должна забрать очередную порцию своих лекарств.

Не повторяюсь ли я? Бум. Бам. Пабам.

Спрашивая об этом, я не имею в виду полезное повторение, подчёркивающее и делающее очевидными те способы, которыми все эти события и жизни разных людей неразрывно связаны друг с другом, чтобы рассказать историю с привидениями, через которую я прошла и теперь пытаюсь изложить на бумаге. Нет, меня интересует, не хожу ли я по кругу (Бум. Бам. Пабам.) и заодно – не занимаюсь ли я этим для того, чтобы не двигаться дальше, к осознанию ужасной и прискорбной истины? Не пытаюсь ли я специально спотыкаться, – будучи чокнутой, которая прекрасно понимает, что она чокнутая, но не хочет, чтобы ей об этом напоминали, – рассказывая одновременно две истории, которые обе правдивы, но при этом лишь одна из них подтверждается фактами? Мне кажется, что я занимаюсь именно этим. Что я разыгрываю старый анекдот, рассказанный однажды Розмари, о человеке в лодке с одним веслом, который бесконечно гребёт, выписывая круги, и поэтому никогда не достигнет берега. Но как мне поступить иначе, если моя история представляет собой спираль или даже множество спиралей внутри других спиралей? Является ли признаком паники то, что я считаю, будто мне нужно вести прямую, внятную сюжетную линию, повествование, которое имеет конкретную отправную точку и движется по понятному, ясному маршруту? Не слишком ли я занята самокопанием, натягивая свою неуверенность на голову, как натягивала одеяло, когда мне было пять лет, из-за страха темноты, того, что в ней может скрываться, и волков. Может, мне перестать наконец откладывать всё на потом и прямо рассказать об этих событиях?

Неужели я всего лишь сумасшедшая, которая переносит свои заблуждения и порождения расстроенной психики на бумагу?

Доктору Огилви не нравится слово «безумная», в равной степени как и определение «сумасшедшая». Вероятно, она одобряет изменения в названии больницы Батлера. Но я убеждаю её, что это правильные и честные эпитеты. К чёрту всякие политические или негативные коннотации, эти отражающие реальность определения, и они мне необходимы. Возможно, меня тревожит мысль о заключении в психушку, об антисептической стерильности больниц и о том, как пациенты лишаются там остатков человеческого достоинства, но эти слова меня точно не пугают. И я их ничуть не стыжусь. Но мне становится страшно от мысли, что я попала в петлю и не в состоянии говорить прямо – или настолько стараюсь этого избежать, что вгоняю себя в столь беспомощное состояние. Мне будет стыдно, если я не смогу набраться смелости, чтобы сказать правду.

– Прямых путей не существует, – напечатала Имп, – хотя мы изрядно теряем в правдивости, притворяясь, что это не так.

Довольно вопросов. Хватит ими терзаться. Я злюсь, когда испытываю чувство страха. Меня это так злит, что не описать словами. Я не смогу закончить свой рассказ, если меня раздражает сама необходимость попытаться это сделать, и единственное, что злит меня ещё больше, чем чувство страха, – мои неудачи. Итак, я должна это сделать, и я не позволю себе остановиться на полпути.

Мы с Абалин никогда не обсуждали её переезд ко мне. Это произошло как-то само собой. У меня было много свободного места, а ей нужно было где-то жить. Практически с самого начала нашего знакомства я хотела, чтобы она была рядом со мной. Либо мне тогда захотелось в неё влюбиться, либо этот момент стал началом зарождения нашей любви. Это не было похоже на романтическую влюблённость. Я вовсе не была девственницей. К тому времени я уже не раз была в отношениях, но ещё ни разу себя так не чувствовала. Это чувство не было таким… каким? Требовательным? Но я хотела, чтобы она осталась у меня жить, она согласилась, и я этому обрадовалась. Я помню, как первые несколько ночей она спала на диване, среди всех своих дисков с видеоиграми, пока я наконец не убедила её, что это глупо, когда у меня такая большая кровать. Я хотела заполучить её к себе в постель. Мне хотелось, чтобы она спала рядом со мной, и я испытала огромное облегчение, когда она приняла это приглашение. В первый раз, когда мы занимались любовью, в первую ночь, когда она спала в моей постели, меня переполняло чувство огромного облегчения.

В первый четверг после нашей встречи я пораньше ушла с работы, и мы вместе отправились по Уиллоу-стрит в парк, на стадион Декстера, который, как я уже сказала, давно перестал использоваться как военный тренировочный стадион, хотя до сих пор так называется. Каждую неделю, по четвергам, с начала июня по октябрь там работает фермерский рынок. Даже если я ничего не покупаю, мне нравится прогуливаться по его рядам и любоваться дарами земли, сваленными в разноцветные, пышущие свежестью горы и разложенными в плетёных деревянных корзинах, либо в маленьких картонных коробках в ожидании, когда их кто-нибудь купит. В начале лета здесь можно найти сахарный горох, стручковую фасоль, огурцы, кучу сортов перца (острый, мягкий и сладкий; алый, жёлтый и зелёный), яблоки, клубнику, капусту, репу, хрустящий салат, пряный редис, благородные томаты и большие кувшины с сидром. В июне для хорошей кукурузы ещё не время, а черника ещё не успевает созреть. Но зато здесь продаётся хлеб из местных пекарен. Иногда тут торгуют из холодильников свежей колбасой и беконом, причём частенько те же самые люди, которые лично выращивали и убивали для этого свиней. Все это богатство выставлено на длинных складных столиках под каштанами.

В тот день я купила яблоки и помидоры, а затем мы с Абалин сели на скамейку под деревьями и съели по яблоку, наслаждаясь их безупречным терпко-сладким вкусом. Остальные яблоки я на следующий день использовала, чтобы сделать начинку для пирога.

– Хочешь услышать кое-что действительно жуткое? – спросила я, закончив с яблоком и выбросив огрызок на поживу белкам и птицам.

– Смотря что, – хмыкнула она. – Хочешь признаться, что ты убийца с топором, фурри или ещё что-то в этом роде?

Мне пришлось уточнить у неё, что такое фурри.

– Нет. Просто я увидела кое-что около года назад здесь, в парке.

– Тогда ок, – кивнула она. – Расскажи мне что-нибудь по-настоящему жуткое. – Она грызла своё яблоко гораздо медленнее меня (я вообще зачастую ем очень быстро), поэтому откусила ещё кусок.

– Однажды ночью я ехала домой с работы. Обычно я езжу на автобусе, ты ведь в курсе? Но в тот день я поехала на машине, потому что, ну, не знаю, мне просто захотелось сесть за руль. И в тот вечер, по пути домой, я проезжала мимо парка и увидела группу из четырёх человек. Они шли вдали от уличных фонарей, под деревьями, где было темнее всего, но всё же я разглядела их вполне отчётливо. Когда я впервые их заметила, то приняла за монахинь, что показалось мне довольно странным. Здесь днём с огнём не найдёшь на улицах монашек. Но затем я поняла, что это явно не монахини.

– Монашки такие жуткие, – пробормотала Абалин, кусая яблоко. – Они меня бесят.

– Я увидела, что на них не рясы, а длинные чёрные плащи с капюшонами, закрывающие головы. Внезапно я поняла, что не вполне уверена в том, что это женщины. С тем же успехом они могли быть и мужчинами, судя по тому, что я могла различить. А потом – да, я понимаю, как это звучит, – мне помнилось, что это вообще не люди.

– Тебе помнилось? Слушай, сейчас вообще никто так не говорит, что им что-то помнилось.

– Язык и так довольно несовершенное средство общения, – отрезала я. – Поэтому мы должны использовать все слова, которыми располагаем. – На самом деле это была не моя мысль, я просто перефразировала Спенсера Трейси из фильма «Пожнёшь бурю»^[36].

Она пожала плечами и произнесла:

– То есть монашки, которые были на самом деле не монашками, возможно, даже не были людьми. Ок, продолжай. – И ещё раз укусила яблоко.

– Я не утверждаю, что они не были людьми. Но на какое-то мгновение они казались больше похожими на воронов, изо всех сил пытающихся походить на людей. Возможно, они слишком сильно старались, чувствуя себя из-за этого очень неловко, поэтому я смогла понять, что они в действительности вороны.

Абалин жевала яблоко, сверля меня взглядом. К тому времени она уже была в курсе, зачем я принимаю свои таблетки. Она видела рецептурные флаконы на моей тумбочке, да и я сама кое-что ей рассказала. Правда, не всё. Я ни словом не обмолвилась о Кэролайн и моей маме, но раскрыла достаточно, чтобы она всё поняла о сложном состоянии моего психического здоровья (подобные фразы доктор Огилви одобряет). Тем не менее в тот день она не сказала, что считает, будто я сошла с ума. Я ожидала от неё такого вердикта, но не дождалась. Она лишь продолжала грызть яблоко и смотреть на меня своими сине-зелёными глазами цвета пляжного стекла.

– Конечно, я понимаю, что это были не вороны, безусловно. Не знаю, почему мне так показалось. Я думаю, они могли быть викканами^[37]. Подозреваю, что в здешних местах обитает несколько ведьм. Возможно, они направлялись на какой-то ритуал или ведьмовской шабаш, а может, просто на ужин, или что там виккане делают, когда собираются вместе.

– Честно говоря, гораздо интереснее считать, что это были вороны, слишком усердно притворявшиеся людьми, – усмехнулась Абалин. – В этом предположении намного больше жути, чем в каких-то банальных викканах. Я встречала ведьм и могу смело утверждать, что, в отличие от монашек, ничего жуткого в них отродясь не было. Честно говоря, они, как правило, довольно скучные особы. – Она доела своё яблоко и бросила огрызок так, что он упал в траву рядом с моим.

– Кем бы они ни были, их вид вызвал у меня мурашки.

– Вызвал мурашки? – переспросила она, улыбаясь. – Знаешь, так сейчас тоже никто не говорит.

– Да, – хмыкнула я, легонько и слегка игриво хлопнув её по левому плечу. Она сделала вид, что ей больно, скорчив недовольную мину. Я продолжила: – Они вызвали у меня мурашки, поэтому, оказавшись дома, я заперла все двери на замок и спала той ночью при включённом свете. Впрочем, сон у меня был спокойный, без кошмаров. Я снова искала их следующей ночью и ещё через ночь, но больше ни разу не увидела.

– Ты училась на дому? – неожиданно спросила она, что вызвало у меня лёгкое раздражение, поскольку не имело никакого отношения к моему рассказу о той ночи в парке.

– Почему ты спрашиваешь?

– Если это так, тогда понятно, почему ты используешь такие старомодные слова, как «помнилось» или «мурашки».

– Нет, я училась в школе, – мрачно ответила я. – Я ходила в государственные школы здесь, в Провиденсе, и в Крэнстоне. В основном я их ненавидела и была не очень хорошей ученицей. У меня едва получилось доползти до выпускного класса, и это настоящее чудо, что я смогла его окончить.

– Я ненавидела школу по ряду очевидных причин, но была довольно неплохой ученицей, – призналась Абалин. – Если бы не большая часть других учеников, мне могло бы там понравиться. Но я достойно там отбарабанила. Потом я успешно сдала академические экзамены и даже получила частичную стипендию в Массачусетском технологическом институте.

– Ты училась в Массачусетском технологическом институте?

– Нет. Я выбрала Университет Род-Айленда, в Кингстоне…

– Я знаю, где находится УРА.

– …потому что стипендия в МТИ была лишь частичной, а оплатить оставшуюся часть мои родители не могли.

Она вновь пожала плечами. Раньше меня раздражало, что Абалин пожимает плечами по поводу и без повода. Как будто ей на всё плевать, либо она не уловила смысл сказанного, хотя я точно знала, что ей всё понятно. Она хотела поступить в Массачусетский технологический институт, чтобы изучать компьютерные технологии и искусственный интеллект, но вместо этого пошла в УРА и изучала биоинформатику. По её словам, это новая отрасль информационных технологий («айти», как она сказала), которая пытается визуально анализировать очень большие объёмы биологических данных – в качестве примера она привела ДНК-микрочипы и секвенирование. Я никогда не была сильна в биологии, но посмотрела, что это такое. Биоинформатика, я имею в виду.

На секунду я опустила взгляд, вперившись в свои ноги.

– В этой сфере, наверное, можно хорошо заработать, – сказала я наконец. – Но вместо этого ты пишешь обзоры видеоигр за весьма небольшие деньги.

– Я делаю то, что мне нравится, как и ты, например, рисуя свои картины. Я никогда по-настоящему не увлекалась биоинформатикой. Просто это было хоть какое-то занятие, благодаря которому я могла сказать своим предкам, что поступила в колледж. Для меня это много значило и ещё больше для моих родителей, поскольку ни один из них не имел высшего образования.

Кэтрин Хепбёрн однажды сказала что-то вроде: «Занимайся тем, что тебе интересно, и хотя бы один человек на Земле будет счастлив».

Тут подул тёплый бриз, пахнущий свежескошенными газонами и раскалённым асфальтом, поэтому я предложила вернуться домой. Абалин обратила внимание, что я разглядываю то самое место под каштанами и дубами, где мне довелось заметить не-монашек и не-воронов, наклонилась и мягко поцеловала меня в висок. Это несколько сбило меня с толку, потому что, с одной стороны, я почувствовала себя в безопасности, а с другой – вид этого укромного уголка между деревьями заставил меня содрогнуться.

– Ладно, Имп! – воскликнула она. – Теперь моя очередь.

– Что ты имеешь в виду? – спросила я, разглаживая рубашку от морщин. – Что значит, твоя очередь?

– Око за око. Ты рассказала мне жуткую историю, теперь моя очередь. Не сейчас, а чуть позже. Я расскажу тебе о том случае, когда я с несколькими моими друзьями накурилась и залезла в старый железнодорожный туннель под Колледж-Хилл.

– Ты не обязана это делать. Ты мне ничего не должна. Это была просто история, которую я ещё никогда и никому не рассказывала.

– Не важно, – отрезала она, и мы пошли обратно по Уиллоу-стрит к нашей квартире. Я чуть было не набрала «к моей квартире», но она очень быстро стала «нашей квартирой». Пока я готовила ужин в уютной кухне цвета свежего масла, она играла в какую-то шумную видеоигру со стрельбой и автомобильными авариями.

Если моё повествование и будет делиться на главы, то эта глава заканчивается прямо здесь. Я давненько уже не рисовала, к тому же на этой неделе у меня добавилось часов на работе, поэтому придётся отложить на какое-то время мою историю с привидениями – а мысль о том, что я оставлю главу незаконченной, вызывает у меня ощущение дискомфорта.